Они промиловались до самого утра, но едва воздух, проникавший сквозь верх шатра, стал синеть, Феодосия спохватилась: ей надо срочно возвращаться, проснутся охранники в Новгороде, спохватятся, поднимут шум.
— Да пусть шумят, — отрезал Ярослав. — Я тебя боле не отпущу. Хватит! Где это видано, чтоб у живого мужа жену отбирать? Да если потребуется, я снова войско соберу и с землёй всю новгородскую вольницу сровняю.
— Опять с ума сходишь? — испугалась Феодосия. — Зачем же так? Сама отца упрошу, он простит...
— Кого он прощать должен? Меня? — взвился Всеволодович. — За что? За то, что всю мою дружину на Юрьевой горе положил? Ратное счастье переменчиво.
Ужо поглядим! А ты со мной в Переяславль поедешь. Ныне и отправимся. А то, как тать, со своей законной женой встречаюсь.
— Не могу я, Славушка! — слёзы брызнули из глаз княгини. — Как же я сыночка нашего брошу?
Ярослав нахмурился. Напоминание о сыне, которого он до сих пор не видел, отозвалось в нём новым приступом гнева.
— Сына заберёшь!
— Да разве ж мне его отдадут? — горестно воскликнула она. — Это я охранников обманула да выскочила, а с ним меня никто не выпустит. Да я сама на себя руки наложу, ежели что случится! — упав на колени, завыла Феодосия.
— Ну будя воздух-то слезить, я что, неволю тебя? — возмутился князь. — Только муж ведь я тебе перед Богом, вот и тоскую. Куда тут денешься.
Ярослав шумно вздохнул, понурил голову, и Феодосия бросилась к мужу, припала к его спине.
— Я тоже по тебе тоскую, Славушка. Иногда ночами не сплю, всё думаю, как ты там без меня, не забыл ли. А как сон плохой приснится, тревогой по тебе изведусь. Кабы отец в Новгороде объявился, я бы быстро с ним сладила.
— Вот этого не смей! — сурово перебил её Ярослав. — Я сам скоро вернусь княжить в Новгород. Тогда и заживём, как прежде. Не тужи, берёзонька моя! Я ещё покажу волховским вольникам где раки зимуют!
Но это случилось лишь через два года, в 1221-м, когда в Новгороде княжил малолетний Всеволод, сын Георгия. Ему шёл только седьмой год, и ливонские немцы, сведав о том, кто княжит в северной Руси, отправили туда литовцев. Всеволод, по наущению своих бояр, испугавшихся осады, уехал обратно к отцу во Владимир, и вольные новгородцы остались не только без князя, но и без сильного полководца, который смог бы повести дружину против иноземцев.
Мстислав воевал на юге и возвращаться не собирался. Оставался безумный Ярослав, и новгородцам ничего не оставалось, как смирить гордыню, забыть старые обиды и пригласить Всеволодовича снова защищать их семьи. Прибыв в Новгород, переяславский князь поклонился святой Софии, принял хлеб-соль из рук старейшин и поспешил к родному дому. Каково же было его удивление, когда у ворот на руках кормилицы он узрел ещё одного сына.
— А этого когда мы спроворить успели? — ревниво спросил он, обняв жену да взглянув на курчавого мальчонку. — Ликом, кажется, в меня пошёл!
— Помнишь, я к тебе ночью на лодке с Памфилом приплыла? — прижавшись к мужу, шепнула Феодосия. — Счастливой она оказалась.
— Как нарекла-то?
— Александром... — Феодосия покраснела.
Муж как-то шепнул ей, что следующего сына надобно Всеволодом в честь отца назвать, но отец Геннадий посоветовал назвать Александром, и княгиня послушалась монаха.
— Не нашенское имя, у латинян так именовать любят, — недовольствовал Ярослав. — Средь русских истинных князей ни одного Александра не помню. Есть в южных землях один князь Александр Бельский, да уж больно строптивый да заносчивый.
— Коли сам владыка наш окрестил, то и менять имя не будем, — твёрдо возразила Феодосия.
— Хорошо хоть не первенца так нарекла.
Ярослав собрал дружину, прогнал литву, латышей и чудь, разбойничавших в окрестностях вольного града, и не мешкая отправился в Ливонию, надеясь завоевать её, а заодно и прославить подвигами своё имя. После поражения на Липице, да ещё от своего тестя, Ярослав долго ждал своего звёздного часа и вот, вроде бы, дождался. Он и двух недель не пробыл с женой, и все эти дни находился в странном возбуждении. На вече сходил лишь единожды, когда требовалось его личное присутствие, чтобы убедить вольное собрание дать денег на поход в Ливонию да потребовать освобождения Гундаря, который, как выяснилось, раненым попал в плен пять лет назад и находился в узилище. Правда, новгородцы обращались с ним хорошо, помня, что это воевода Ярослава.
— Если мы не приструним немцев на их земле, не сделаем их своими данниками, то покоя от них не будет! — взяв слово, заговорил князь. — А я обещаю вам, что они не только боле грозить нам не станут, но обяжутся привозить нам дань в знак повиновения, что для городской казны совсем будет не лишнее!
Последние слова Всеволодовича потонули в одобрительном гуле, а его уверенный голос и мужественный вид решили исход вече в пользу князя.
— Не стоило бы так крепко обещать, княже, — когда полководец вернулся домой, неуверенно проговорил Шешуня, с которым Ярослав не расставался.
