— Что, опять? — Иеремия, склонившись над ним, отирает влажным полотенцем его лицо. — Хорошо, давай уедем, хоть завтра поутру. Я видеть не могу, как эти страшные видения тебя терзают.
Он принёс Гийому холодного отвара с мятой и ландышевым корнем, заставил выпить.
Монах несколько раз останавливался по дороге, чтобы передохнуть. Силы вытекали, как тепло из августовского дня к вечеру. Он плохо понимал, что с ним происходит, всё относя за счёт того, что они здесь, в этом городе, где уже нечем дышать, а стоит им уйти, как всё восстановится: и силы, и дыхание.
Его впустили на княжеский двор, и он сразу пошёл к конюшне, ведал, что каурого ещё объезжают, пытаясь укротить его норов, и ясли пустые. Яд же держится долго, засыхает в виде кристалликов, растворяясь снова в желудке. Гийом, узрев первое видение, решил взглянуть на Серка, найти дьявольскую отметину, но ничего не нашёл. Конёк как конёк. Не в нём дело. Тогда-то и узнал, где находится его стойло. Теперь, подобравшись к нему, он не мешкая вошёл, кормушка была полна сена, вытащил флягу, разбрызгал яд, заткнул её пробкой и уже собирался выйти, как натолкнулся на удивлённый взгляд младшего конюшего Романа, который недоумевающе смотрел на монаха.
А тот будто окаменел от страха. Ведь, войдя в конюшню, Гийом хорошенько огляделся, но никого не обнаружил, ни одной живой души, и откуда возник конюший, монах даже не мог сообразить.
— Чем там брызгали, святой отец? — настороженно спросил Роман.
— Святой водой, чтоб нрав Серка укротился, — не моргнув, ответил оракул, лицо его покраснело, и крупные капли пота выступили на лбу.
— Мы тут без вашей помощи управимся, святой отец, ни к чему вам вмешиваться, — без дружелюбия изрёк конюший. — Ступайте отсюда!
Гийом ушёл. Роман подошёл к кормушке, и резковатый, гнилостный запах окроплённого сена заставил его отшатнуться и оцепенеть, возбудив подозрения. Душа мгновенно занялась тревогой.
Оракул прощался с княжичами. Язык не слушался его, замутнённый всем происшедшим разум с трудом подыскивал нужные слова, глаза слезились. Феодор, выслушав все пожелания, обрадованно поклонился святому отцу и попросил разрешения удалиться, поскольку его ждали егеря, чтоб посвятить в охотничьи премудрости. Гийом отпустил его и остался наедине с Александром.
— Тебе тоже, верно, недосуг, княжич, — опускаясь на лавку, ибо ноги не держали его, вымолвил монах.
— Я словно ранен был, когда от матушки услышал эту весть, — прошептал отрок, и щёки его порозовели от смущения.
— И я все эти дни как сам не свой...
— Останьтесь, отче! Хотя бы на полгода. Я ездил на сражение и там всё время думал о ваших наставлениях, они сбываются... А я о многом бы хотел ещё проведать...
— Да, я знаю, что не все печати с тайн земных мне удалось открыть... Но так и будет до скончанья дней твоих. На дно не заглянуть. И нет его, сколь ни старайся углубиться. Есть вера, и её держись, она поможет твердь нащупать и дорогу проложить. Лишь отличай добро и зло, и ту черту сам проводи, её не преступай ни в сердце, ни в деяниях своих. Вот главное...
Язык сковало, рот паутина оплела. Несколько мгновений княжич с обожанием смотрел на монаха, и казалось, Александр не выдержит, бросится на шею к пестуну и расплачется. Но вошла княгиня с суровым холодным лицом, остановилась у порога.
— Сын, там ждут тебя, ступай...
Отрок поклонился и вышел. Феодосия взглянула на оракула и, ничего не сказав, удалилась. Гийом выглянул в окно. Во дворе у крыльца, поджидая его, стояли Роман, Шешуня и ещё несколько слуг. И монах всё понял. Как оракул сразу не догадался, что ворон в клетке и есть он сам! Тот восточный маг старался предостеречь его. И все дурные предчувствия — удушье, бессонница, слабость — указывали на него, а он точно ослеп, винил других, не понимая, что причина совсем рядом. Он забыл предначертание учителя: пророк глаголит о других, не о себе.
— Выведите со двора и там хватайте монаха! — приказала Феодосия. — Пока он здесь, он мой гость...
Их всех четверых сожгли через две недели как колдунов. Тот же яд нашли в келье у Иеремии, обвинив его и остальных в том, что они собирались извести всю княжескую семью и всех жителей Новгорода. Ни один посадский не выступил в их защиту. И хоть не было ни князя, ни архиепископа, кто бы мог своей волей спасти их или переменить участь, но медлить с исполнением не стали, завистников хватило, пожелавших ускорить расправу.
— Зачем ты это сделал, Гийом? — с болью и мольбой в голосе повторял Иоанн. — Зачем?
Но ответа не было. Пророк проспал всё краткое заточение в узилище. Удушье спало, бессонница прошла, и сны снились лёгкие, светлые, и не хотелось просыпаться.
