еристан с женою своей, своей дочерью Таджи-Доулэт, без огласки.
Да. Джахат.
В тот же вечер уехал с юным Борджисом и всеми своими людьми за город доктор Макниль – тоже отдохнуть, рассеяться немного, подышать чистым воздухом. Всего на один день.
Джахат.
Священная война.
Против кяфира в очках. Священная война города против человека.
– Запирайте завтра базар и собирайтесь в мечетях! Там вы услышите наше слово!
9
Самсон пообедал, отер рукавом усы, пригладил бороду и послал за Борщовым.
Борщов, хлипкий, с бегающими глазами, прибежал тотчас. Они заперлись.
– Вот что, – сказал Самсон тихо, – людей завтра начинай готовить. Послезавтра выступаем. Без шуму. Понял?
– Понял, – сказал Борщов и качнул головой.
– Мы в Мазендеран теперь пойдем. Там леса хорошие. Палатки все как есть захватить. Довольство перевел уже.
– Есть уже дестхат? – жадно и с пониманием спросил Борщов.
– Черта им дестхат, – сказал Самсон и выругался. – Ихним не дадимся, сарбазов на печку пошлем. Мало штыка, так дадим приклада. Нету никакого дестхату, дело нерешенное, только вечером дело решится.
Дестхат о выдаче Самсона с его батальоном лежал уже у Грибоедова, и Самсон знал об этом.
– Ты до вечера ничего людям не говори, – сказал Самсон, – слышь, Семен.
– Я что ж, я ничего, куда ты, Самсон Яковлич, туда я. Вместе воевали, вместе по уговору и лягем.
– Вот.
Самсон подумал.
– Ты, Семен, на меня не обижайся. Я знаю, что у тебя обида на меня.
Борщов развел руками.
– Мало чего бывало, так все не упомнишь.
– Я эту гниду к чертовой матери услал. Пусть чешется об забор.
Самсон говорил о Скрыплеве, которому Борщов завидовал. Борщов встал.
– Военное дело. Обижаться нам не приходится. Вечером Самсон опять послал за Борщовым.
– Никому, Семен, не говорил?
– Как ты сказал, Самсон Яковлич. Только видно, что знают.
– Ну так вот, никаких приготовлений не делай. Никуда мы пока что не выступаем.
– Что так?
– Не будет дестхату. Вот и все. Только вот что: здесь шум, может, будет.
Борщов смотрел внимательно.
– Так людям не баловаться.
– Как скажешь, все одно, – сказал уклончиво Борщов.
– А я говорю: не баловаться, – сказал Самсон и вдруг побагровел. – Из казармы никого не выпускать. Слышь, Семен? Все отвечать будут. Запереть казармы.
Он заходил по комнате, топча сапогами ковры.
И давно уже не было Борщова в комнате, а Самсон все ходил по коврам кривыми кавалерийскими ногами в смазных сапогах, как баржа по мелководью.
Потом он остановился, спокойно набил трубку, задымил и снова стал ходить.
Раз в нерешительности он посмотрел на дверь и сунулся было в нее.
Потом махнул рукой, сел и уставился на стену, на ковер с развешанным оружием. Посмотрел на кривой ятаган, который ему подарил в прошлом году Хосров-хан, и на свои кривые ноги.
– Ну и что? – спросил он негромко. – Тебе какое дело? Ништо.
И нижняя губа отвисла у него, как в обиде.
10
В этот день Мирза-Масси говорил народу.
В этот день Мулла-Мсех говорил народу в мечети Имам-Зумэ.
В этот день спор шел между городом и человеком, мирным трактатом и шариатом, Персией и Европой, Англией и Россией.
В этот день привезли наконец в русскую миссию подарки шаху, сильно запоздавшие. Ящики выгружались на дворе.
Вечером метнулся тенью к русскому посольству человек. Спокойны были улицы, лежащие близ русского посольства.
Человека привели к Вазир-Мухтару.
Он был бледен, и глаза его блуждали.
– Ваше превосходительство, – сказал он трясущимися губами, – я прихожу от имени Манучехр-хана. Мулла-Мсех и Мирза-Масси говорят сегодня народу. Они объявили джахат.
Грибоедов закрыл глаза. Он стоял спокойно, только глаза его были закрыты.
– Ваше превосходительство, – лепетал человек, – ваше превосходительство, отдайте, пока не поздно, Мирзу-Якуба.
Грибоедов молчал.
– Или пусть сегодня вечером Мирза-Якуб пройдет тайно в мечеть Шах-Абдул-Азима, ваше превосходительство, это два шага, только через ров перейти. В мечети его никто не тронет, ваше превосходительство.
У человека были слезы на глазах, и он трясся.
– Если кто-нибудь, а особенно русский подданный, – медленно и чужим голосом сказал слова закона Грибоедов, – приходит под русское знамя и находится под его покровительством, – я не могу его выгнать из посольского дома. Но если Якуб сам захочет уйти, я мешать не буду. Прощайте, господин Меликьянц.
Человек неверными шажками, запинаясь, скатился с лестницы, и Грибоедов послал через десять минут Сашку с запиской к евнуху.
Сашка вернулся и доложил:
– Господин главный евнух просили передать, что если ваше превосходительство захотят, так они завсегда рады исполнить, но только сами не согласны.
– Спасибо, Саша, – сказал Грибоедов, – спасибо, Сашенька, ты верно передал.
