На мгновение в келье, где они спорили, повисло молчание, и все посмотрели на Иеремию как главного виновника спора. Он за всё это время не проронил ни слова, сидя за столом с невозмутимым лицом. Неожиданное его возвышение среди местных жителей и бремя как славы, так и материальных выгод его резко переменили. Обычно живой, разговорчивый, даже болтливый, Ерёма, как все ласково его звали, старался каждому помочь добрым словом, а то и снадобьем, он неплохо в них для непосвящённого разбирался и легко угадывал любую человеческую натуру. Посмотрев на ребёнка, он мог тотчас сказать, каким тот вырастет: праведником, лентяем, разбойником, воином или ремесленником. Карту будущего человеческого нрава он прочитывал и по руке, и по линиям ступни, и другим важным знакам, разбросанным на теле. Он не мог предвидеть будущего, как Гийом, или прочитать человеческую судьбу по 6обам, ракушкам, другим гаданиям, как Иоанн, но свой раздел волхвования знал назубок. Один Пётр в этой четвёрке дара волхвования не имел, прибился к ним случайно, но прижился и стал родным.
— Что скажешь, Ерёмушка? — ласково проговорил Пётр, обращаясь к другу.
— Feci quod potui, faciant meliora potentes, — помолчав, изрёк Иеремия.
Заважничав и приобретя славу знахаря, он перестал попусту болтать да веселить всех, завёл при своём детском личике глубокомысленную мину, каковой более всего подходили старые древнеримские максимы. Вот и сейчас он выкопал из памяти классический афоризм: «Я сделал что мог, кто может, пусть сделает лучше». Этой фразой когда-то древнеримские консулы передавали власть друг другу. Иеремия и походил ныне на маленького властелина, не желавшего никому уступать сей титул.
— Ну вот! — поддержал друга Пётр. — Делайте лучше нас, а мы уж будем по старинке, как умеем...
«Если Бог хочет кого-то наказать, он того лишает разума, — подумалось Гийому. — Как верно подмечено! И вроде каждый сознает опасность, да лаком кусок, который в рот лезет. И как ещё мне их убедить?»
Лишь Иоанн, всегда уважавший божий дар Гийома, нахмурился. Он понял, что произойдёт с ними, если Иеремия с Петром ошибутся. Они здесь чужаки, а кроме того, византийцы возбудили зависть местных знахарей. Конечно, этого может и не случиться, а иметь кошель серебра в дорогу совсем неплохо. И крепкую одежду. И лошадей. Тогда долгое путешествие назад, в родные места, станет ещё приятнее. А надежда на Гийома не так уж велика. Вернётся из похода Ярослав, каковой недолюбливает монаха, прогонит его со двора, и им тогда придётся снова на пустой монашеской похлёбке перебиваться. А от неё Иоанн уже отвык, не говоря о Петре, который такого просто не выдержит.
— Ладно, будем собираться потихоньку, — вымолвил Иоанн. — Мы не дети, чтоб не понимать смысл того, о чём нам Гийом глаголит. И я чую неладное. Гадкие слухи, как воронье, вокруг нас кружат. Мы своё дело сделали. Александр родился, подрастает и добрым рыцарем становится. Теперь он и без нас в силу пойдёт. Значит, мы своё свершили. За месячишко поднакопим сухарей, одёжку подлатаем да двинемся. Вот такое моё слово...
Пётр с Иеремией молчали. Трудно было им согласиться со столь суровым решением. Лекарские опыты так захватили двух монахов, что они мыслили даже при храме святой Софии учредить нечто вроде лечебницы. И посадник с боярами их затее потакали. А тут взять да сбежать. Пётр порозовел лицом, отрезал себе кусок грибного пирога, стал шумно жевать, но первым выступить против Гийома и Иоанна не решался, ждал, что Иеремия скажет.
— Что молчишь, Иеремия? — не выдержав, спросил Иоанн. — Мы не неволим никого. Останетесь здесь, ваша воля, а мы с Гийомом уйдём. У меня одна с ним судьба, другой не будет.
Детское личико знахаря дрогнуло, он заволновался, едва представив себе, что может лишиться близких друзей.
— Разве мы больше не одно целое? — хриплым голосом вымолвил он. — Ведь мы с Петром ради всех стараемся. И родная сторона у нас одна. Беда заставила странствовать да сюда забросила. Вместе ушли, вместе и вернёмся. Согласен с Гийомом: хулы и завистников хватает, но и доброхотов немало, кто готов помочь нам с Петром лечебницу открыть. И у меня совсем другие предчувствия, я тоже кое-что понимаю и в звёздах и в приметах, но ничего погибельного я для нас пока не вижу...
— Семь лет прошло и три месяца, — будто в горячечном бреду, раскачиваясь на лавке, забормотал Гийом. — Три лишних месяца мы уже здесь, и промедление более невозможно. Поверьте моим мукам, которые терзают мне душу. Я бы собрался да завтра же на рассвете покинул город. Ушёл бы, не дожидаясь купеческого обоза, с пустой сумой на боку.
Он взглянул на Иоанна, как бы уповая на его поддержку, но тот опустил голову.
— Уйдём с дырами на задах да с ковригой хлеба? — усмехнулся Пётр.
— Через месяц покинем святую Софию новгородскую! — поднявшись, повторил Иоанн. — И более никаких сомнений и переносов. Да будет так!
Он перекрестился на икону, висевшую в углу, и поклонился Спасителю.
Гийом на следующий же день объявил княгине, что через месяц они покидают Новгород. Господь призывает их вернуться на родные пепелища.
