На этот раз всех пленных князь отправил в Новгород вместе с добром, делить его не стал, не желая заводить новую ссору с боярами.
— С победой тебя, брат! — поздравил Андрей.
Александр вместе с воеводами сидел в съезжей и, обжигаясь, шумно пил горячий отвар из корней шиповника. Он такой крутой и любил, чтоб до пота прошибало.
— До победы ещё далеко. Ты садись-ка, братка, да отведай отвара, чтоб усталость согнать, день непростой впереди, — не отрываясь от чаши, промолвил он.
— Так вроде все русские земли очистили от ворога, — недоумённо возразил Андрей.
— А я тебе о том уж толковал, что надобно устранять причину, а не следствия, — напомнил старший Ярославич.
— Ты собираешься идти Ливонию воевать? — удивился Андрей. — Ригу осаждать? Весь Орден уничтожить?
Он даже невольно рассмеялся, столь нелепо прозвучало само это предположение. Почти так же, как идти сражаться с каменными хребтами или морской стихией.
— А что, недосягаемо сие считаешь? — не понял Александр и на мгновение оторвался от чаши. — Весь не весь, но побить их надо так, чтоб дорогу сюда забыли. А то повадились, как коты за сметаной. Она-то у нас есть, да не про их честь.
Он засмеялся, и вместе с ним захохотали и воеводы. Андрей слабо улыбнулся.
— У нас хлебные обозы пустые, без них на Ригу не пойдёшь, — напомнил он.
— Найдём! И у псковичей брать ничего не будем. Войдём в ливонские земли и тамошних жителей этим оброком обяжем, как они тут распоряжались. И запасёмся впрок. И пойдём дальше вплоть до Риги. Дело до осады не дойдёт, не беспокойся. Они выйдут навстречу, я чую, нам же только того и надо.
Глаза у новгородского князя загорелись предощущением будущей горячей схватки.
«Он так уверен в том, что выиграет и это будущее сражение, что даже не загадывает о проигрыше! — с завистью подумал Андрей. — Но крестоносцы в поле не те полусонные мухи, каковых удалось покрошить во Пскове. Они твою гордыню поумерят, братец! И поделом будет!»
Александр с любопытством взглянул на умолкнувшего брата, допил чашу, отёр тыльной стороной ладони рот и усы, поднялся и добавил:
— На тихого Бог нанесёт, а прыткий сам набежит. Насиделись в тихих-то, хватит. Верно, мужи ратные?
— Верно! — дружным хором ответили воеводы.
Андреас фон Фельфен совсем не ожидал такого внезапного поворота событий, лишившись сначала Копорья, а потом и Пскова да потеряв часть своих ратных сил. Он мигом поднял тревогу, приказав трубить общий сбор.
— Разумно ли самим выступать, ваша милость, — с опаской втолковывал ему Корфель. — Александр, воодушевлённый первыми победами, порыва наступательного не уступит, а помытарившись у нашей крепости, боевой пыл живо остудит, тут мы его и накроем да прогоним прочь...
— Не рыцарское дело за крепкими стенами отсиживаться! — поучал великий магистр. — И не бегства его хочу, а мёртвую голову князя иль пленное тело, за каковое они наше возвратят обратно. Мне уж доложили их число, оно нам уступает, да половина русской дружины из корел, ижорцев да ладожан, кои в рваных кафтанах воюют. Так кого же нам пугаться? Иль мы воевать совсем разучились? Не будем-ка людей смешить да своего доброго имени позорить. Покончим с Александром раз и навсегда! Проведи свой последний поход, барон, да и отпущу я тебя!..
Магистр снисходительно усмехнулся. Причина сей усмешки была понятна: Всеслава после многих лет пустоты вдруг понесла, и живот её так широко округлился, что через месяц она собиралась разродиться. Корфель был вынужден её отселить из замка, нашёл домик в Риге с хорошей хозяйкой, каковая за деньги ей и прислуживала.
Фон Фельфен обещал советнику: как только тот станет отцом, глава Ордена его отпустит, хотя постоянно не забывал напомнить, что Корфель из достойного рода, а в жёны собирается брать русскую гулящую девку. Но барон лишь отмалчивался. Столь сильно приворожила его она, что о другой он и не помышлял. Потому-то и не хотелось ему идти в поход: война закончилась для него ещё там, под Торопцом, когда он бросил старого Волквина.
Последний вечер перед выступлением Корфель провёл вместе со Славенкой, как называл свою суженую. Она, сидя у огня, шила распашонки для младенца, изредка поглядывая на мужа. Она считала его мужем, так он сам настоял, хотя до сих они были не венчаны. Будучи членом Ордена, барон не мог на ней жениться, но Всеслава и не мучилась этим. В нищету деревенскую возвращаться ни за что не хотела. Жизнь городская куда как слаще. Ещё когда её пленили в тот свадебный день, она положила себе за правило: не роптать, отдаться целиком судьбе и Божьему провидению. И так бездумно плыла, с одинаковой лаской и трепетом отдаваясь поначалу старому благолепному Волквину, а потом не старому, но совсем не благолепному Корфелю, полагая: сам Господь посылает ей покровителей, а можно ли возмущаться деяниями Создателя?
— А фон Филеи идёт в поход? — не отрываясь от шитья и коверкая имя магистра, спросила она.
