Дорога была полна тягот и опасностей. Уже в первый день самые маленькие и самые слабые стали падать от усталости. Многих наших товарищей нам пришлось похоронить. Мы оплакивали их и оставляли на могилах маленькие деревянные кресты.
До нас дошла весть, что другой отряд, тоже человек в сто, забрел в края, где свирепствовала Черная Смерть. Не уцелел никто.
Одна маленькая девочка из моего воинства от изнеможения повредилась рассудком и бросилась вниз со скалы.
Странная вещь — перед смертью каждый из детей неизменно видел перед собой Землю Обетованную. Причем не нынешнюю, пришедшую в упадок и запустение, а библейскую, где пышно цвели лилии, а долины были полны молока и меда… Откуда я это знаю? Перед кончиной умирающие описывали нам свои видения, а если не было сил говорить, мы догадывались сами по лучистому свету, которым наполнялись их взоры.
И вот мы наконец прибыли в Марсель.
Там нас уже ждали те, кто пришел раньше. Все были уверены, что при моем появлении воды моря расступятся. А я довел до Марселя лишь треть своих детей…
Меня окружила толпа мальчиков и девочек с горящими от волнения лицами, и мы отправились в порт. В гавани густым лесом поднимались мачты. Моряки глазели на нас, разинув рты. Я вышел на скалистый обрыв и стал молиться. Море все горело огнем в лучах предзакатного солнца. Я молился долго. Но море по-прежнему, неспешно катя к берегу свои волны, оставалось полноводным и несокрушимым.
Но мы не отступились и не впали в отчаяние. Господь, верно, хотел, чтобы мы дождались остальных.
И дети продолжали подтягиваться к Марселю. Они совсем выбились из сил, многие были больны. День шел за днем, но молитвы оставались тщетны: море никак не желало расступаться.
И тут среди нас появился некий благочестивый муж, раздавший нам подаяние и со смиренным видом предложивший доставить детей на своем корабле прямо в Иерусалим. Половина детей устрашилась этого плавания, но другая половина — и я в их числе — смело поднялась на корабль.
Но купец доставил нас не в Святую Землю, а в египетский порт Александрия, где и продал всех детей на невольничьем рынке…
Ан-ри замолчал. Должно быть, вспомнил горечь тех давно минувших дней.
В небе уже занимался прекраснейший закат — такое великолепие можно увидеть только поздним летом.
Слоистые тучи наливались пурпуром, а длинные облака окрасились красным и желтым, сделавшись похожими на реющие в вышине вымпелы и штандарты. Над морским простором небо заполыхало так, словно там разожгли гигантскую печь. В отсветах этого неистового пламени листва деревьев и трава зазеленели еще ярче.
Когда Ан-ри вновь заговорил, слова его были обращены уже напрямую к закату. В пламеневших волнах океана старик видел картины и лица из далекого прошлого: себя, еще мальчика; своих товарищей-подпасков. Жарким летним днем они скидывали с плеч грубые холщовые одежды и подставляли солнцу белую детскую грудь с нежно-розовыми сосками. Перед взором Ан-ри на фоне закатного неба одно за другим возникали лица умерших и умерщвленных юных крестоносцев. Головы их были обнажены — золотые или льняные волосы в солнечных лучах вспыхивали огненными шлемами.
Тех, кто остался жив, судьба раскидала по всему свету. За долгие годы, проведенные в неволе, Ан-ри ни разу не встретил кого-нибудь из своих соратников. А ему самому так и не суждено было увидеть заветный Иерусалим.
Он был продан персидскому купцу. Следующий хозяин увез Ан-ри в Индию. Там до француза дошли слухи о том, что хан Бату,[114] внук великого Темучина,[115] отправился завоевывать Запад, и, тревожась за свою далекую родину, раб Ан-ри плакал дни напролет.
В это время в Индии находился великий дзэнский наставник Дайгаку, постигавший здесь истину буддизма. Вышло так, что при помощи Учителя раб Ан-ри получил свободу. В благодарность он поклялся, что всю жизнь будет верно служить своему избавителю. Ан-ри последовал за наставником сначала в Китай, а узнав, что Дайгаку собирается плыть в Японию, упросил Учителя взять его с собой.
Ныне в душе старика царил покой. Он давно оставил пустые мечты о возвращении на родину и смирился с мыслью, что его кости лягут в японскую землю. Он с открытым сердцем воспринял учение наставника и перестал предаваться нелепым грезам о райской жизни и чудесной стране, которых ему никогда не суждено увидеть… Однако стоило летнему небу окраситься в цвета заката, а морю вспыхнуть алым, как ноги сами несли старого Ан-ри на вершину холма Сёдзё.
Он смотрел на закатное небо, на его отражение в зеркале океана и поневоле возвращался мыслями к чудесам, свидетелем которых стал на заре своей жизни. Старик вспоминал и явленные ему откровения, и жажду познать неведомое, и могучую силу, заставившую его и других детей отправиться в далекий Марсель. А напоследок в памяти монаха неизменно воскресала одна и та же картина: высокий скалистый берег; толпа коленопреклоненных детей, молящихся о том, чтобы расступились воды морские; и бесстрастное, непреклонное море, спокойно перекатывающее под вечерним солнцем валы.
