На скромную панихиду явилось немало народа. Многие приехали из Лондона, чтобы почтить память покойной и выразить свои соболезнования ее семье. Детектив заметил не меньше дюжины бывших солдат. У некоторых были ампутированы конечности: одни герои Крыма опирались на костыли, у других болтались пустые рукава. Многие лица, казалось бы молодые, несли на себе признаки преждевременной зрелости и горьких воспоминаний. Монк тоже счел их военными.
Миссис Бэрримор, одетая в черное с ног до головы, руководила всеми делами, здоровалась и принимала соболезнования от знакомых и незнакомых – не без легкого недоумения. Ее явно удивило, как много людей испытывали глубокое уважение к ее дочери – с ее точки зрения, ребенку сложному и неудавшемуся.
Ее муж, напротив, едва сдерживал свои чувства, но держался с огромным достоинством. Он безмолвно кивал головой всем, кто останавливался перед ним, рассказывал о своей скорби и восхищении его дочерью и ее отвагой. Отец был горд ею и стоял с высоко поднятой головой и прямой спиной, словно бы в этот день и он стал солдатом. Впрочем, великое горе почти лишило его дара речи, и Роберт Бэрримор старался отвечать коротко, всего несколькими словами, да и то лишь когда правила учтивости требовали ответа.
Было много летних цветов: букеты, венки, гирлянды… Уильям и сам привез распустившиеся летние розы и положил их к остальным цветам. Среди прочих он увидел венок из полевых цветов, небольшой и незаметный – словно сделанный на поле боя. На карточке значилось просто: «Подруге, любящая Эстер». На миг у сыщика перехватило горло, и он отвернулся, моргая. Затем, отойдя немного в сторону, заметил еще один венок из простых белых маргариток и карточку: «Да упокоит тебя Господь. Флоренс Найтингейл».
Стоя в стороне от толпы, Монк не хотел ни с кем разговаривать. Он не мог сейчас выполнять здесь свой долг. Да, детектив приехал, чтобы наблюдать, а не скорбеть, но все же горе одолело его, и мужчина едва мог с ним бороться. В этот миг он забыл и про свой гнев, и про подобающее сыщику неусыпное любопытство и ощущал только боль. Повествуя о неизбывной потере, медленная, печальная музыка органа плыла под древними сводами храма, взмывавшими над скорбными фигурками людей в черных одеждах и с обнаженными головами.
Калландра, державшаяся спокойно и отстраненно, представляла здесь лично себя, а не совет попечителей. Как член совета там присутствовал один из достойных джентльменов, замерших по другую сторону прохода. Прибыл венок от сэра Герберта и всего госпиталя: простые белые лилии и какая-то подходящая к случаю подпись.
После службы Уильям оказался рядом с мистером Бэрримором: избегать его было бы предельной бестактностью. Однако детектив не смог выдавить из себя никакой тривиальной фразы. Он лишь поглядел Роберту в глаза и чуть улыбнулся.
– Благодарю за то, что вы сегодня здесь, мистер Монк, – с неподдельной искренностью проговорил тот. – Это очень благородный жест с вашей стороны, ведь вы не знали Пруденс.
– Я многое узнал о ней, – ответил Уильям, – и поэтому все глубже скорблю о потере. Я пришел сюда по собственному желанию.
Улыбка Бэрримора расширилась, глаза его разом наполнились слезами, и ему пришлось помолчать несколько секунд, чтобы овладеть собой.
Сыщик не ощущал смущения. Искреннее горе этого человека не было постыдным. Монк протянул ему руку. Роберт твердой рукой принял его ладонь и ответил крепким рукопожатием.
И только тогда детектив заметил молодую женщину, стоявшую чуть позади за его левым плечом. Она была среднего роста и отличалась прекрасно вылепленным интеллигентным лицом, которое в других обстоятельствах было бы исполнено юмора и очаровывало своей живостью. Но даже в глубокой скорби оно прекрасно характеризовало эту даму. Монк отметил ее сходство с миссис Бэрримор. Итак, это Фейт Баркер, сестра Пруденс[10]. Роберт говорил, что она живет в Йоркшире – а это довольно далеко. Значит, Фейт прибыла, скорее всего, только на похороны, и другой возможности переговорить с ней не представится. Да, придется побеседовать с ней именно теперь, сколь бесчувственным и неуместным ни показался бы сейчас подобный поступок.
– Миссис Баркер? – осведомился Монк.
Лицо Фейт выразило самую явную заинтересованность. Она оглядела его с ног до головы неожиданно откровенным взглядом.
– Итак, вы – мистер Монк? – ответила сестра Пруденс с любезностью, избавившей эти слова от прямолинейности. Лицо ее сделалось на удивление милым. Теперь, когда подобающая похоронам глубокая скорбь осталась позади, Уильям уже мог угадать в ней ту прежнюю любительницу танцев и флирта, о которой ему рассказывала ее мать.
– Да, – ответил он, пытаясь понять, что ей о нем рассказали.
Все с тем же глубоким интересом и выражением на лице молодая женщина подала ему руку в черной перчатке:
– Не могли бы вы уделить мне немного времени? Конечно, я понимаю, что сейчас вам не до меня, но я буду вам благодарна выше всех мер.
