Дворецкий на сто процентов подтвердил показания Эльзы, присовокупив к тому, что никто из посторонних не только не заходил в дом за последние два дня, но и не мог этого сделать. Ему поверили и в доказательство этого провели обыск, также ничего не давший. Преступление – если, конечно, это было оно – совершил кто-то из своих.
Закончив в доме, сыщики отправились в морг, где доктор Иван Аронович делал себе мнение уже по результатам вскрытия.
– Могу лишь подтвердить все ранее сказанное. Кардиогенного шока, к счастью, не было, – заметил он, стоя у трупа, – зато была сердечная астма на фоне стенокардического ухудшения кровообращения. Она и послужила причиной смерти.
– Не было ли передозировки дигиталиса как у Васильевского? – спросил статский советник.
– Передозировки? Нет, никоим образом – дигиталиса в крови вообще не обнаружено, как не обнаружено и нитроглицерина.
– Хорошо, передозировки не было. Может быть, была недодозировка? – продолжал сыщик. – Могло так случиться, что он умер от нехватки лекарства?
– Теоретически… – доктор задумчиво потер переносицу. – Теоретически это возможно. Шанс выжить у него был, прими он лекарство вовремя, но сказать, что выжил бы гарантированно? Нет, не берусь такое сказать. Если это и было убийством, то способ его – не лишение лекарства, а доведение до приступа.
– Уверены?
– Уверен, – кивнул врач.
Сыщики вышли из покойницкой и медленно направились в сторону полицейского участка.
– Антон Карлович, – почесав затылок, вдруг сказал Уваров. – Я очень боюсь одного обстоятельства.
– Боишься? Какого?
– Как ни трудно это признавать, я боюсь, что наш профессор был прав. Это не банда.
– Брось, – отрезал Филимонов. – Одна смерть в ряду ничего не значит.
«Может быть… Может быть» – повторял и не мог остановиться надворный советник. К концу пути, впрочем, он несколько унял свои сомнения: в самом деле, если Званцев был убит, то это могло быть не связано с прошлыми смертями. Его элементарно могла убить Эльза, желающая получить наследство, а весь ее слезливо-розовый рассказ – не более, чем выдумка. Все остальные смерти в таком случае вполне можно отнести на счет банды. «Но может быть» – продолжал он все время беззвучно повторять в голове, пока не дошел до участка.
Там дежурный вручил ему протоколы и надворный советник пригласил Филимонова на своеобразную обзорную экскурсию.
– Вот они, все тут, – обвел он рукой почтенное собрание.
Почтенное собрание сидело в камерах, негромко переговаривалось, играло в карты и внимания к себе полицейского начальства как бы не замечало.
– Сколько их тут? – спросил Филимонов. Надворный советник пробежался глазами по рапорту и зачитал:
– Банда Грязного – три человека, не всех взяли. На них грабеж, пара налетов. Банда Селивановского в полном составе: восемь человек. Эти у нас интеллигенты – промышляют подделкой денег, шантажом – хотя было несколько ограблений. Шайка Михальчука – это серьезные господа: грабежи, убийства, в том числе заказные, разбой. Тоже восемь человек.
– И все? – спросил Антон Карлович: больше в камерах никого не было. – Больше никого не задержали?
– Отчего же не задержали? – возразил Уваров. – Пройдемте внутрь. Решили их держать по отдельности, а то не приведи Господи что случится: перережут друг друга в камерах, а нам отвечать.
В подвальном помещении располагались еще три камеры, где сидела публика столь же почтенная, что и наверху – а может и более того.
– В самой ближней камере настаиваются члены шайки… черти, как его? Да неважно, в общем. Солидные господа: ограбление банка, двух ювелирных, несколько убийств…
– Мокрое не пришьешь, – послышалось из-за двери.
– Надо – пришью нужное, не надо – оторву лишнее, – ответил Владимир Алексеевич и густо покраснел, осознав, что произнес это при начальстве.
– Да правильно-правильно, нечего миндальничать, – заметил шеф. – Дальше кто?
– Апартаменты за номером два занимает гражданин Хохлов со товарищи: налет на казначейскую карету, совершение при том четырех убийств и двух покушений на причинение смерти. Кроме того, за гражданином Хохловым числится рукоприкладство, публичный цинизм в форме… впрочем, умолчу о форме оного, а также многочисленные грабежи.
– Пока что самый вероятный кандидат на наше дело, – буркнул статский советник.
– Не совсем, Антон Карлович. Камера номер три…
В третьем нумере, обычно свободном, располагалась компания, которую Уваров счет и самой опасной, и наиболее вероятной насчет дела Васильевского и Званцева.
– Террористическая группа левого толка. Это как те, о которых Званцев говорил, но там были читатели – а тут радикалы, фанатики до мозга костей. Ограбления казенных карет – раз. Убийства при совершении этих ограблений – два. Политическая база на предмет уничтожения правящего класса – три. Опять же, задержали недалеко от места преступления – четыре.
– Признались?
– Молчат. Вернее, признали ограбления, признали убийства – даже с каким-то гонором, гордостью непонятной. Но вот насчет Васильевских и Званцевых отпираются. Но это ничего, дайте время – сознаются. Если только…
– Если что? – насторожился Филимонов.
