– Кто этот мужчина?
– А! Очень точно пойман момент. Это оператор. Царь и бог для любой актрисы. Может снять любую царевну лягушкой. Кажется, Оля приближала его к себе. Я потом с ним работал. Он ее вспоминать не хотел. Она, я так понял, обещала ему помочь с очередью на квартиру, но, поматросив, об этом забыла.
– Можно я возьму эту фотографию с собой? Я вам ее верну.
Режиссер улыбнулся.
– Только если, вернув, расскажете, зачем брали. Иначе не дам.
– Он похож на мужчину с картины, которую Ольга купила у Федора, который «Дай копеечку».
– Теодоро! Так он был женат на моей третьей жене. Берите, берите.
Смородина поблагодарил режиссера и заботливо убрал фотографию в портфель. Потом он заметил большие старые картины.
– Кажется, XIX век?
Режиссер помолодел лет на тридцать.
– Посмотрите внимательно.
Подслеповатыми глазами Смородина начал разглядывать три полотна.
– Не буду вас мучить. Я люблю этот угол. Я пропустил тот момент, когда старые вещи выбрасывали и собрать хорошую коллекцию можно было на помойке. Вот Вася Александров этот момент не упустил, но он вообще гений во всем, что делает. Потом в девяностые антиквариат в цене взлетел. Коллекционирование стало престижным, популярным, бандиты начали покупать живопись. Можно стало показывать, что у тебя есть деньги. Кстати, обратите внимание, что папа Оли, при появлении которого все и везде делали стойку, на телевидении не выступал ни разу. Такие люди, как он, тихо сползли со своими активами в новые ниши. Эволюционировали. Был председатель парткома, стал заместитель правления банка. Вообще, конечно, завидное спокойствие, самообладание. Если я писал бы историю перестройки, то на мельтешение новостных поводов в телевизоре я бы не отвлекался. Ну, так вот, за большие деньги старые картины я покупать не мог. На помойках их уже не было. А я как раз познакомился с одним живописцем. Расспросил его, как вообще писали старые мастера. Как получается так, что сегодня их работы подделывают? И мы с ним сделали эту серию. Сюжеты придумал я, а он уже расположил фигуры, состарил. Вот этого персонажа видите? – Олег ткнул пальцем в преступника, которому палач собирался отрубить голову. – С фотографии написано. Много мне крови попортил, – он засмеялся. – Сейчас умер уже. В эпоху Возрождения человек мог повесить на стену изображение любовницы под видом Венеры или Психеи, Юдифи. Кто придерется? Это персонаж! Такое удовольствие я испытывал. Найми человека умнее себя и доверься ему. Так я сделал. А теперь мне иногда предлагают их продать за хорошие деньги. Искушают. Пока держусь. Внукам оставлю, пусть они решают, что с ними делать.
– А если профукают? У вас столько ценного.
– Их дело! Я, может, для того и копил, чтобы они фукали. Каждому свое. Тем более что проконтролировать их жизнь из гроба мне будет несколько затруднительно.
– Ты знаешь, Виктория Олеговна, мне кажется, материнский или отцовский инстинкт – это такой же социальный конструкт, как и рыцарский ритуал поклонения жене начальника в Средние века. Люди слушают баллады, посвященные прекрасной даме, и дружно закрывают глаза на то, как тот же рыцарь обходится со служанками. Люди, которые утверждают, что каждая родившая женщина любит своего ребенка, закрывают глаза на широкую практику, в том числе уголовную. Изумительная книга Агаты Кристи «Печальный кипарис». Женщина может одним махом изменить судьбу своей незаконнорожденной дочери, перенести ее из мира слуг в мир образованных господ, где ей, пусть даже незаконнорожденной, зато очень богатой наследнице, будут рады. Но она этого не делает, не открывает ей тайну ее рождения. Более того, она держит ее рядом и обещает обеспечить, та ухаживает за ней, практически парализованной. А ведь сиделка – такая выматывающая, токсичная профессия. И вот эта мать буквально за еду пьет жизненные силы своей дочери. Не может не понимать, что для девочки безо всякой опоры сами эти обещания становятся опорой. Но продолжает обещать и кряхтеть, а умерев, оставляет шиш с маслом. Общественная мораль требует отнестись к воле родителя с почтением. Но мне кажется, общественная мораль забывает, что рождение ребенка – это решение и ответственность родителя. Наша Ольга зачитала эту книгу до дыр.
Медсестра Зоя уже получила разрешение уехать. Она сидела в своей комнате с двумя чемоданами на колесиках. Она была одета элегантно и немарко.
– Вы жалеете, что приходится уезжать?
– И да, и нет. Хорошее место.
– У вас здесь была очень хорошая комната. Даже у племянницы хозяйки похуже.
– Я ее не выбирала. Ольга Иосифовна хотела, чтобы я была ближе к ней.
– Я еще хотел спросить про тот момент, когда Аля… перед гибелью… Если помните, она кричала на отца, и вы ее поддерживали.
– Он изводил ее. Жаль, что он уже не ответит за свои поступки. В последние дни он ее домогался. Она делала вид, что не понимает. Может, и правда не понимала. Она здесь росла как в теплице. А он голый поднялся к ней в комнату. Разумеется, орал, что она не так все поняла. Мерзкий, ничего человеческого в нем нет. Думал, что ей некуда было деваться. Я забрала ее на ночь к себе.
– А когда ей исполнялось восемнадцать?
