Спокойный обычно статский советник аплодировал стоя, Званцев, желавший еще ближе быть к сцене, едва не выпал из ложи в партер, а Уваров неожиданно для себя обнаружил, что во весь голос кричит «Браво!»
Когда после второго антракта вновь поднялись кулисы, начался четвертый акт. Кто не слышал его, пропустил величайшую в мировой истории хоровую сцену.
Начавшаяся строгим католическим хоралом, за секунды сцена превратилась в истерическое пение, почти крик обезумевших фанатиков, готовящих Варфоломеевскую ночь. Даже призывы главарей сдерживать свой порыв действовали недолго: на несколько мгновений все становилось тише – но затем только, чтобы обрушиться на зрителей во время благословения мечей незримым ударом медных инструментов с еще большей силой. Все большую мощь набирали эти волны, постоянно в этих приливах звуков обнаруживались новые краски, пока…
Из оркестровой ямы вылетело цунами кульминационного диссонанса, оставившее за собой звенящую тишину, когда сам звук уже исчез, но его призрак еще витает в стенах театра. За этим последовал любовный дуэт Валентины и Рауля, колокольный звон, возвещающий о начале избиения гугенотов, и заключительный пятый акт. Из театра расходились молча: слова восторга были лишними, а другие, полные банальностей, произносить не хотелось.
Хорошее утро обыкновенно начинается с чашечки крепкого, желательно, сладкого ароматного чая с лимончиком под свежую бриошь. Нормальное утро – не сказать, чтобы хорошее, однако же и не плохое, начинается с французского круассана и бодрящего стаканчика арабики. Плохое утро началось с очередного трупа.
Около девяти утра, когда в разгаре было очередное совещание двух сыщиков, в полицейский участок забежал Васильевский и с порога истошно закричал: «Убит! Убит!»
На знакомый голос вышел Уваров:
– Кто убит?
– Павел Андреевич! Отравлен, должно быть, – натужно проговорил тот и заревел.
– Спокойно, проходите, – он проводил дрожащего свидетеля в кабинет, а сам вернулся к телефонному аппарату.
– Пошлите труповозку, вот адрес… – приказал он дежурному, а сам позвонил в морг предупредить о новом поступлении. Он вернулся в кабинет с хорошо початой бутылкой водки, конфискованной сначала у сидящего в предвариловке задержанного, а затем у дежурного.
Виктор говорил что-то невразумительное и только что не скатывался в истерику. Не говоря ни слова, Уваров быстро взял со стола граненый стакан, наполовинил его aqua vitae[3] и, подойдя к Васильевскому, практически насильно влил ему в горло содержимое.
– Как вы смеете? – кашляя и задыхаясь, прохрипел тот. – Что это значит?
– Рассказывайте, – бесстрастно сказал сыщик.
В течение следующих десяти минут, еще иногда впадая в истерику, но уже более складно рассказывая детали, Виктор выложил все, что знает.
Вечером у Павла Андреевича было нечто вроде банкета. На нем присутствовал и князь Гагаринский. Сегодня утром слуги начали будить князя, а тот уже был мертв. Рядом с кроватью на сыром от влаги ковре лежал пустой флакон из-под экстракта наперстянки – тот самый дигиталис, что в малых дозах является лекарством для сердца, а в больших – смертельным и трудно различимым ядом быстрого действия.
– Вы думаете… – начал Филимонов.
– Я уже ничего не думаю, я уже все обдумал! Гагаринский бегал за моим кузеном с саблей – и тот убит. Вчера он был на вечере – теперь убит Павел Андреевич. Могут ли у меня быть сомнения? Нет, не могут, откуда? Он – маньяк! Кто следующий? Это мне тоже ясно. Заприте меня!
Сыщики переглянулись: куда запереть?
– Заприте меня на время следствия. Вам оно ничего не будет стоить, а лишний труп ведь вам не нужен. Я переживу заключение, не волнуйтесь…
Уваров покрутил пальцем у виска. Статский советник покачал отрицательно головой и жестом обозначил, что Виктор просто под градусом.
– Я не пьян! – крикнул тот, выдохнув ароматом недавно влитой в него водки. – Арестуйте меня. Хотите – обвините в краже.
– У нас все кражи раскрыты, – соврал Владимир Алексеевич.
– Просто так посадите!
– У меня нет оснований посадить вас в камеру. Нету, понимаете?
– Хотите, я сознаюсь в этих убийствах? Во всех трех, хотите?
– Этого недостаточно. Не то, что для суда – даже для задержания. Признательные показания могут считаться уликой только если они подкрепляются…
Васильевский выдохнул и зловеще – как только мог – сказал:
– Я народоволец!
– Не поверю, – следователь был холоден.
Свидетель резко вскочил со стула, схватил со стола новую, только что купленную чернильницу и что было сил швырнул ее в окно.
– Сажайте за дебош!
«Четвертая», – прорычал Филимонов. В кабинет вбежал дежурный; вместо целого стекла в окне зияла дыра с поднос размером.
– Соблаговолите пройти к стойке дежурного, он выпишет вам установленный по закону штраф.
