– Александр, ты как думаешь, можно здесь найти квартиру несколько пониже, хоть во втором жилье?
– Можно.
– А дешево, как думаешь?
– Можно и дешево.
– У тебя оба локтя продраны.
– Оба-с.
– Что ж ты другого казакина себе не сошьешь?
– Вы денег не давали-с.
– Зачем же ты мне не говорил? Вот тебе деньги; что останется, себе возьми, на орехи.
– Благодарим.
– А у тебя знакомых здесь нет, Александр?
Сашка подозревал хитрость.
– Нету-с знакомых. Ни одной.
– Вот как, ни одной. Напрасно, Александр. Заведи себе знакомых.
– У меня со второго этажа знакомые.
– Подай мне фрак. Орден.
Он долго вворачивал перед зеркалом золотой шпенек в черное сукно.
– Криво? – спросил он Сашку.
– Нет, прямо-с.
– Хорошо. Я пойду. Я дома, может быть, не скоро буду, так ты пообедай, квартиру запри и можешь идти со двора.
– Слушаю. К вечеру быть?
– Можешь к вечеру, можешь и раньше. Как хочешь, Александр.
Говорил он с Сашкой очень покорно и вежливо, точно это был не Сашка, а Бегичев.
У Нессельрода он повел точно такой же разговор.
– Я получил вашу записку, граф. Может быть, слишком рано? Я не помешаю?
– Напротив, напротив, дорогой господин Грибоедов, даже немного поздно.
Нессельрод был сегодня праздничный, прозрачный, сиял, как хрустальная лампадка.
– Я еще вчера вспоминал вашу тонкую мысль. Грибоедов насторожился.
– Действительно, в Персии нынче не может быть поверенного в делах, там может быть только полномочный министр. Вы совершенно правы, и эта мысль одобрена государем.
Грибоедов усмехнулся очень свободно.
– Напрасно, граф, напрасно вы считаете эту мысль столь тонкой.
Но карлик засмеялся и закивал головой, как заговорщик, – потом он потер руки и привстал. Брови его поднялись. Вдруг он ткнул Грибоедову свою серую ручку.
– Поздравляю вас, господин Грибоедов, вы награждены чином статского советника.
И быстро, ловко пожал грибоедовскую холодную руку.
Он протянул Грибоедову высочайший указ, еще не подписанный. Коллежский советник Грибоедов возводился в чин статского советника с назначением его полномочным министром российским в Персии, с содержанием в год…
Грибоедов положил бумагу на стол.
– А что, – он сказал отрывисто и грубо, – что, если я не поеду?
Нессельрод не понимал.
– Вы откажетесь от милости императора?
Назначение – был законнейший повод, законнейший выезд на почтовых, и даже на курьерских, а путь на Персию – через Кавказ. Стало быть, Кавказ, Паскевич, стало быть, тяжелые полудетские глаза. Но это все-таки не Кавказ, не Закавказье, не Компания, это Персия.
– Тогда я буду откровенен, – сказал карлик. Он поджал губы и остановился глазами. – Нам нужно вывести из Хоя двадцать пять тысяч войска и отправить их на Турцию. Но для этого нужно получить контрибуцию, куруры. Мы ищем человека, который мог бы это сделать. Этот человек – вы.
Он испугался своих слов и сжался в горестный, отчаянный комочек.
Карл Васильевич Нессельрод, граф, вице-канцлер империи, проболтался.
Они отправляли его на съедение.
Вдруг Грибоедов щелкнул пальцами и напугал Нессельрода.
– Простите, – он засмеялся, – я принимаю назначение с благодарностью.
И Нессельрод не понимал.
Значит, с этим человеком все должно вести… наоборот. Пока не пробалтывался, человек вилял. А как, по крайнему легкомыслию, сболтнул фразу военного министра, пока совершенно секретную, человек – вот он – щелкнул пальцами и согласился. Какая это, однако же, опасная наука, дипломатия. Но он вовсе не проболтался, он знал, с кем говорит, – он с самого начала понимал, что с этим человеком должно, как и вообще, во всей этой несчастной азиатской политике, вести себя… наоборот, – и тогда получаются неожиданно хорошие результаты. И он скажет новому послу персидскому: «Мы не возьмем у вас ни… как это называется… тумана, томана» – и сразу же… куруры, куруры.
Нессельрод вздохнул и, улыбаясь, любовно поглядел на статского советника.
– Господин министр, – сказал он, – я буду счастлив на днях представить вам инструкции.
– Но, господин граф, – уже совершенно на равной ноге сказал ему статский советник, – знаете ли, я сам составлю инструкцию.
Нессельрод окаменел. Как быстро взят тон, тон, однако же, делающий всю музыку.
– Но, господин Грибоедов…
– Граф, – сказал Грибоедов, вставая, – я набросаю инструкции, – а в вашей воле их одобрить или не одобрить, принять или не принять.
Нессельрод не знал русского обычая, что рекрут, сданный не в очередь, за другого, – куражится. Но он что-то понял.
Хорошо. Пусть, если ему так нравится, сам составит эти инструкции.
– Полагаю, – сказал он почти просительно, – вы ничего не будете иметь против того, чтобы первым секретарем вашим был назначен Мальцов. Таково желание государя, – добавил он торопливо. – А о втором секретаре мы сразу же позаботимся.