— Нет, — шумно вздыхал барон, порывался встать из кресла, чтобы наполнить вином пустую чашу, но его развезло, и встать он был не в силах.
— Я буду молиться за тебя, — кротко проговорила Всеслава через полчаса, но её доблестный рыцарь уже спал, уронив голову на грудь.
Перенести его в постель она не могла, боялась повредить ребёночку, а потом заснула тоже в кресле с шитьём в руках. Рано утром барон перенёс свою ненаглядную в постельку, она даже не проснулась, что привело его в умиление. Поцеловав её в лоб и перекрестив, он уехал в свой последний, как обещал ему фон Фельфен, поход.
Перед выходом из Пскова Александр помолился в храме Святой Троицы, призывая Господа помочь ему. Андрей, находясь рядом с братом, видел, с каким усердием тот крестился, жарко отбивая поклоны. Потом они выехали. Начинался апрель. Ещё жарче пригревало солнце, снег с такой страстью искрился и слепил глаза, точно угрожал самому светилу.
Вторгнувшись в ливонские пределы, Ярославич выставил вперёд заградительный полк, остальные отряды отпустил на добывание еды, призвав воевод действовать скоро, без стеснений, но и без варварства. Сам же князь с Андреем и его дружиной остался на берегу Чудского озера, распорядившись зажарить на обед двух сомов.
— Так ты всё же считаешь, что они выйдут к нам навстречу? — с тихой улыбкой спрашивал Андрей, сидя в шатре с братом.
— Выйдут, — уверенно подтверждал Александр. — Я знаю нрав великого магистра: он нетерпелив и самоуверен. От себя никуда не денешься.
— А каков ты сам, ведаешь? — неожиданно заинтересовался сын Утяши.
— Как не ведать про себя-то, — ожидая рыбу и доев кусок ржаной краюхи с мёдом, отозвался новгородский князь, раздумывая о своём. — Вспыльчив бываю без меры, обидчив, и гордыни хватает, как у всех, но в последнее время чаще прислушиваюсь к рассудку. Так-то надёжнее...
— А мне думалось, что человек меньше всего знает самого себя, — негромко произнёс Андрей. — Вроде бы сам Сократ о том же говорил...
Александр с любопытством посмотрел на брата: «А он не глуп, вовсе не глуп».
— Кто тебе рассказывал о Сократе?
— Один монах во Владимире. Там тоже есть учёные люди, не только в Новгороде...
И снова тихая полуулыбка, полуусмешка. Даже не на губах, а в зелёно-серых, чуть раскосых кошачьих глазах.
«Уж он-то никогда не вспылит и открыто не выскажет обиду и тем опаснее как недруг, а большой дружбы у нас, видать, не получается... И вряд ли уж выйдет...»
Александр хотел сказать Андрею, что не стоит доверяться только одному мнению, даже если оно принадлежит Сократу, ибо тот сам любил повторять максиму: всё подвергай сомнению, но в шатёр вбежал воин, из рассечённого плеча, которое он зажимал рукой, сочилась кровь.
— Ваша милость, передовой полк, высланный на заграду, разбит, а несметная рать крестоносцев движется сюда, их боле...
Он вдруг задёргал ртом, точно слова все кончились и неоткуда их было взять, молоденькое, ещё безусое лицо его побелело, и он рухнул наземь.
Всё произошло столь неожиданно, что братья не сразу пришли в себя. Александр опомнился первым, выскочил из шатра, приказав трубить тревогу. К счастью, многие отряды, искавшие продовольствие, уже возвратились, и ещё оставалось время подумать, как встретить божьих воинов.
Вскоре на горизонте показалось войско крестоносцев. Оно шло в виде клина: вонзаясь в гущу неприятеля, рассекало его надвое, а дальше по частям уничтожало. Но воевода Миша, подъехавший к Александру, выразился ещё точнее:
— Свиньёй идут: голова маленькая с тупым пятачком, а бока широкие...
И все с ним согласились. Впереди, подобно молоту, дробившему всё, что попадалось на пути, неспешно следовали тяжеловооружённые всадники, сверкая на солнце броней доспехов. А дальше, разрастаясь вширь, тянулись лёгкие конники и вовсе пешцы, которые по умыслу ливонского полководца должны были добивать остатки разбитого противника. По уму вроде складывалось ладно.
«Но ведь то их ум, а не наш», — заметил про себя старший Ярославич.
Несколько мгновений новгородские воеводы молча наблюдали за уверенным шествием ливонцев. Затрубили в их рядах трубы, ударили барабаны.
— Ну что, не посрамим, други мои, святой Софии и наших матерей, верующих в нашу победу! — воскликнул громовым голосом Александр, перекрыв разом вражий вой труб. — Постоим за святую Русь!
— Постоим! Не посрамим, княже! — отозвались воеводы. — Умрём, но не посрамим!
Для лобового столкновения с ливонцами князь выставил лучший новгородский полк с прежними богатырями, в числе которых были Гавриил Алексии, Яков Половчанин, Сбыслав Якунович, Савва и другие герои.
— Они будут наседать, а вы понемногу отступайте назад, мы же с князем Андреем обойдём их с боков и начнём разрубать эту «свинью». Как только протрубят наши рога, начинайте наступать, тогда задние поневоле начнут давить передних, — вразумлял Ярославич воевод и тысяцких.
Крестоносцы, завидев русские рати, даже ускорили свой ход, собираясь с ходу начать битву.