– Да.
Это была больная тема для мисс Лэттерли. Она ненавидела общежитие: ряды кроватей в длинной комнате, похожей на палату работного дома, где она была лишена уединения и где не было тишины, чтобы спать, думать или читать. Вокруг постоянно шумели другие женщины, они мешали ей своими движениями, разговорами, а иногда смехом; они приходили и уходили… Умываться приходилось под краном над одной из двух больших раковин, а есть – какие-то крохи, когда предоставлялась возможность между долгими двенадцатичасовыми сменами.
Не то чтобы она не привыкла к трудностям. Господь ведает – в Крыму было неизмеримо хуже! Там было холоднее, нередкий голод совмещался с крайним утомлением, а жизни ее грозила самая прямая опасность. Но там это было неизбежно, там шла война, а еще – дружба с другими сестрами и врачами и общий враг. А здесь можно было обойтись без ненужных сложностей, и Эстер была недовольна. Лишь память о Пруденс Бэрримор заставляла ее терпеть.
– Хорошо. – Герберт улыбнулся. Улыбка осветила лицо медика, чуть изменив его, и хотя это был просто жест вежливости, за маской профессионала проглянул человек. – У нас лишь несколько сестер живут у себя дома, но это не очень удобно, в особенности когда им приходится ухаживать за пациентом, нуждающимся в постоянном внимании. Прошу вас, будьте здесь в точности в два часа дня. До скорой встречи, мисс Лэттерли.
– Благодарю вас, сэр Герберт, – ответила девушка и немедленно ушла.
Операция действительно оказалась очень интересной. Почти на два часа она полностью забыла о собственном неудовольствии госпитальной дисциплиной и расхлябанностью сестер, о жизни в общежитии и угрожающей физиономии Доры Парсонс. Да что там, Эстер забыла даже о Пруденс Бэрримор и причине, приведшей ее сюда! Хирург удалял камни у очень полного джентльмена, доживавшего шестое десятилетие. Мисс Лэттерли почти не видела лица больного: пухлый от переедания бледный живот и слои жира, которые Стэнхоуп срезал, чтобы обнажить внутренние органы, привлекли все ее внимание. Пациент находился под анестезией, и можно было ни о чем не тревожиться. Отсутствие спешки и сознание того, что больного не терзают невыносимые муки, давали ощущение едва ли не эйфории.
С восхищением, близким к трепету, сестра следила за ловкими руками сэра Герберта, с утонченными к подушечкам пальцами. Эти деликатные и сильные руки двигались быстро, но без излишней спешки. Врач был настолько поглощен делом, что ни разу не позволил себе отвлечься. Хирургическая операция в его исполнении обладала собственной красотой, заставлявшей Эстер забыть обо всем прочем. Она больше не видела внимательных лиц практикантов, хотя в обычных условиях черноволосый молодой человек, стоявший возле нее и все время присвистывающий при каждом вздохе, привел бы ее в крайнее раздражение. Но в тот день мисс Лэттерли почти ничего не замечала.
Наконец, закончив операцию, сэр Герберт отступил назад. Довольное выражение на лице хирурга свидетельствовало о том, что он прекрасно понимает, насколько великолепно справился с делом, своим искусством избавив человека от боли… Теперь, при хорошем уходе и удаче, рана заживет, и больной выздоровеет.
– Как вы видите, джентльмены, – проговорил Стэнхоуп с улыбкой, – еще десятилетие назад мы не могли бы даже думать о такой затяжной операции. Мы живем в веке чудес. Наука движется вперед гигантскими шагами, и мы находимся в ее авангарде. Открываются новые горизонты, новые методы… Итак, сестра Лэттерли, я закончил свою работу, а вы наложите повязку. На вас лежит ответственность за возможные осложнения: приглядите, чтобы больной не простудился. Я зайду к нему завтра.
– Да, сэр Герберт. – На этот раз восхищение Эстер этим человеком было достаточно искренним, и она отвечала с неподдельной скромностью.
Пациент пришел в сознание не сразу. Ему сделалось плохо: болей особых не было, но пожилого мужчину рвало, и мисс Лэттерли очень боялась, что у него разойдутся швы. Поэтому она старалась всеми возможными способами облегчить положение больного и предотвратить потерю крови. Но определить наличие внутреннего кровотечения девушка не могла, и оставалось только ожидать появления лихорадки, увлажнения кожи и замедления пульса.
Миссис Флаэрти несколько раз заглядывала в небольшую палату, где находились они с пациентом, и во время третьего из ее визитов Эстер узнала имя своего подопечного.
– Ну, как там у нас мистер Прендергаст? – проговорила, хмурясь, старшая сестра. Бросив кислый взгляд на ведерко, прикрытое тряпкой, она не смогла удержаться от комментариев. – Не сомневаюсь, что оно пустое, да, мисс Лэттерли?
– Увы, его вырвало, – ответила Эстер.
Белые брови миссис Флаэрти поднялись.
– А я-то считала, что вы, крымские сестры, не разрешаете даже ставить ведерки рядом с пациентами. Выходит, поступаете не так, как проповедуете, а?
Девушка набрала было в грудь воздуха, чтобы объяснить этой ехидной женщине очевидное, но вовремя вспомнила, зачем она здесь.
