– Кроме того, местная верхушка хочет закатить в его честь банкет завтра вечером, после съемок. Я не то чтобы хочу, но, если откажемся, будет выглядеть некрасиво.
Фридман, похоже, из-за всего этого нервничал.
На заднем плане духовой оркестр завел довольно нескладную «Марсельезу». Трубы и тубы словно соревновались между собой, и гимн выходил не таким зажигательным, как обычно, а, скорее, типа музыкальной интерпретации собаки, гоняющейся за собственным хвостом. Капельмейстер выглядел старше того, чью память они почитали, а бедный тубист казался таким маленьким, что мог поместиться внутрь собственного инструмента. Ричард прошел мимо них к кафедре как раз в тот момент, когда оркестр выдохся и финишировал, словно последние бегуны в марафоне. С возвышения Ричард видел, что большая часть актерского состава сидит в первом ряду, словно для студийного портрета, хотя среди них не хватало Доминика Бердетта и режиссера Саши Визард-Гай. Последняя стояла у самого кенотафа, в стороне от остальных. Внимательно и сначала на французском Ричард зачитал заявление, подготовленное для него Фридманом, и добавил от себя несколько слов, которые, по его мнению, были упущены: о том, как вся съемочная «семья» скорбит об утрате. Когда он закончил рассказом о том, что в конце фильма появится посвящение старику, раздались одобрительный гул и жидкие вежливые аплодисменты.
– Я хочу поблагодарить всех вас за присутствие здесь, – торжественно произнес Ричард, проникшись новой ролью и слегка увлекшись: – И теперь, чтобы воздать должное памяти месье Корбо, мы снимаем фильм!
Не то чтобы он неверно выбрал тон или вообще его выбирал, и потому, не зная, что еще значительного можно было бы добавить, Ричард наклонился ближе к микрофону и выдал:
– Ему было сто два года!
Это вызвало на этот раз несколько оторопелые аплодисменты, но все же помогло Ричарду выкарабкаться.
– Всем спасибо, – заключил он и собрался уходить со сцены.
– Извините! – раздался голос из толпы. – У нас тут к вам несколько вопросов.
Это был французский голос, говоривший по-английски, и в нем звучала утомленная властность, какую источает зевающая змея, и в мире Ричарда это предвещало явные неприятности. Он остановился на полпути между кафедрой и ступеньками, ведущими со сцены, и комично указал на себя, будто его роль вдруг застала его врасплох. А потом медленно, неохотно вернулся к микрофону.
– Да, прощу прощения, – осторожно произнес Ричард, прочистив горло. – Пожалуйста, задавайте.
– Ив Кревен, «Интертеймент ти-ви ченнел», – продолжил тот же голос.
Ричард разглядел его обладателя в толпе – лицо, частично скрытое огромной красной губкой на микрофоне с аббревиатурой ETVC.
– Складывается впечатление, что безвременная кончина героя войны связана с преследованием Лионель Марго. Не могли бы вы прокомментировать это?
Любой адвокат, который не зря ест свой хлеб, пожаловался бы на «наводящие вопросы», и любой судья, который не заснул в процессе, немедленно бы эту жалобу удовлетворил. Ричарду хотелось заорать: «Нет, ни черта я не могу!» – но тут он заметил недалеко от сцены напыщенного комиссара Лапьера.
– Я не уполномочен давать подобные комментарии, – начал Ричард, довольный собой. – Месье Корбо скончался от естественных причин. Ему было сто два года. Что касается второй темы, которую вы затронули, здесь вам следует обращаться со всеми вопросами к комиссару Лапьеру.
Он указал на комиссара, ухмылка на лице которого тут же сменилась выражением, говорившим о том, что, если Ричарда застанут на тридцать втором километре тридцатикилометровой зоны, его ждет гильотина.
– Но сейчас не время! – поспешно добавил Ричард.
Он ответил на еще несколько менее каверзных вопросов, ловко, как ему показалось, переключаясь между английским и французским, сочувствием и воодушевлением по поводу создания фильма.
– Доктор Эйнсворт, – на этот раз вопрос был задан не просто по-английски, но с английским акцентом, – Норман Барри, парижский корреспондент «Би-би-си», «Ворлд ньюз».
Фридман, видимо, бросил все силы на рассылку приглашений для прессы.
– Обсуждалось ли когда-либо, отчего так вышло, что герой войны месье Корбо, – произношение было безупречным, – должен был появиться в фильме о Талейране? Как вам, наверное, известно, Талейран для некоторых во Франции по-прежнему олицетворяет предательство и становление самого себя выше народа?
Это был один из тех глубоких вопросов истории кино, которым Ричард когда-то предавался с коллегами за кружкой пива в полутемных пабах Сохо. И вовсе не тот вопрос, который он хотел бы обсуждать с более информированным журналистом в прямом эфире. Недавно Ричард посмотрел знаменитый фильм о Талейране, Le Diable boiteux, что переводилось как «Хромой дьявол», и в нем затрагивалась та же дилемма: спас ли Талейран Францию во время наполеоновских войн или же предал?