– Если только, Антон Карлович, наш профессор и в самом деле прав. Не могу отделаться от сомнений. Если он прав, никто из них не виноват в этих смертях.
– Выкини из головы, – отчеканил Филимонов. – Даже думать об этом сейчас не время. Его у нас в обрез, а Николай – он человек увлекающийся, мало ли что он себе напридумывал. Этих всех еще раз допросить и о результатах сообщить не позднее завтрашнего утра.
Однако завтрашнее утро преподнесло сыщикам сюрприз. Трудно сказать, был ли он приятным или нет – не автору об этом судить – но началось все вечером того же дня с телефонного звонка, пригласившего сыщиков… Впрочем, пока совершенно неважно, куда их пригласили. Важно то, какие события стали его причиной.
Глава 17
Сидя на репетиции «Онегина», Каменев, а с ним и главный дирижер Эдуард Направник быстро мрачнели как две снеговые тучи. Причина была не только в ошибочном, на взгляд профессора, направлении расследования. Баритон-Онегин простудился, и вместо плотного бронзового звука периодически раздавался сиплый тусклый вопль. Татьяна и Ольга разошлись в дуэте – и даже восседающий на своем извечном престоле бог Саваоф не мог свести их обратно – что уж говорить о дирижере.
Касательно тенора все было еще хуже. Сначала тот фальшивил – есть у теноров такая привычка – а потом пел свою арию в сцене дуэли так, как будто это он сейчас укокошит Онегина, а не наоборот – причем сделает это в стиле Джека Потрошителя.
– Что вы поете, черт возьми! – не выдержал Николай Константинович. – Вы читали роман хотя бы?
Далее последовали упреки, что пылкий юноша – это не обязательно маньяк-убийца, что Чайковский написал в этом эпизоде pianissimo и что вместо тихого звука исполнитель отворил рот, опустил как Таманьо гортань до живота – и теперь изображает из себя налившегося кровью венецианского мавра.
Тенор стыдливо опустил голову и молча выслушал всю эту выволочку, периодически кивая. Когда Каменев наконец закончил монолог, исполнитель пообещал исправиться.
Теперь настал черед баритона.
– Онегин, на пару слов! – гаркнул профессор. – А, вы, Ленский, стойте на месте и ждите неминуемого. Голубчик вы мой, кто вас надоумил петь простуженным? Опер много, постановок еще больше, а горло одно. Ну сорвете вы себе голос – дальше что?
– Не сорву, не беспокойтесь, Николай Константинович, – оправдывался баритон. – У меня глотка-то луженая.
– Это до поры до времени глотка луженая, не расходуйте понапрасну силы. А ведь голос-то золотой у вас. Лечитесь, не берите пример с меня! – а то преподавать до конца жизни придется. Вам оно надо?
– Я до послезавтра вылечусь – только сегодня допою, у меня немного осталось.
– Ладно, давайте продолжим… После репетиции ни звука, дома теплого чаю с медом! Есть дома мед?
– Прошлый кончился, а стипендию еще не платили… – начал баритон.
Тенор тут же вынул из кармана пятирублевую купюру: возьмите бутылку коньяка за три, полкило меду на восемьдесят копеек и что-нибудь перекусить. Чай есть?
– Чай есть, спасибо, – ответил студент и вернулся на сцену.
– Мы сегодня дуэт с Татьяной не проходим, так что заканчиваем, – Каменев подошел к дирижеру, – Эдуард Францевич, разрешите я пару минут постою около вас?
– Пожалуйста, прошу вас, – с заметным чешским акцентом ответил Направник. – А что такое? Хотите что-то услышать?
– Да нет, мне надо проверить, как все смотрится с близкого расстояния, – ответил Каменев. Дирижер пожал плечами и жестом пригласил подойти.
Снова грянул оркестр. Посреди номера кто-то из рабочих сцены подошел к Каменеву и в тот самый момент, когда тенор начал чисто петь «не засмеяться ль нам пока не обагрилася рука…» – и даже осипший Онегин как будто бы распелся – бесцеремонный рабочий прервал канон: «Николай Константинович, можно вас за сцену на минуту? – там проблема с декорацией к следующему акту, а премьера уже послезавтра».
– Да, конечно… Простите, Эдуард Францевич, продолжайте – я все слышу.
Каменев зашел за сцену. Вероятно, кто-то из рабочих оказался неосторожен, так что на одной из портьер красовалась небольшая дырочка, по всей видимости – от папиросного уголька.
На секунду лицо профессора исказила гримаса ужаса, тенор весь побледнел и медленно, держась за нездоровое сердце, опустился в стоящее рядом кресло. В голове пронеслись события трагического дня – 15 ноября 1862 года, когда на репетиции «Немой из Портичи» от осветительного фонаря вспыхнул газовый тюник Эммы Ливри. От великой балерины, скончавшейся через восемь месяцев, остался десяток фотографий, две дюжины рисунков, афиши, воспоминания и небольшой деревянный ящик в парижском музее оперы – в нем до сего дня хранится то, что осталось от ее балетной пачки, объятой пламенем.