– Я вижу в этом меньшее зло, – сказала она, избегая взгляда голубых ледяных глаз миссис Флаэрти, чтобы не выдать ей своего раздражения. – Ему плохо, и если его снова стошнит, а меня не будет рядом, швы могут разойтись. Кроме того, у меня лишь одно ведерко, и лучше воспользоваться им, чем пачкать простыни.
Старшая сестра ответила ей холодной улыбкой:
– Вижу, в вас есть чуточка здравого смысла. А это куда более нужная вещь, чем все образование на свете. Быть может, мы еще сделаем из вас хорошую медсестру, чего о большинстве крымских дамочек не скажешь. – И, прежде чем Эстер успела ответить, она затараторила: – А его не лихорадит? Какой пульс? Вы приглядываете за раной? Кровотечения нет?
Лэттерли ответила на все эти вопросы и уже намеревалась попросить, чтобы ее ненадолго подменили – она хотела поесть, так как с того часа, когда сэр Герберт прислал за ней, успела только попить воды, – но миссис Флаэрти выразила умеренное удовлетворение ее ответами и вышла. Позвякивание ключей и ее шаги затихли в глубине коридора.
«Быть может, я и несправедлива к ней, – подумала Эстер, – но миссис Флаэрти превосходно знает, сколько времени я провела здесь, имея возможность отлучиться, лишь покоряясь зову природы, и явно испытывает от этого известное удовольствие».
Одна из младших сестер, восхищавшихся Пруденс, забежала к ней около десяти часов вечера, когда уже темнело, с кружкой горячего чая и толстым сэндвичем с бараниной. Она торопливо закрыла за собой дверь и протянула мисс Лэттерли еду.
– Должно быть, вы умираете с голода, – проговорила она, блеснув глазами.
– Я голодна, как волк, – с благодарностью подтвердила Эстер. – Огромное тебе спасибо!
– Ну, как он? – спросила юная медсестра, девушка лет двадцати с каштановыми волосами и живым благородным лицом.
– Страдает от боли, – ответила сиделка с набитым ртом, – но пульс хороший, и я надеюсь, что кровотечения нет.
– Бедняга. Но сэр Герберт великолепный хирург, правда?
– Да, – без всяких колебаний согласилась Лэттерли. – Блестящий мастер. – Она хорошенько приложилась к кружке, хотя чай был еще слишком горячий.
– А вы ведь тоже были в Крыму? – продолжила ее собеседница, и ее лицо озарилось энтузиазмом. – И знали бедную сестру Бэрримор? А мисс Найтингейл вам встречать не приходилось? – Голос ее чуть понизился в трепете перед великим именем.
– Да, – кивнула Эстер с легким удивлением. – Я знала их обеих. А еще – Мэри Сикоул.
Девушка была явно удивлена:
– А кто такая Мэри Сикоул?
– Одна из самых лучших женщин, которых я встречала в жизни, – сказала мисс Лэттерли, понимая, что ответ ее в равной мере вызван чувством противоречия и правдой.
При всем своем восхищении Флоренс Найтингейл и сестрами милосердия, вместе с ней служившими в Крыму, она хотела выделить именно Сикоул. Ей приходилось слышать достаточно много похвал, произносимых в адрес Флоренс и всех остальных, однако никто даже словом не оценил по достоинству эту чернокожую женщину с Ямайки, самоотверженно и усердно ухаживавшую за больными, ранеными и контуженными, исцеляя их от лихорадки, как она привыкла делать это в родной Вест-Индии.
На лице девушки появилось любопытство.
– Я никогда не слышала о ней. Почему? Почему люди не знают об этом?
– Быть может, потому, что она родом с Ямайки, – отозвалась Эстер, потягивая чай. – Мы обычно испытываем уважение к людям только определенного происхождения. – Она вспомнила об абсурдно жестокой общественной иерархии, о знатных дамах, с безопасных высот наблюдавших за битвами или разъезжавших на превосходных лошадях перед сражениями и после них, о светских приемах посреди смертоубийства, и, вздрогнув, вернулась к настоящему. – Да, и Пруденс я тоже знала. Она была отважной и совершенно неэгоистичной женщиной… тогда.
– Тогда? – Ее собеседница пришла в ужас. – Что вы хотите сказать? Она же была просто чудо! И знала так много! Куда больше, чем некоторые из докторов, я всегда так думала… О! – Она зажала рот рукой. – Не надо говорить этого никому… ведь она была всего лишь сестрой милосердия…
– Но она все-таки знала очень много? – уточнила Эстер. Удовольствие от сэндвича было испорчено: ее осенила одна очень некрасивая идея. И это несмотря на то, что она была голодна и спешила наесться!
– О, да! – Едко ответила девушка. – По-моему, знания дал ей опыт. Не то чтобы она много рассказывала об этом… Мне бы так хотелось услышать о ней побольше! Ведь ее было так интересно слушать… – Она застенчиво улыбнулась. – Наверное, вы тоже можете рассказать что-нибудь интересное, поскольку тоже были там?
– Я могла бы, – согласилась мисс Лэттерли. – Только иногда сложно подыскать слова, чтобы описать столь ужасные вещи. Как описать вонь, вкус усталости… ужас, гнев или жалость? Мне хотелось бы передать тебе то, что я видела своими глазами, но как это сделать? А когда нельзя сделать что-то как надо, лучше не портить все и не браться за дело.
– Понимаю, – в глазах ее юной коллеги вспыхнули огоньки, и по