На месте смерти они не нашли ничего примечательного – ничего, что свидетельствовало бы о насильственной смерти: никаких ран или любых других повреждений нет. Если это и убийство, то только ядом. Однако нельзя подозревать и то, что Павлу Андреевичу насильственно влили в рот весь флакон с дигиталисом. Во-первых, никаких повреждений губ или зубов не было – а они в таком случае неизбежны.
Во-вторых, яд наперстянки действует, конечно, быстро, однако ж не мгновенно – и если бы кто-то ухитрился влить в горло Васильевскому содержимое склянки (допустим, ему бы это удалось без причинения травм, хотя непонятно каким образом) – пришлось бы обездвижить жертву и зажать рот. Причем удерживать в таком положении необходимо было бы как минимум несколько минут.
Не стоило также рассчитывать и на то, что князь с его силой и темпераментом стал бы послушно ждать того момента, когда отдаст концы. Однако в комнате не было и тени разгрома, если не принимать во внимание обычный бардак в вещах: на кресле висел домашний халат, не было ни перевернутых стульев, не разбитых ваз, у самой кровати на столике в целости и сохранности стояли бутылка портвейна (впрочем, совершенно пустая) и хрустальный бокал. Единственное, что несколько выделялось в комнате, помимо трупа, была небольшая пробочка, упавшая возле кровати. Она, по-видимому, подходила к разбитому вдребезги флакону около стены, на которой еще виднелось небольшое влажное пятнышко.
– На экспертизу! – скомандовал Уваров. – Образцы жидкости срочно на экспертизу, пока не выветрились. Если флакон получится склеить, его тоже – на новую систему насчет отпечатков пальцев. Бутылку портвейна тоже.
– Где обнаружили покойного? – спросил Филимонов у лакея, стоявшего у кровати.
– Здесь и обнаружили, ваше превосходительство, – оговорился тот. – Павел Андреевич лежал на кровати, под одеялом.
– Под одеялом… – повторил за ним Филимонов. – Пусть эксперт учтет, когда будет определять время смерти. Что было вчера?
– Вчера у его превосходительства был небольшой званый вечер.
– Так сразу? – недели не прошло после смерти Дмитрия Павловича?
– Мы сами – среди слуг – удивились, – ответил лакей. – Но потом посмотрели, кто присутствовал и, кажется, все поняли.
– Кто же?
– Его сиятельство, князь Гагаринский…
– Сергей Сергеевич? – прервал его надворный советник, решивший все-таки проверить.
– Так точно, они-с… и ещё был молодой человек…
– Имя?
– Не могу знать, ваше превосходительство. При мне к нему не обращались.
– А кто может знать?
– Так попробуйте у швейцара узнать – он пускал приглашенных.
Филимонов кивнул в сторону и Владимир Алексеевич рысью бросился из спальни искать свидетеля. Спустя минуту он вернулся – скорее недовольный, чем удовлетворенный:
– Антон Карлович, есть данные. Не фонтан, что называется – но хоть что-то: звали его Павел Августович.
– Хорошо, что еще?
– Ничего… больше ничего.
– Совсем?
– Совсем, фамилии швейцар не знает.
Филимонов снова повернулся к лакею:
– Он тут впервые был или видели раньше?
– Впервые, точно впервые. Ранее не видали-с.
– Описать получится?
– Я его почти не видел, виноват-с… Не могу ручаться, ваше превосходительство…
– Высокородие.
– Ваше высокородие.
– Ну хоть что-то?
– Ну, высокий господин такой. Молодой, лет двадцать пять – двадцать семь. Брюнет, нос крючком, во фраке.
Сыщики пожали плечами – из миллионного Петербурга таких наберется несколько тысяч.
– Виктор Васильевич был?
– Сын покойного Василия Андреевича? Нет, на приеме его не было – он рано ушел спать, Павел Андреевич его не задерживал.
– Как обнаружили труп?
– Утром в девять часов я как обычно принес его сиятельству кофе, постучал в дверь, но никто не ответил. Дверь была закрыта изнутри, и я еще раз постучал, уже громче – но снова ничего.
– А это выглядело подозрительно?
– Да, ваше высокородие. Павел Андреевич человек традиций и привычек был: к завтраку ровно в девять, обед в три, ужин в восемь, ко сну после портвейна – ровно в одиннадцать. Я заподозрил неладное, поставил поднос на столик у двери и пошел будить Виктора Васильевича.
– Что дальше? Виктор спал?
– Спал как убитый, ваше высокородие, – я еле-еле достучался.
– Дальше?
– Мы вернулись и Виктор Васильевич начал бить кулаком в дверь. Снова ничего: он сбегал за ломом – и мы вскрыли дверь. Там… там было то, что видели и вы.
– Еще вопрос: вы сказали, любезный, что сначала не поняли, как можно устраивать званый вечер сразу после трагедии. А потом все поняли. Что поняли?
Лакей посмотрел по сторонам в поисках ненужных глаз и ушей, которые могли бы стоить ему места не только в этом, но с такой рекомендацией и во всех следующих домах.
– Вы же знаете про тот инцидент, который произошел у Дмитрия Павловича с князем Гагаринским?
– Наслышаны.