Таинника трудно было узнать: пол-лица, скрытые рыжей окладистой бородой, настолько изменили его облик, что новгородцам, помнившим когда-то молодого десятского со светлыми усиками, и в голову не приходило, что это может быть один и тот же человек. Потому он без боязни представлялся всем Саввой, княжеским меченосцем.
— Что, боишься не побьём нехристь немецкую, — разломив каравай и запивая хлеб любимым капустным рассолом, усмехнулся Всеволодович. — Не веришь в силу князя своего?!
— Князю-то я верю, да только ратное счастье не всегда от собственной силушки зависит. А к чему потом давать повод для насмешек и злых языков?..
Князь мгновенно переменился, маска добродушия слетела с лица, невидимая судорога заставила его дёрнуться.
— Ты знаешь, надсмехаться над собой я никому не позволял! — полыхнув злобой, вымолвил Ярослав.
— Да вот и я о том же! — вздохнул Шешуня, сей же момент сообразив, что спорить с князем по этому поводу бесполезно.
Вошла Феодосия с сыном на руках.
— Сашка не может заснуть, просит ещё раз ему отца показать, — улыбнулась Феодосия. — Вот твой батюшка, Александр Ярославич! Смотри на него, пока кормилец наш на войну не уехал...
Князь подошёл к жене, взял сына на руки, пристально взглянул на чистое личико двухлетнего малыша: светлоглазый, с вьющимися светлыми локонами, розовыми губами и сахарными пышными щёчками, он напоминал райского херувима. Про таких любили толковать святые пастыри.
— На Фёдора-то, первенца, ещё есть надёжа, что из него добрый воин получится. А этот, как ни ворожи, на девку смахивает, — рассмеялся Ярослав.
— Ба-тюш-ка... — прошептал Александр.
— Гляди, глаголит! А жаль, что не девкой уродился, писаная бы красавица была. Ну, нагляделся на отца? — князь передал сына жене. — Неси его спать.
— Батюшка! — уже твёрдо выговорил Сашка и осмысленно взглянул на отца. — На войну!..
— Надо ж, какое слово речёт, — удивился Ярослав. — Ишь чего запоминает.
— А ты девку поминал. Подожди, ещё такой защитник вырастет, гордиться будешь, — повеселел Шешуня. — А что пригож, так ведь не из чертей же наши богатыри вырастали. Такие, как Рюрик, Игорь, Святослав! И красой блистали, и весь мир их боялся.
— Ступай, он тебе сейчас с три короба наплетёт, — махнув жене рукой, нахмурился Ярослав.
Душой он уже рвался в поход. Ему верилось, что судьба на этот раз будет к нему благосклонна, он вернётся с победой, овеянный подвигами и славой, что однажды в яркий летний день он въедет в этот город на белом коне, и толпы новгородцев, ликуя, будут встречать его, осыпать цветами его дорогу к святой Софии, и на ступенях храма народ наречёт его Отцом Отечества. Это видение неотступно следовало за ним, и он боялся рассказать его даже себе самому.
— Пора ехать! — стукнул рукой по столу князь. — Засиделся я у бабьего подола. Пора!..
И он уехал. Феодосия снова осталась одна. Она так привыкла к своей одинокой жизни, что даже облегчённо вздохнула. Муж, его постоянное беспокойство, явные признаки нарастающего буйства так тяготили княгиню, что за две недели вконец её измотали. Проводив мужа, она снова обрела привычный душевный покой и равновесие. И как-то сразу выздоровел отец Геннадий, приходивший ранее заниматься с княжичами. С возвращением Ярослава в Новгород он вдруг занеможил, захворал, княгиня несколько раз отправляла слугу узнать, как здоровье монаха, посылая то корзинку яиц, то рыбы, то печёных хлебов. Не успел князь уехать в Ливонию, как учёный монах снова объявился, и ученье княжат возобновилось.
Стояло уже лето 1222 года, жаркое, засушливое, а князь по-прежнему не возвращался, и вести доходили обрывочные, скупые, непонятные. Будто никаких сражений и нет, чудь сама немцев побила да новгородцам выдала, и те ездят да дань собирают.
— Мир был до нас и будет после нашей смерти, а каждый из нас подобен звезде небесной. Они так же рождаются, светят нам, а потом гаснут, умирают. Есть давно погасшие звёзды, свет которых не сразу достигает Земли, ибо велика Вселенная и звёздный мир её. Но свет всё равно придёт, и вы узреете, какой он: сильный или слабый. Так и с людьми. Пусть малое деяние сотворит человек за свою жизнь, не сразу его, быть может, и распознают, но когда-нибудь всё равно вспомнят, кому-то и его добро поможет, — тихим голосом рассуждал отец Геннадий, беседуя с недостигшим ещё трёх лет Александром и с шестилетним Феодором.
Старший почти не вникал в слова монаха, слыша, как во дворе конюх Роман объезжает строптивого двухлетка Серка. Все дворовые высыпали в сей миг посмотреть на это зрелище, а Роман нарочно громко покрикивал, чтоб вызвать из дома старшего княжича. Не нравилось ему, что княгиня монаха этого пришлого привечает. О византийцах уже дурная молва ходила. Будто и ворожат, и наговоры всякие ведают, чего доброго испортят княжеских мальцов. Потому и покрикивал во всю мочь, чтобы не допустить злую силу к отрокам, не