Всех четверых посадили в железную клетку, установленную на дощатом помосте, под который насыпали горы сухого хвороста. День стоял тёплый, северный ветерок не давал жаре сгуститься, и народ запрудил площадь: давно уж никого не сжигали, и головы не рубили. Гийом молил Господа лишь об одном, чтобы княгиня не привела детей, и его молитвы были услышаны. Феодосия не только не повела детей смотреть на сожжение монахов, но запретила дворне даже упоминать об этом при княжичах: как-никак она сама пригрела чужеземного монаха, и дети, особенно Александр, с восторгом о нём отзывались. Княгиня даже поставила свечку за упокой его души и произнесла покаянную молитву.
Зачитали приговор в полной тишине.
— Кровоядцы! — раздался мужской голос. — Поделом вам!
— Сатанинское отродье, — неуверенно подхватил второй, но его никто не поддержал. Третьего назначенного крикуна никто уже не услышал, он языком пошевелить не смог.
Тяжёлое, жуткое молчание огромным колоколом повисло над площадью. Дул резкий северный ветер, раздувая чёрные полы монашеских сутан. Волхвы сгрудились в середину, обхватили руками Гийома, он не выдержал, заплакал.
— Простите меня, друзья мои, простите! — не уставая, повторял он, и они склонили головы к нему на грудь и сами оросили её слезами.
— Это мы не послушались тебя, ты прости нас, — прошептал за всех Иеремия.
— Запаливай! — хрипло понукал посадник зажёгщиков, и те разом с четырёх сторон поднесли факелы. Пламя схватилось быстро, громко затрещал хворост, а сильный порыв ветра через мгновение вдруг вздыбил яркий столб огня, так что передние ряды в страхе попятились, давя позади стоящих. Истошно закричали Иеремия с Петром, не выдержав адской боли, и от этого вопля вся площадь застыла в страхе.
В последний миг, когда мощной струёй огня железную клетку вдруг приподняло с помоста, Гийом разгадал, что означал ревущий водопад и почему вода обжигала лицо. Как понял и другое: тот, кто вложил в его сердце эту дикую мысль об убийстве Серка, передал вовсе не Господний завет. Он пришёл от Зверя. Он мстил за то, что трое волхвов осмелились встать на защиту юного князя Александра. Ведь так всё было просто, загадка для ученика астролога. Тело монаха вмиг обуглилось, сжалось, и он, не успев исторгнуть из груди прощальный крик, превратился в того самого чёрного ворона, только уже ничего не чувствующего.
Глава десятаяНОВАЯ ЖИЗНЬ ОРАКУЛА
Великий Темучин умирал. Ещё цепляясь за жизнь, он время от времени с трудом открывал узкие щели глаз и медленно обводил полуслепым взором тех, кто находился рядом, успокаиваясь лишь тогда, когда зрел перед собой наследника Угедея. День и ночь били барабаны, завывали трубы правитель сам настоял на этом. То ли он хотел, чтобы они не давали ему заснуть навечно, оттягивая последний миг прощания, то ли желал возвестить небесному царю о своём скором появлении в его владениях.
Так продолжалось уже много дней. И все ждали смерти повелителя. Угедей бессменно сторожил её у отцовского одра, и напрасно в соседнем шатре его ждала молодая жена Туракине. Прошёл почти месяц, и однажды узкие глазки правителя резко открылись и уставились на сына. Очнувшись, он жестом испросил глоток кумыса и повелел привести бухарского прорицателя. Тот тотчас пришёл, приблизился к одру властителя. Чингисхан взглянул на него, точно ожидая ответа.
— Они мертвы, ваша светлость, — поклонившись, проговорил Ахмат.
— Как это случилось? — еле ворочая языком, спросил степной царь.
— Их сожгли. Когда придёшь ты в белую небесную пустыню, то увидишь много чёрных ворон. Большинство из них будут неподвижно сидеть на сухих безлиственных деревьях, а малая часть парить в воздухе. Присмотрись, и ты заметишь четырёх — трёх крупных и одного воронёнка, которые будут кружить отдельно, это они.
Темучин перевёл взгляд на Угедея. Ахмат сжался, страшное предчувствие обожгло его. Угедей дал знак слугам. Астролога вывели из душной, пахнущей тленом и благовониями юрты великого хана.
Правителя подняли, омыли, переодели в чистые одежды. Он выглядел столь бодро, что Угедей помрачнел. Казалось, в Поднебесной смерть отца отложили ещё лет на десять. Чингисхан заметил это мрачное выражение на лице сына и усмехнулся:
— Как твоя Туракине?
— Жива-здорова, батюшка.
— Приведи её ко мне, я возжелал её!
Угедей оцепенел. Наложниц у отца хватало, а к Лейле, казалось, он питал неподдельную страсть, и вдруг ему захотелось сластей от Туракине. Однако ослушаться сын не имел права. Угедей поклонился и через полчаса привёл жену. Идти она не хотела, но он окриком принудил её. Темучин жадно оглядел невестку, бросил взгляд на бледный, понурый лик наследника.
— Раздевайся, погреешь мне постель, а то замёрз я, — бросил ей повелитель, взглянув на сына. — А ты ступай, нечего сторожить мою смерть!
В планы степного царя вовсе не входило осквернение сыновьего ложа, он хотел лишь испытать наследника и невестку, но случилось непредвиденное. Не успел Угедей выйти за порог юрты, как Туракине, приблизившись к свёкру, распахнула халат и, выхватив оттуда кинжал, вонзила в него. Удар пришёлся точно в сердце. Чингисхан охнул, осел, кривая улыбка выползла на лицо.