– Не знаю, кем был второй господин, приглашенный на вечер – но, видимо, у него также был конфликт с покойным. Я уже вышел из зала, но не успел закрыть дверь, как его сиятельство очень громко, очень эмоционально сказал гостям – ну, кто из вас? Мне кажется, что он собрал этих двоих и пытался узнать, кто виновен в смерти Дмитрия Павловича. И в ту же ночь умер. У меня лично сомнений нет никаких – это один из них. Но, господа, прошу вас – мне еще тут работать, не ссылайтесь на меня.
– Последний вопрос: что было дальше?
– Да, собственно, ничего не было. Они посидели наедине минут этак десять, может пятнадцать, потом эти двое вышли из гостиной и поехали куда-то.
– Вместе?
– Нет, поодиночке. Павел Андреевич после этого был очень разгорячен, то кричал что-то бессвязное об оружии, то хватался за сердце, то снова кричал.
– Что кричал не слышали?
– Как не слышать? Голос у его сиятельства был сущая труба. Просто кричал оскорбления, в самом что ни на есть нецензурном виде употреблял. Пистолет требовал из своей коллекции, видно убить кого-то хотел.
– В коллекции есть «Наганы»?
– «Наганы»? Это которые в прошлом годе вышли? – удивился слуга. – Помилуйте, Павел Андреевич выбросил бы меня из окна, появись там что новое. Нет, его сиятельство любил старые вещи и только подлинные – никакого новодела.
– Когда вы видели его живым в последний раз?
– Как прием закончился, он еще минут двадцать кричал, возмущался – потом вышел. Взял бутылку портвейна, поднялся к себе – и все, больше я его живым не видел.
– Оскорбления именно в мужском роде? В адрес мужчины звучали?
– Не заметил, ваше высокородие – может быть, что и про женщину. Но склонял здорово, доложу вам: я хоть и долго служу его сиятельству, давно такого отборного красноречия не слыхал.
Сыщики молча кивнули, покинули место преступления и направились в полицейский участок. Первоочередной задачей было выяснение личности этого загадочного Павла Августовича, который становился реальным кандидатом в подозреваемые, и допрос Гагаринского. Второй также был весьма подозрительной личностью, однажды уже намеревавшийся порубить на куски наследника князя. А вчера, вскоре после инцидента с саблей, он посетил и самого князя, который тоже внезапно скончался.
Оставался, наконец, еще один кандидат в убийцы – тот самый господин, у которого Алексей Званцев сорвал защиту диссертации и опозорил перед научным сообществом как плагиатора. Им тоже не мешало бы заняться – но время дорого, а потому сыщики начали двигаться по основной линии расследования.
Уже выходя из участка, когда всем сотрудникам были розданы все ценные и чрезвычайные указания начальства, Филимонов с Уваровым столкнулись в дверях с профессором. Тот отчитал все полагающиеся на сегодня лекции и явился с тем, чтобы то ли поделиться какой-то информацией, то ли чтобы, напротив, что-то узнать.
– Коля, мы сейчас не можем, – отрезал Филимонов. – Когда угодно к твоим услугам, но вот сейчас, поверишь ли, спешим. – Он повернулся к Уварову: действуем как договорились – я еду к Гагаринскому и по результатам допроса решаю, что с ним делать. Ты ищешь нашего таинственного Павла Августовича…
– Кого? – возопил тенор. – Зачем он вам? Могу ручаться, что он в этом деле не замешан.
Дуэт полицейских как шел в сторону двери, так и замер. Выходило, что тенор не просто знал Павла Августовича – а такое имя и отчество встречаются нечасто – но и довольно тесно с ним знаком: не за всякого же встречного он будет ручаться.
– Николай Константинович, вы изволите быть с ним знакомы? Кто он такой? – спросил Уваров.
– Ну как же! – это же Пабст!
– Пабст? – уточнил тот. – Простите мне мое невежество, но кто он такой? Тоже певец, как Званцев?
– Нет, зачем же? Петь он, кажется, вообще не умеет.
– То есть его – этого вашего Пабста – на самом деле зовут Павлом Августовичем и он не имеет решительно никакого отношения к пению… – надежда в голосе надворного советника лилась как мелодия упоительного Россини.
– Решительно никакого, уверяю вас, – подтвердил тенор. – Он пианист, может быть самый лучший из пианистов прошлого поколения. Второй Рубинштейн. Представляете себе – в двадцать с небольшим уже защитился как профессор, преподает, массу талантов вырастил…
– Он иностранец?
– Да, немецкого происхождения, из Кенигсберга. Вообще на самом деле его зовут Пауль Август…
– Ему лет двадцать семь, высокий, нос крючком?
– Нет, совсем нет. Пабсту сейчас – дайте вспомнить – чуть за сорок. Он статный мужчина с лицом бульдога, но это ничего не значит – он милейший, добрейший человек.
Сыщики посмотрели друг на друга и в унисон покачали головами: нет, не он. Впрочем, случайная фраза Каменева, брошенная им для описания выдающегося пианиста, имела неожиданные последствия. Уваров зачем-то попросил подождать его буквально несколько секунд. Он вернулся спустя две минуты, необыкновенно довольный собой.
– Антон Карлович, наши указания насчет этого загадочного господина были неполными, – сказал он и повернулся к Каменеву. – Вы как сказали это, так я сразу все понял.