Медсестра пожала плечами.
Марла
Филиппинка пила на кухне кофе. Внезапно она почувствовала себя плохо, схватилась за сердце, вскочила.
– Кофе! Кофе!
И упала. Как показало вскрытие, сердце остановилось.
Платон Степанович так ни разу и не поговорил с ней. Уже после этого происшествия он нашел тесную комнату на первом этаже, которую занимала уборщица и повар в одном лице. Это был натурально кубик, у добрых людей в комнате такого размера жила бы собака. Он открыл платяной шкаф. Немного одежды на плечиках, а внизу мягкие игрушки, смешные розовые рюкзачки для девочки, кроссовки, носочки для мальчика, ободки для волос, сарафанчики, спортивные костюмы. Яркие цвета, вышивка, пайетки и прочая несказанная красота. На столе стояли фотографии детей примерно 5, 7 и 9 лет. А рядом стояли один за другим три перекидных календаря, на каждой странице по одному месяцу. Названия месяцев были написаны на латинице, но прочитать их было невозможно. По всей видимости, это был филиппинский язык. Платон Степанович полистал два дальних календаря, каждый день был зачеркнут крестиком. На том, который стоял у самой кровати, были зачеркнуты все, кроме текущей даты. А последний день месяца был обведен красным. Она ехала на три года и привезла из дома три календаря. Ей оставалось две с половиной недели.
Стол стоял у самой кровати. Как и у Али, у нее тоже был небольшой электрический чайник. По всей видимости, обычно она пила свой кофе здесь, а после смерти хозяйки они начали перекусывать на кухне. Здесь же стояли банки, коробка с чайными пакетиками, печенье. Смородину заинтересовали несколько зеленых пластмассовых бомбочек несказанного уродства, и он взял одну из них, чтобы рассмотреть. По воле дизайнера эти бутылочки оказались гибридами ананаса и гранаты. Пухленький зеленый низ, покрытый подобием кожуры, венчал ярко-желтый верх с пипочкой, который надо было открутить. Energetic drink. О, теперь понятно! Дизайнер хлопнул этих дринков ‒ и обрел в этом опыте источник своей психоделики. Смородину интересовали энергетики. Дел было много, а сил в некоторые дни не было совсем. Он напряг уставшие глаза. Надпись на английском была, но мелкими буквами. А очки для чтения были в портфеле, который он оставил на диване в гостиной. Он взял бомбочку, чтобы прочитать состав энергетика.
В гостиной, как только он присел, положив объект дизайна на стол, Вениамин позвал его в библиотеку. Когда он вернулся, бомбочки уже не было. Он вернулся в комнату филиппинки, но и там их уже не нашел.
И вот это было странно.
Платон Степанович сидел в кресле дома у Леи Болинской. Это была квартира ее бабушки, которая методом точечного ремонта уже превратилась из интеллигентского пристанища 70-х в богемный домик 2010-х. Окна выходили в тихий двор. Жизнь казалась спокойной и неспешной.
Вор девичьего сердца поскреб ключом в замке и вошел почти неслышно, как ниндзя. Вошел и, почему-то не снимая обуви, прошел в гостиную. Платон Степанович сидел слева от дверей гостиной, поэтому вор прошел мимо него сразу на середину комнаты. Как же это нечистоплотно – входить в чужую квартиру в уличных туфлях! Видимо, планировал разыграть сцену страшной спешки. Мама в реанимобиле, бизнес трещит по швам. Ну, или наоборот.
Платон Степанович спокойно за ним наблюдал. Увидев его, вор очень испугался, волну из смеси испуга и изумления, которая от него пошла, можно было бы засечь при помощи сверхчувствительного прибора. Какую же тактику он выберет? Дурачка? Ему очень идет, и у него это хорошо получалось. Прожженного знатока жизни? Ну, чтобы грабить раненых, большого ума не надо. Мошенничество всегда цветет там, где у общества болит. Начнет запугивать, вероятно.
Сам Платон Степанович смотрел на него без эмоций, желая дать понять, что паясничать бесполезно. Ни в какую «случайность» он не поверит.
Наконец вор выбрал тактику. Он ухмыльнулся и развязно плюхнулся в кресло.
– Это ж надо! И здесь вы! Ну, во‐первых, у вас ничего не получится. Нет ни документов, ни свидетельств. А во‐вторых, все было добровольно.
– Я не собираюсь ничего доказывать. Я знаю, что по этому делу у меня на руках нет ни одной карты.
– И?
Смородина был готов блефовать. Он не был уверен в своей ставке, но это была его единственная надежда.
– Однако я могу рассказать об этом Александру Сергеевичу. Ему очень интересно, куда пропали миллионы Ольги Иосифовны.
Вор инстинктивно поджался на диване, потом понял, что его реакцию заметили, и аккуратно расслабился.
– Не понимаю, о чем вы говорите, – в сильном стрессе человеку на ум приходят только штампы. – Какие миллионы и какой Пушкин?
Пушкин!
Господи, Пушкин.
Это же так просто. Теперь ясно, почему у него карие глаза и почему неизвестный поддельщик развернул лицо в профиль. А почему не похож? Он похож только на остальные портреты Тропинина. Это его манера писать глаза, нос, губы. В начале XIX века никто сходства и не ждал ‒ ждали, чтобы художник «сделал красиво». Если взглянуть на портрет сейчас, мозг «пересоберет» его заново, и он будет похож.