– Мистер Таунтон, – начал Уилберфорс, за абсолютной непринужденностью которого, как знал Рэтбоун, скрывалось истинное волнение. – Вы были хорошо знакомы с мисс Бэрримор в течение многих лет. Что вы знали о ее чувствах к сэру Герберту Стэнхоупу? Прошу вас только не спекулировать догадками, а ограничиться лишь собственными наблюдениями или ее собственными словами.
– Конечно, – сказал Джеффри с легкой улыбкой, сохраняя абсолютную уверенность в себе. Он совершенно не понимал, почему весь зал столь пристально рассматривает его и почему все присяжные стараются не встречаться с ним глазами.
– Да, я уже несколько лет знал о ее интересе к медицине и не был удивлен, когда она решила направиться в Крым, чтобы помочь нашим раненым в госпитале Скутари. – Свидетель опустил руки на поручень перед собой. Держался он бодро и достаточно непринужденно. – Тем не менее, признаюсь, я был озадачен, когда потом она решила продолжить свою работу в Лондоне, в Королевском госпитале. Пруденс ни в коей мере не нуждалась в этом. Найдется не одна сотня женщин, не только способных выполнять подобную работу, но и стремящихся к ней. Подобный труд, как вы понимаете, абсолютно не подобает женщине ее происхождения и воспитания.
– Но вы указывали ей на это и пытались переубедить? – спросил Ловат-Смит.
– Я сделал большее: предложил ей свою руку, – на щеках Таунтона выступил самый легкий румянец. – Однако она решила не сворачивать с намеченного пути. – Он поджал губы. – Мисс Бэрримор имела весьма нереалистические представления о медицине и, к моему глубокому сожалению, превыше всякой меры ценила собственные способности и познания. На мой взгляд, испытания, перенесенные ею на войне, заразили ее идеями, весьма непрактичными для мирного времени. И хороший наставник мог бы со временем растолковать ей это.
– Вы имеете в виду себя, мистер Таунтон? – любезным голосом проговорил обвинитель, широко раскрыв серые глаза.
– И ее мать, – дополнил его слова Джеффри.
– Но тем не менее вы не имели успеха?
– Увы, нет.
– А вы не представляете почему?
– В частности потому, что сэр Герберт Стэнхоуп поощрял ее заблуждения. – Таунтон метнул презрительный взгляд на скамью подсудимых.
Хирург невозмутимо глядел на него, не являя даже тени вины или неловкости на лице.
Один из присяжных улыбнулся своим мыслям. Рэтбоун заметил это и с радостью отметил крохотную победу.
– Вы вполне уверены в этом? – спросил Ловат-Смит. – Ведь для женщины подобное занятие является в высшей степени неординарным. Из всех людей сэр Герберт как никто другой должен был знать, что женщина в медицине может исполнять лишь простые обязанности обычной сиделки, приносить и опорожнять горшки, готовить лекарства, менять повязки и бинты… – Он загибал свои короткие сильные пальцы с природной энергией и выразительностью. – Приглядывать за пациентами, вызывать доктора в случае необходимости и следить за тем, чтобы больные вовремя принимали лекарства. Что еще она могла сделать здесь, в Англии? У нас нет полевых хирургий, нет повозок, загруженных ранеными…
– Не имею ни малейшего представления, – проговорил Джеффри с печатью острого недовольства на лице. – Но она недвусмысленно заявила мне, что Стэнхоуп сулит ей хорошее будущее и повышение. – И вновь гнев и отвращение наполнили его взгляд, брошенный в сторону обвиняемого.
На этот раз тот дрогнул и склонил голову, вынужденный молчать, хотя явно не мог оставить эти слова без возражений.
– А говорила ли она вам о своих чувствах к сэру Герберту? – продолжил Уилберфорс.
– Да. Она восхищалась им и заявляла, что ее будущее счастье связано именно с ним. Она мне так говорила и именно такими словами.
Обвинитель изобразил на лице удивление:
– А вы не пытались переубедить ее, мистер Таунтон? Конечно, вы должны были знать, что сэр Герберт Стэнхоуп – женатый человек, – облаченной в черное рукой он указал в сторону скамьи подсудимых, – и потому не мог предложить ей ничего, кроме профессионального уважения, да и то лишь в качестве сиделки, чье положение неизмеримо уступает его собственному. Они не были даже коллегами в разумном понимании этого слова. На что она могла надеяться?
– Не представляю, – Джеффри качнул головой, и рот его скривился от боли и гнева. – Ей не на что было надеяться. Он ее обманул, и это худшее из его преступлений.
– Безусловно, – рассудительным тоном согласился Ловат-Смит. – Но это решит суд, мистер Таунтон, и пока мы не должны говорить большего. Благодарю вас, сэр, но если вы останетесь на этом месте, вне сомнения, мой ученый друг пожелает задать вам несколько вопросов. – Тут обвинитель остановился, повернулся на каблуке и поглядел на свидетеля. – Кстати, мистер Таунтон, в утро смерти сестры Бэрримор вас случайно не было в госпитале? – спросил он словно бы невзначай.
– Я был там, – напряженно выговорил побледневший молодой человек.
Уилберфорс склонил голову.
– Мы слышали, что вы достаточно раздражительны. – Он проговорил это, чуть улыбнувшись, словно бы усматривая в этом легкий порок. – Быть может, вы случайно поссорились с Пруденс и потеряли контроль над собой?
– Нет! – Свидетель до боли стиснул руками поручень.