– А господин Меликьянц прямо не в себе приходили, – прибавил Сашка, довольный.
– А теперь позови сюда, голубчик, Мальцова Иван Сергеича.
– Будьте добры, Иван Сергеич, – сказал Грибоедов Мальцову холодно, – написать ноту. Изложите все мои поступки со сносками на статьи. От самого приезда в Иран. Выражения допустите сильные, но титулы все сохраните. Закончите примерно так: нижеподписавшийся убедился, что российские подданные не безопасны здесь, и испрашивает позволения у своего государя удалиться в Россию, или лучше – в российские пределы. Всемилостивейшего, разумеется.
Мальцов встревожился.
– Есть какие-нибудь известия?
– Нет, – сказал Грибоедов.
– Сегодня же составить?
– Лучше сегодня. Простите, что обеспокоил.
Когда Мальцов ушел, Грибоедов взял листок и начал изображать:
aol, otirsanatvfe e'asfrmr.
По двойной цифири листок означал:
Nos affaires vont tres mal[90].
Кому писал это Александр Сергеевич? Он положил листок к бумагам на столе, не дописав его. Выдвинул ящик, пересчитал деньги. Оставалось немного, расходы были большие. Он становился скуповат.
11
Так наступила ночь, и никто в русском посольстве, кроме евнуха Мирзы-Якуба и Александра Сергеевича, не знал, о чем говорил растерянный человек.
Сашка о нем забыл. Он читал на ночь любимую свою поэму «Сиротка», сочинение господина Булгарина. Потом он улегся. Грибоедов сидел у себя, и окно его было освещено поздно.
– Все сидит, – сказал казак, взглянув в окошко со двора.
– Да, дела, – зевнул другой.
12
И вот перед ним встала совесть, и он начал разговаривать со своей совестью, как с человеком.
– Дело прошлое, оставь свои бумаги, не хлопочи так над бумагами.
– Присядь, подумай.
– Ты сегодня пнул ногой собаку на улице, вспомни.
– Неприятно, – поморщился Грибоедов, – но, вероятно, она привыкла.
– Ну что ж, жизнь не удалась, не вышла.
– Здесь ты прожил даром и совершенно даром…
– Птичье государство, Nephelokkukigia?
– Кто это сказал? – заинтересовался Грибоедов. – Птичье государство? Ах, да это доктор говорил.
– Зачем ты бросил свое детство, что вышло из твоей науки, из твоей деятельности?
– Ничего, – сказал Грибоедов негромко, – я устал за день, не мешайте мне.
– Может быть, ты ошибся в чем-нибудь?
– Зачем же ты женился на девочке, на дитяти, и бросил ее. Она мучается теперь беременностью и ждет тебя.
– Не нужно было тягаться с Нессельродом, торговаться с Аббасом-Мирзой, это не твое дело. Что тебе сделал Самсон? Нужно больше добродушия, милый, и даже в чиновничьем положении.
– Но ведь у меня в словесности большой неуспех, – сказал неохотно Грибоедов, – все-таки Восток…
– Может быть, нужна была прямо русская одежда, кусок земли. Ты не любишь людей, стало быть, приносишь им вред. Подумай.
– Ты что-то позабыл с самого детства. Твои шуточки с Мальцовым! Ты ошибся. Может быть, ты не автор и не политик?
– Что же я такое? – усмехнулся Грибоедов.
– Может быть, ты убежишь, скроешься? Ничего, что скажут: неуспех. Ты можешь выдать евнуха, ты можешь начать новую жизнь, получишь назначение.
– Да мимо идет меня чаша эта.
– Ты же хвалился, что перевернешь всю словесность русскую, вернешь ее к истокам простонародным, песни ты хотел, феатра русского.
– Я не хвалился, – сказал холодно Грибоедов. – Просто не удалось.
– И притом все это преувеличено. Я надену павлиний мундир, выйду, и они уймутся.
– Разве же впрямь нет России, нет словесности? Кажется, это зависть. Ты маменьки боишься, мой милый. Отсюда и провор.
– Вспомни о Кате, ты ведь любил ее.
– Золото мое, – сказал тихо Грибоедов и улыбнулся смущенно.
– У тебя будет сын, Нина его будет качать: люшеньки-лю-ли… Ради сына…
– Ты можешь выдать евнуха, ты сам можешь укрыться в мечети.
(– Завтра же поднести подарки шаху.)
– Отрастишь бороду, как Самсон… Чего уж тут ловчиться. Будут Цинондалы.
– Может быть, не поздно еще?
– Поздно, не поздно, – отмахнулся Грибоедов рукой, как от надоевшего болтуна, – я все знаю сам.
– Но бежать нужно, бежать. Это очень страшно умирать – больше ничего не увидишь, не услышишь.
– Я не хочу об этом думать, – сказал Грибоедов, – Я честно исполнял трактат, – сказал он и встал.
Он нехотя взял со стола какую-то кипу бумаг – может быть, дестхат о Самсоне, может быть, счета Рустам-бека или шифрованные записки. Он затолкал их в камин и зажег. Бумага тлела, плохо загоралась, тяга была дурная.
Вошел Мальцов с листком в руках.
– Разрешите прочесть вам… Вы сами растапливаете камин? – спросил он, озадаченный. – Вы больны? Где Александр?
– Александр спит, – сказал Грибоедов, не оборачиваясь. – Александр спит, Александр спит, – тихо запел он.