Грибоедов подумал и вдруг улыбнулся.
– Я прошу вас, граф, назначить вторым секретарем человека, сведущего в восточных языках… и тоже в медицине. В знаниях господина Мальцова по этим частям я не уверен.
– Но почему… в медицине?
– Потому что медики важнее всего на Востоке. Они проникают в гаремы и пользуются доверенностью шаха и принцев. Мне нужен человек, который мог бы противостоять английскому доктору, господину Макнилю, который представлялся вашему сиятельству.
Неопределенным взглядом посмотрел вице-канцлер империи.
– Но я боюсь, что нам придется отказаться от этой мысли, – сострадательно улыбнулся он, – потому что столь редкого совмещения – медика и знающего восточные языки – вообще, кажется, не существует.
– О, напротив, напротив, граф, – сострадательно улыбнулся полномочный министр, – это совмещение именно существует. У меня есть такой человек, доктор Аделунг, Карл Федорович. Осмеливаюсь рекомендовать его вашему высокопревосходительству.
Фамилия смешливого доктора, согласного ехать в любое несуществующее государство, ставит в тупик руководителя.
– Но тем лучше, тем лучше, – возражает он, слегка озадаченный, – извольте, если таковой, как вы говорите, является совмещением…
Он провожает Грибоедова до приемной и остается один.
– Какое счастье, – говорит он и смотрит на свой паркет. – Какое счастье, что этот человек наконец уезжает.
40
Встала обида в силах Дажьбожа
внука, вступила девою на землю
Трояню, всплескала лебедиными
крылы на синем море.
Встала обида.
От Нессельрода, от мышьего государства, от раскоряки-грека, от совершенных ляжек тмутараканского болвана на софе – встала обида.
Встала обида в силах Дажьбожа внука. От быстрого и удачливого Пушкина, от молчания отечного монумента Крылова, от собственных бедных желтых листков, которым не ожить вовеки, – встала обида.
Встала обида в силах Дажьбожа внука, вступила девою.
От безответной Кати, от мадонны Мурильо, сладкой и денежной Леночки, от того, что он начинал и бросал женщин, как стихи, и не мог иначе, – встала обида.
Вступила девою, далекою, с тяжелыми детскими глазами.
Встала обида в силах Дажьбожа внука, вступила девою на землю Трояню. От земли, родной земли, на которой голландский солдат и инженер, Петр по имени, навалил камни и назвал Петербургом, от финской, чужой земли, издавна выдаваемой за русскую, с эстонскими чудскими, белесыми людьми, – встала обида.
Встала обида в силах Дажьбожа внука, вступила девою на землю Трояню, всплескала лебедиными крылы на синем море.
На синем, южном море, которое ему не отдали для труда, для пота, чужого труда и чужого пота, для его глаз, для его сердца, плескала она крылами.
– Сашка, пой «Вниз по матушке по Волге»!
– Пой, Сашка, пляши!
Несколько удальцов бросятся в легкие струи, спустятся на протоку Ахтубу, по Бузан-реке, дерзнут в открытое море, возьмут дань с прибрежных городов и селений, не пощадят ни седины старческой, ни лебяжьего пуха милых грудей.
– Стенька, пой!
– То есть Сашка, – говорит вдруг Грибоедов, изумленный, – Сашка, пой.
Сашка поет про Волгу.
Александр Сергеевич Грибоедов слушает и потом говорит Сашке сухо, как кому-то другому:
– Я хотел сказать, что мы едем не в Персию, а на Кавказ. На Кавказе мы задержимся у Ивана Федоровича. Вы, кажется, полагаете, что мы едем в Персию.
Кому это говорит Александр Сергеевич Грибоедов? Александру Грибову – так ведь фамилия Сашкина? Александру Дмитриевичу Грибову.
Но Грибоедов стоит, и топает ногой, и велит петь Сашке, и Стеньке, и всем чертям про Волгу.
И не слушает Сашку, и все думает про Персию, а не про Кавказ, что его провел немец-дурак, что не задержится он на Кавказе, что Иван Федорович Паскевич… Иван Федорович Паскевич тоже дурак.
И он топает тонкой ногой и смотрит сухими глазами, которые в очках кажутся Сашке громадными:
– Пляши!
Потому что встала обида.
Встала обида, вступила девою на землю – и вот уже пошла плескать лебедиными крылами.
Вот она плещет на синем море. Поют копья в желтой стране, называемой Персия.
– Полно, – говорит Грибоедов Сашке, – ты, кажется, сума сошел. Собирайся. Мы едем на Кавказ, слышишь: на Кавказ. В Тифлис, дурак, едем. Чего ты распелся? Теплого платья брать не нужно. Это в Персии нам было холодно, на Кавказе тепло.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Подорожные выдаются двух родов:
для частных разъездов с одним штемпелем,
для казенных – с двумя.
1
Помаленьку в чемодан укладывались: billets doux[34] от Катеньки, книги по бухгалтерии, двойной, тройной, которая его нынче более интересовала, чем антиквитеты и отвлеченности, белье, проект, заполученный обратно от Родофиникина, локон от Леночки, грузинский чекмень и мундирный фрак.