— Византия возродится, верьте мне, ваша светлость, и наша святая обязанность употребить свои последние силы на возрождение колыбели греческой веры. Потому хоть и с горестью для себя, но принуждены мы пуститься в обратный путь, — волнительно вымолвил он. — Но, покинув сей благословенный город, мы никогда не забудем вашей милости и заботы, что призрели нас в самый тяжёлый миг нашего жития.
Гийом поднялся и в пояс поклонился Феодосии.
— Я хочу тоже поклониться вам за всё, что вы сделали для моих сыновей, пестуя их вместе с Якимом и наполняя юные души знаниями. На Руси не так много учёных монахов, которые бы полнились познаниями об окружающем мире, — склоняя голову и ласково улыбаясь, проговорила княгиня. — Скажите, чем я могу отблагодарить вас, отец Геннадий?
— Право же, ваша милость, вы и без того наградили меня сполна, и мне больше ничего не нужно, — Гийом выдержал паузу. — Я буду жалеть, что не смогу более увидеть ваших сыновей, к которым привязался всей душой. Они оба...
Они сидели в сенях, и сквозь распахнутое оконце монах вдруг увидел помощника конюшего Романа, который вёл за узду Серка, того самого каурого жеребчика, которого Гийом столь настойчиво советовал продать, прозрев, сколь он опасен для старшего княжича Феодора. Провидец даже запнулся, уставившись на конька. Заметила его и Феодосия.
— Муж дорожит этим жеребчиком и не согласился его продать, как я его ни уговаривала. Но я приказала, чтобы сыну подыскали другую лошадку...
Гийом опечалился. Он знал, что перебороть рок почти невозможно. Каурый Серок обязательно бы откуда-нибудь прискакал, даже если б его продали. Он отвязался бы, перегрыз верёвку и вернулся на княжеский двор. Его стоило бы убить, но монах не мог посоветовать подобное жене князя, его приняли бы за сумасшедшего. В этой стране хорошего коня ценили выше, чем холопа, он становился подчас лучшим другом. Каурый не успел скрыться за окном, как видение снова обожгло византийца. На мгновение в глазах у него всё потемнело, и свет не сразу осветил душу. Да, всё так и случится. Но хуже всего то, что даже княгиня не верит этой опасности, и теперь только он один может помешать будущей трагедии. И оракул ведает даже как. На пучок свежего сена несколько капель того яда, который недавно открыл Иеремия, выпаривая сок старого лесного корня, Гийом забыл его название. Это несложно. Мало ли отчего конь заболел...
«Да, так и надо сделать! — загорелся он. — Господь указывает на меня. Я должен!..»
Эта мысль вдруг так ясно прочертилась в сознании, что Гийом даже удивился, как раньше он об этом не задумывался. И не надо ничего никому объяснять, изображать из себя провидца да только пугать этим. Словно кто-то раздвинул шторку и указал, что ему надлежит содеять.
— Ведь вы знаете что-то большее о будущем моих сыновей. Скажите, что грозит им, какая судьба уготовлена? — прервав молчание, с тревогой спросила Феодосия.
— Судьбу нельзя провидеть, ваша светлость. Она мстит, когда её тревожишь. Но ведаю и верю, что оба княжича вырастут отважными, смелыми и добрыми, — улыбнувшись, не раздумывая, ответил оракул.
Он не мог говорить того, что знал. Любое ведовство считалось дьявольским, а Феодосия по простоте нрава своего могла рассказать об этом дворне, мужу, и тогда беду будет уже не отвести. От княгини же не укрылась поспешность монашеского ответа, в глубине души она понимала, что византиец зрит многое, но его нежелание поделиться с ней своими тайнами оскорбило её.
— Многие русские князья таковы, — холодно проговорила она, поднимаясь с кресла и давая понять, что разговор закончен.
— Я узнал, что вернулся княжич, и хотел бы попрощаться с ним. То есть с обоими, конечно. Завтра или послезавтра, как сочтёте нужным...
Феодосия, обидевшись, вознамерилась уже отказать отцу Геннадию, но, столкнувшись с его жалким, умоляющим взглядом, неожиданно смилостивилась:
— Завтра в эти же часы он выйдет к вам...
Монаха самого словно ослепило. Звёзды, их расклад твердили, что нет предназначения у Феодора, нет видимой орбиты у звезды, а, значит, если византиец и спасёт княжича, то никакой пользы от него не предвидится. Он будет жить, как растение, зло может опутать душу, привлечь на свою сторону, опасно оставлять таких людей. Но жгло другое. Знать и равнодушно созерцать Гийом не мог. Ведь Господь зачем-то указал ему на это. Зачем? Не ради же его мучений. В чём-то тут неодолимая пока для его ума загадка.
Но, ещё не разрешив её, он попросил у Иеремии яда. Тот удивился, но, взглянув на мученическое лицо друга, даже не стал ни о чём спрашивать. На следующий день Гийом поплёлся в хоромы князя, чтобы проститься с Александром. Именно поплёлся, ибо ночью опять не спал: вороны и видения. На этот раз всё тот же водопад, и клетка, и он там снова, тем же облезлым вороном. Всё то же: страх, отчаяние, восточный маг с прекрасной гурией, как промельк быстрых капель, и клетка на столе. Не выдержав, открылась дверца, заюлили петли. Ознобный ветерок свободы, к которой стоит только сделать шаг, ещё один, и вдруг пасть лошадиная, глаза безумные Серка, его оскал, клыки, похожие на каменные зубья, они вот-вот вопьются в шаткую воронью плоть...