Ан-ри уже забыл, в какой именно момент лишился веры. Зато он очень хорошо помнил чудо заката и моря, не желавшего внимать молитвам и расступаться. Эта загадка была непостижимей любых чудесных видений. Сердце мальчика восприняло как должное явление Христа, но вечернее море, так и не открывшее пути к Святой Земле, потрясло юную душу своей тайной.
Ан-ри смотрел на линию горизонта за дальним мысом. Он уже не верил, что море может «раздвинуть воды свои». Но мистическая тайна осталась; она переливалась красноватым сиянием средь морских просторов, напоминая о былом потрясении.
Если морю суждено было когда-либо расступиться, ему следовало это сделать именно тогда, но оно осталось необъяснимо равнодушным к человеку и лишь безгласно пламенело красками заката…
Старый монах молчал. Солнце скользило по растрепанным седым волосам, вспыхивало алыми искорками в прозрачно-голубых глазах. Красный диск начал тонуть в море за мысом Инамура. Воды окрасились кровью.
Ан-ри вспоминал минувшее: пейзажи родной страны и лица односельчан. Но его уже не тянуло туда вернуться. Все образы прошлого — и Севенны, и овцы, и сама родина — утонули в море вместе с зашедшим солнцем. И произошло это в тот вечер, когда море не расступилось…
Старик не отрывал взгляда от моря, пока закат, пройдя всю цветовую гамму, не догорел дотла.
На травы холма Сёдзё спустились сумерки, и очертания ветвей, узор коры деревьев стали рельефней и отчетливей. Верхушки башен обители уже скрылись во мраке.
Ночная тень доползла до ног Ан-ри; небо над его головой поблекло — сделалось тускло-синим и серым. Морской простор еще переливался дальними блестками, но сияние истончилось и вытянулось тонкой ало-золотой нитью, окаймлявшей небосвод.
И тут снизу, из-под холма, донесся звучный голос колокола. Храмовая звонница извещала о часе вечерней молитвы.
Гул меди плавно колыхался, и ночь, покачиваясь на этих волнах, расползалась по всему миру. Удары колокола не отмеряли время — нет, они растворяли его и уносили прочь, в вечность.
Ан-ри слушал звон с закрытыми глазами. Когда же он открыл их вновь, вокруг уже царила тьма, а полоска морского горизонта приобрела призрачно-пепельный оттенок. Закат догорел.
Пора было возвращаться в обитель. Старик обернулся к своему спутнику и увидел, что мальчик, обхватив колени руками, крепко спит.
.
СМЕРТЬ В СЕРЕДИНЕ ЛЕТА
«В роскошное царствование лета смерть поражает нас сильнее…»
В курортном местечке А., расположенном у южной оконечности полуострова Идзу, отличные пляжи — чистые и немноголюдные. Тут, правда, неровное дно и слишком большие волны, но зато вода прозрачна, а песчаные отмели словно специально созданы для купания. Единственная причина, по которой здешнее побережье еще не заполнили толпы отдыхающих, как в соседнем районе Сонан, это неудобство сообщения: до местечка от станции надо два часа трястись на автобусе.
Гостиница «Эйракусо» и принадлежащие ей коттеджи — чуть ли не единственное место, где можно остановиться в А. Сувенирных лавчонок с камышовыми крышами, которые летом так уродуют песчаные пляжи, здесь одна-две, не больше. Покрытый белым песком берег необычайно красив, а в самом его центре, нависнув над морем, возвышается заросшая соснами скала, до того причудливая, что кажется творением мастера садового искусства. Во время прилива скала до половины скрывается под водой.
Вид на море прекрасен. Когда задует западный ветер, унося прочь туманную дымку, как на ладони видны далекие островки: Осима поближе, Тосима — подальше, а между ними крошечный треугольный конус Утонэсима. На юге, за дальним мысом Нанаго, виднеется еще один мыс — Сакаи, отрог того же горного массива, уходящий глубоко в морскую пучину; еще дальше выглядывают мыс Цумэки и мыс, именуемый Дворец Дракона Яцу, — по ночам с южной его точки по морю чертит круги луч маяка.
После обеда Томоко Икута легла подремать у себя в номере. Глядя на эту молодую женщину, свернувшуюся калачиком на кровати — из-под короткого бледно-розового платья высовывались круглые колени, — трудно было поверить, что это мать троих детей: пухлые руки, свежее личико, улыбчивый рот делали Томоко похожей на совсем юную девушку. Было жарко — на лбу и переносице спящей выступила испарина. Ровно жужжала муха, комната раскалилась от солнца, словно огромный медный колокол; ленивый безветренный день был в разгаре; плавно, в такт сонному дыханию колыхалась розовая ткань платья.
Почти все постояльцы гостиницы ушли на море. Номер Томоко находился на втором этаже. Прямо под окном стояли бело-синие качели, на просторном газоне были расставлены разноцветные стулья, столики; возле щита с колышками на траве валялись брошенные кольца. В саду не было ни души, лишь изредка пролетали пчелы, но шум прибоя заглушал их тихое жужжание. Сразу за живой изгородью начиналась сосновая роща, потом шла полоса песка, за которой уже пенились морские волны. Под зданием гостиницы протекал ручей, перед впадением в море он разливался пошире, и после обеда туда выпускали гусей, которые хлопали по воде крыльями и хрипло гоготали.