– Итак, вы не убивали ее? – добавил Ловат-Смит, подняв брови и чуть возвышая голос.
– Нет, я этого не делал! – Джеффри содрогнулся всем телом, на его лице читалось предельное напряжение.
От дверей донесся шорох симпатии, а в противоположном углу кто-то недоверчиво фыркнул.
Харди приподнял свой молоток, но так и не опустил его.
Рэтбоун поднялся с места, сменив на помосте Уилберфорса. Глаза защитника на миг соприкоснулись со взглядом обвинителя. Ловат-Смит потерял власть над публикой, и оба они знали это.
Оливер поглядел на свидетеля.
– Вы пытаетесь доказать, что Пруденс не могла связывать свое личное счастье с сэром Гербертом Стэнхоупом? – кротко спросил он.
– Конечно, – кивнул Джеффри. – Это абсурд.
– Потому что сэр Герберт уже женат? – Опустив руки в карман, адвокат принял весьма небрежную позу.
– Естественно, – ответил молодой человек. – Что еще мог он предложить ей, за исключением профессионального уважения, оставаясь в рамках добропорядочности? И если она настаивала на большем и рассчитывала на это, то могла бы потерять даже то, что имела! – Лицо его напряглось; свидетель не скрывал недовольства Оливером, расспрашивавшим его о столь болезненных и очевидных вещах.
Рэтбоун нахмурился:
– Бесспорно, поступок на редкость глупый и противоречащий ее собственным интересам. Он мог только усугубить общие затруднения.
– Именно так, – с горечью согласился Таунтон, опустив уголки рта. Он хотел еще что-то добавить, но защитник перебил его:
– Вы весьма симпатизировали мисс Бэрримор и знали ее достаточно долгое время. Более того, вы знали и ее семью. Должно быть, вас расстраивало ее поведение?
– Конечно! – Искорка гнева пробежала по лицу Джеффри, и он посмотрел на Оливера с возрастающим раздражением.
– Вы не предвидели опасность или даже возможность трагедии для нее? – продолжал адвокат.
– Я говорил ей об этом. Так все и случилось.
В зале забормотали: зрители на скамьях тоже теряли терпение.
Судья Харди наклонился вперед, чтобы заговорить. Но Рэтбоун продолжил, игнорируя его, чтобы не утратить общего внимания.
– Вы были расстроены, – продолжал он, чуть возвышая голос. – Несколько раз вы просили мисс Бэрримор выйти за вас замуж, а она отказывала вам, при этом пребывая в нелепом заблуждении относительно того, что сэр Герберт может ей что-нибудь предложить. Но, как вы сами заключили, это абсолютно абсурдно. Вы должны были испытывать разочарование в ее поведении… нелепом, опасном для нее же самой и, безусловно, несправедливом к вам!
Пальцы Джеффри вновь стиснули поручни трибуны, и он чуть подался вперед.
Поскрипывание кресел и шелест одежд стихли, когда присутствующие осознали, что собирается сказать Оливер.
– Подобное могло бы разгневать любого мужчину, – шелковым голосом продолжал адвокат, – даже обладающего менее бурным темпераментом, чем ваш. И все же вы утверждаете, что не ссорились с ней? Или раздражительность вам совершенно не свойственна? Найдется немного мужчин, если вообще можно найти такого… – Рэтбоун чуточку скривился, выражая легчайшее пренебрежение, – кто не позволил бы себе дать волю гневу, встретив подобное отношение к себе.
Смысл был понятен. Адвокат усомнился в мужестве Таунтона.
В зале не было слышно ни звука: лишь скрипнуло кресло Ловат-Смита, когда тот поднялся. Однако он тут же изменил свое намерение.
– Конечно же, я был рассержен, – сказал молодой человек глухим голосом. – Но я не склонен к бурным сценам, тем более к насилию.
Посреди общего абсолютного безмолвия Оливер широко открыл глаза, а Уилберфорс громко вздохнул.
– Конечно, любое насилие относительно, – продолжил защитник. – Однако я вспомнил вас за бильярдом… поступок недостойный, но единичный. Тогда вы ответили на жульничество насилием, не так ли? Если бы рядом не оказались друзья, вы могли бы нанести этому человеку даже смертельный удар!
Джеффри побелел: потрясение лишило его сил.
А адвокат не давал ему опомниться:
– Может быть, уж теперь-то вы припомните свою излишнюю вспыльчивость и ссору с мисс Бэрримор, когда она вновь проявила глупость и отказала вам? Неужели подобный факт разъярил вас меньше, чем проигрыш в бильярд заведомому плуту?
Свидетель открыл рот, но не смог издать даже звука.
– Конечно, – улыбнулся Рэтбоун. – Вам нечего ответить мне. Я понимаю, что расспрашивать вас нечестно. Присяжные должны сами прийти к своему решению. Благодарю вас, мистер Таунтон. У меня больше нет вопросов.
Ловат-Смит поднялся, блестя глазами:
– Вы можете не отвечать второй раз на этот вопрос, мистер Таунтон, – проговорил он с горечью, однако четко и ясно, – но если хотите, повторите еще раз. Итак, вы убили мисс Бэрримор?
– Нет! Нет, я не делал этого! – Молодой человек снова обрел дар речи. – Да, я был рассержен, но не причинил ей никакого вреда! Боже… – Он бросил взгляд в сторону скамьи подсудимых. – Это Стэнхоуп убил ее! Разве не очевидно?!