Ричард не знал ответа, и сейчас было не время и не место для размышлений, поэтому он начал бормотать что-то невразумительное – и вдруг его слова заглушил рев двигателя. Но не глубокий рокот автомобиля, а гораздо более пронзительный звук легкого самолета. Люди уставились вверх, и прямо в опасной близости над их головами пронесся маленький биплан, едва не сорвав флаги с флагштоков. Все принялись тыкать в небо, и раздались восторженные возгласы, когда самолет развернулся и пошел на новый круг. Операторы нацелили на него камеры, он вновь нырнул под чьим-то умелым управлением, и возбужденные журналисты завопили в микрофоны. Кто же пилот? Почему носится над пресс-конференцией?
– Это же сам Талейран! – завопил взволнованный зритель с биноклем. – За штурвалом Талейран!
Толпа ахнула, поняв, что самолетом и правда управляет голливудская звезда Доминик Бердетт в полном костюме Талейрана. Он снова развернулся и на этот раз сбросил с самолета лепестки, но не настоящие, а, скорее, крупные конфетти: синие, белые и красные.
– Vive la France![15] – прокричал Бердетт, едва слышный за ревом двигателей даже с его поставленным сценическим голосом. – Vive la France!
Второй раз он их одолел, спустившись ниже.
Толпа взорвалась аплодисментами. Зрелище было чисто голливудским, но в то же время удивительно подходящим случаю. Самолет скрылся вдали, все журналисты и камеры вновь обратились к сцене, желая допросить пресс-секретаря об этом неожиданном и волнующем событии. К сожалению для них, этот самый пресс-секретарь воспользовался ситуацией и стремительно покинул сцену, где в последний раз его видели за попытками отнять у Бен-Гура Фридмана флягу.
Глава девятая
На этот раз на месте Ричарда за стойкой стояла Лионель, однако, в отличие от него, она не пряталась. По ее словам, она готовила «простое блюдо из пасты», потому что перед завтрашним важным днем на съемочной площадке ей нужно было поесть и выспаться. Ален Пети предложил помочь с нарезкой помидоров, но Лионель отказалась. Так она заучивала реплики, пояснила актриса, просто прокручивая их в голове и выполняя повседневные дела.
По другую сторону стойки, за тремя отдельными столиками разместилось множество людей. Мадам Таблье и Ален возились со сломанным осветительным прибором, бормоча что-то и качая головой, как пожилая парочка на отдыхе, случайно забредшая на нудистский пляж. Комиссар Анри Лапьер сидел в одиночестве, прислонившись к стене, с бокалом вина в руке. Никто толком не знал, что комиссар тут забыл, хотя ранее он сказал Ричарду и Валери – в основном Валери, – он здесь потому, что «что-то происходит, даже если кажется, что ничего не происходит, я все равно думаю, что-то происходит». Теперь он через всю комнату следил, как они сидят друг напротив друга. Валери готовила винегретную заправку для салата, Паспарту спал рядом на стуле, а Ричард потягивал вино с затравленным выражением лица, потому что его, по собственному заверению, уже затравили.
В наше время нет ничего удивительного в том, что пресс-секретарь оставляет больше вопросов, чем ответов, поскольку запутывание – это, по сути, само название игры. Однако выходка Доминика Бердетта с самолетом требовала от человека в положении Ричарда некоторых объяснений, поэтому он, поступив, по его мнению, мудро, решил дать деру. Он, еще невинный в подобных вещах, предполагал, что пресса начнет осаждать самого Бердетта, и поэтому пришел в ужас, когда, возвращаясь с Валери к машине, еще издали увидел, как ее уже окружили журналисты. Пришлось принимать иные меры, и через двадцать минут к замку на «скорой» с ревущей сиреной прикатил Мартин – на этот раз с раскрасневшейся Дженни – и отвез их домой.
Валери пригласила Томпсонов зайти, но те отказались. Якобы они были «кое-чем» заняты и хотели бы продолжить «с того момента, на котором прервались». Даже сейчас, пару часов спустя, Ричарда затошнило при мысли о том, что они имели в виду, и он понадеялся во имя репутации медицины долины Фолле, что сегодня вечером никому не понадобится «скорая» или же помощь озабоченного санитара в форме. Разумеется, в кратчайшие сроки журналисты просто-напросто отыскали адрес Les Vignes и большим их числом встали лагерем у ворот. Хотя, к счастью, толпа поредела, поскольку мадам Таблье неизменно выходила в начале каждого часа и гоняла их шваброй.
Хуже всего, по мнению Ричарда, было полученное от Клер сообщение. Первое за несколько недель, ведь ни у нее, ни у него не было сил заняться чем-то столь окончательным – или обыденным, – как развод. Это было простое сообщение в одну строчку, и оно повергло Ричарда в ужас. «Видела тебя вечером на „Би-би-си“. ОЧЕНЬ презентабельный. Может, заскочу на выходных, целую». Несмотря на одержимость героями золотого века Голливуда и то, что Ричард спал и видел, как бы таким стать на постоянной основе, всеобщее внимание не доставляло ему никакого удовольствия. Очень уж, конечно, отдавало фильмом «К северу через северо-запад»: над ним пронесся самолет, его ошибочно приняли за кого-то другого, и присутствовала роковая женщин