– Конечно, – быстро кивнул сыщик. – Если вы не против, можно выйти отсюда.
– Я так признательна вам! – Фейт взяла Монка под руку, и они вместе направились из сумрака храма, мимо скорбящих, к солнечному свету над могильными плитами, к тихому уголку возле стены, заросшему высокой травой.
Фейт остановилась и повернулась к своему спутнику:
– Папа говорил, что вы расследуете смерть Пруденс независимо от полиции. Это так?
– Да.
– Но вы передадите полиции те сведения, которые сочтете важными, и заставите ее предпринять соответствующие действия?
– Вы что-то знаете об убийстве, миссис Баркер?
– Да-да, знаю. Пруденс писала мне каждые два-три дня, как бы занята она ни была. Это не просто письма – они скорее образуют дневник с заметками о делах, которые она считала интересными и поучительными с медицинской точки зрения. – Женщина внимательно следила за его лицом. – Все письма у меня… Все за последние три месяца. Я полагаю, что их будет достаточно.
– Достаточно для чего, мэм? – Монк ощутил, как в груди у него вскипело волнение, но не посмел торопиться, боясь столкнуться с необоснованным подозрением Фейт. Она могла сообщить ему не реальный факт, а лишь свои догадки и просто желать отомстить тому, кого считала убийцей, а не свершить истинное правосудие. Что ж, для человека, потерявшего сестру, это было бы естественно…
– Чтобы его повесили, – прямо ответила миссис Баркер. Все очарование разом оставило ее глаза, сразу потускневшие от горя и гнева.
Детектив протянул ей руку:
– Я не могу ничего сказать вам, пока не прочту письма. Но если вы правы, даю вам честное слово, что не прекращу своих усилий, пока правосудие не свершится.
– Так я и думала, – короткая улыбка искривила рот его собеседницы, прежде чем исчезнуть. – У вас жестокое лицо, мистер Монк… не хотелось бы попасть в ваши руки в качестве обвиняемой. – Она запустила руку в необычно большой черный ридикюль и извлекла из него связку писем. – Вот. Надеюсь, что они сослужат вам службу. Пожалуйста, берите их и исполните то, что вам надлежит сделать. Но могу ли я расчитывать, что они когда-нибудь вернутся ко мне, после того как выполнят свое назначение в качестве доказательства?
– Я сделаю все, что будет в моей власти, – пообещал Уильям.
– Хорошо. А теперь я должна вернуться к отцу, чтобы постараться хоть как-то утешить его… Помните, вы дали мне слово! До свидания, мистер Монк.
С этими словами Фейт, выпрямив спину и строго держа голову, направилась в сторону группы военных. Однорукие и одноногие инвалиды неловко расступились, чтобы пропустить ее.
Сыщик не стал читать письма в дороге, решив сделать это в тишине и без всякой спешки. Первое послание было отправлено около трех месяцев назад, как и говорила Фейт Баркер. Почерк оказался мелким и неряшливым – Пруденс явно спешила, – но все же разборчивым.
Дорогая Фейт,
у нас еще один сложный и очень интересный случай: к нам поступила женщина с опухолью в груди. Бедняжка испытывала боли в течение значительного времени, но была слишком испугана, чтобы обратиться к кому-нибудь, разбирающемуся в этом деле. Сэр Герберт обследовал ее и сказал, что опухоль должна быть удалена с максимальной поспешностью и что он сделает это сам. Он ободрил ее, успокоил и должным образом устроил в госпиталь.
Дальше следовало подробное и в высшей степени профессиональное описание самой операции и блестящего мастерства главного хирурга.
Потом мы с сэром Гербертом наскоро перекусили (работа затянулась, и мы проголодались). За едой он рассказал мне о своих новых идеях, которые способны уменьшить шок, испытываемый пациентом в подобных операциях. На мой взгляд, идеи его превосходны, и мне бы хотелось, чтобы он добился такого положения, которое позволит ему реализовать их. В нем я вижу одно из великих украшений нашей науки и практикующей медицины. Иногда мне кажется, что его руки – это самая прекрасная часть человеческого существа, которую мне приходилось видеть! Некоторые считают прекрасными руки, сложенные в молитве, но, на мой взгляд, руки целителя несравненны!
Я отправилась спать такой усталой! И такой счастливой!
Твоя любящая сестра
Монк отложил письмо в сторону. Такие личные мотивы могли послужить разве что намеком на то, кто мог убить Пруденс, но не обвинением и доказательством вины.
Он прочел второе письмо, потом третье… Все они были похожи: большое количество медицинских подробностей и непременная похвала сэру Герберту и его мастерству.
Разочарование детектива было даже забавным. Чего он, собственно, ожидал?
Теряя интерес, он прочел еще три письма. И вдруг обнаружил, что сердце его заколотилось, а пальцы стиснули бумагу.
Я проговорила вчера с сэром Гербертом около часа. Мы закончили работу примерно к полуночи и слишком устали, чтобы я могла немедленно отойти ко сну. Мне никогда не приходилось прежде так восхищаться искусством человека, и я сказала ему об этом. Он держался со мной очень тепло и мягко. Фейт, теперь я действительно понимаю, что мое счастье возможно: то самое счастье, о котором я лишь мечтала в детстве… Я на пороге того, чего желала так долго! И Герберт может дать мне его!