Васильевский сокрушенно пошел вслед за дежурным, сыщики вновь остались наедине и продолжили обсуждение. Определись, что случилось с Павлом Андреевичем, практически не представляется возможным – если верить рассказу Виктора. Следы насильственной смерти обнаружить вряд ли получится, даже если это на самом деле убийство.
А если нет? Ничто не мешало ведь этой смерти быть банальной передозировкой дигиталиса – или, хуже того, обычным сбоем в работе сердечной мышцы. Заводить дело? – несомненно, вот только какие результаты это даст? Через пару дней придет отчет врача, в котором, возможно, будет следующая строка: «в желудке, кишечнике и печени покойного обнаружены следы яда наперстянки – дигиталиса». Что это доказывает?
Одно только то, что покойный употребил ее, но в каком качестве – об этом не будет ни слова. Человек он был горячий, взрывного темперамента, все близко к сердцу принимавший: сделалось плохо, взял флакон из горлышка не отмеряя выпил – и все, на свидание к Вергилию.
А может это быть самоубийством? Может, отчего нет? Его сиятельство вполне мог наложить на себя руки из-за смерти Дмитрия Павловича. Сюда же и версию надворного советника: а что если сам князь все это организовал – а теперь не смог жить с грехом? Подозревать можно многое, а вот доказать – это дело другого порядка.
– Что наш консультант? – спросил Филимонов.
– Ничего особенного, Антон Карлович. Ходит куда-то, суетится, странные вопросы задает. Нет, ну надо было посреди допроса учудить – свидетеля спрашивать, что ему, видите ли, из Мейербера больше нравится! Вообще я убеждаюсь чем дальше, тем больше, что он просто ненормальный.
– Ненормальный – это верное слово. Он не душевнобольной, но что-то в голове у него чудное. Пригляди за ним, я его знаю, – ответил статский советник. – То ничего-ничего, а иной раз такое выкинет. Хотя может в его рассуждениях есть что-то здравое – что-то, чего мы…
Внезапно из-за дверей послышались крики, а спустя секунду к ним прибавился грохот мебели. Хор кричащих полицейских нарастал, одинокими стаккато слышались пронзительные возгласы посетителей, но их все равно перекрывал истошный вопль Васильевского. «Солист» продолжал кричать «Посадите меня! Теперь-то посадите?» Сыщики бросились из кабинета и застали на редкость живописную картину.
Разгром в участке был страшный; трудно поверить, что его смог организовать один-единственный человек, не отличавшийся к тому же могучим телосложением. Виктора едва сдерживали трое полицейских, а тот извивался с ловкостью жидкого теста. Дежурный у стойки что-то кричал, держась ладонью за горящее огнем ухо. Два стула улетели в угол и вряд ли поддавались ремонту, от маятниковых часов целыми остались только гири. Невосполнимые потери понесли стоявшие на подоконнике горшки с цветами: три штуки было расколото напрочь, еще один, лежавший на полу, отделался небольшим сколом. Четыре горшка пропали без вести, хотя напрочь разбитые окна позволяли предположить, в каком направлении можно искать их останки. Стол был опрокинут, и на полу синела размазанная ботинками лужа чернил.
Из камеры с чувством глубочайшего удовлетворения от увиденного смотрел за происходящим какой-то тип.
– Что происходит? – оглушил могучим басом Филимонов. Вопрос, конечно, был лишним – можно подумать, что-то непонятно – но эффект произвел нужный. Васильевский перестал трепыхаться, а дежурный подлетел к шефу и, продолжая держаться за ухо, объяснил:
– Ваше высокородие, я им выписываю штраф, как и приказал господин надворный советник. Протягиваю протокол, а они возьми да и спроси: за что у вас в предвариловку сажают? Я сдуру и говорю: за всякое бывает. Вон тот, например, тип, – он показал на довольного арестованного, – за драку. Поспорил с городовым под градусом и драться полез. А он, ваше высокородие, говорит: «простите тогда, зла на меня не держите» – и как треснет по уху! Я ему в ответ дал по физиономии. Он отлетел к столу, перевернул его – и как давай стульями да горшками швыряться!
Филимонов тяжело вздохнул и посмотрел на Уварова: «Давай, командуй…»
– Заприте его в камеру, – приказал тот. – Суток на десять, в одиночную.
– Спасибо, ваше высокоблагородие! – упал перед ним Васильевский. – Большего и не прошу!
Часть третьяРеприза
Глава 12
Тем же утром сразу после инцидента в участке сыщики отправились с осмотром в дом Васильевского. Тенора они с собой брать не стали – и не только потому, что не видели решительно никакого проку от его присутствия. Он в тот самый момент читал лекцию про оперы раннего Мейербера – от «Эммы ди Ресбурго» до «Крестоносца в Египте» – последней в мире оперы, написанной для певца-кастрата. Впрочем, он не стал изменять своей привычке начинать лекцию с остроты и заметил, что позавчерашнее исполнение моцартовского «Реквиема» было мировым событием. Музыка, которая традиционно сопровождает похоронные процессии, тем вечером сама была похоронена.
Сыщиков встретил Иван Аронович, ответивший на безмолвный вопрос: «Умер где-то около полуночи, точнее сказать трудно. Возможно, что передозировка дигиталиса, но об этом только после вскрытия».