Повисло молчание. Молодой хан, исчерпав свой запас злобы, уже больше не хотел разговаривать, Туракине же была обижена столь дерзким ответом русича.
На том приём был закончен. На следующий день Ярославу холодно сказали, что он может ехать домой: раз брат их хочет видеть его старшим русским князем, они тому не препятствуют. Всеволодович уже собирался в дорогу, когда пришёл слуга матери великого хана и передал её приглашение зайти к ней перед отъездом. Отказаться он не мог.
Туракине встретила его приветливо, просила забыть о всех обидах, заявив, что доносчику они не верят, усадила за стол, где были выставлены разные угощения: и верченая дичь, и вяленая рыба, и хлеба, и сыры, из своих рук кормила гостя, а на прощание поднесла князю большую чашу араки, мутного, но крепкого молочного зелья. Улыбка не сходила с её лица. Она была столь искренна в сей обольстительный миг, что Ярослав даже растрогался. Тот роковой удар кинжала в сердце Темучина робкую застенчивую дочь степей превратил в хитрую и непредсказуемую дьяволицу.
— По-до-рож-ная! — улыбаясь, по-русски выговорила она, хищно разглядывая ещё статного русского князя. — Так?
— Так, — ответил он и залпом выпил чашу.
Ранним утром Ярослав выехал в обратный путь. Крутить его стало уже на десятой версте, но Всеволодович держался, оправдываясь перед собой тем, что выпил большую чашу дурной араки. Однако на следующий день он уже не чуял, как держался в седле. Гундарь, ехавший рядом, подпирал князя плечом. Однако к вечеру тот не выдержал, захрипел, повалился с коня. Воевода подхватил правителя, отнёс его на траву.
Стоял последний день сентября, и тёплый ветерок бездумно кружил в осеннем лесу. Князь ослабевшей рукой попросил воеводу опуститься на колени и приблизиться к нему. Губы уже посинели, и такие же круги легли под глазами.
— Господь меня наказывает за подлую измену... — прошептал он. — Я веру нашу...
Он хватал ртом воздух и с мольбой глядел на Гундаря. Слеза скатилась по впалой щеке.
— Призови святого отца... Хочу схиму принять...
Священник сотворил обряд пострижения и причастил Ярослава, отпустив ему и последний тяжкий грех, о котором несчастный не проронил ни слова. Жизнь едва теплилась в нём. Сделали носилки, привязали к двум коням и поспешили домой, дабы успеть довезти князя живым. Но через три часа его дыхание остановилось.
— Отравили, — прошептал воевода.
Глава пятаяСЕМЕЙНЫЕ БЕДЫ
Александр, ещё не зная о кончине отца по дороге из Каракорума, печалился другой напастью, свалившейся на его дом: тяжело заболела жена Александра. Всё началось с неожиданных обмороков. Однако, проведя два-три часа в постели, испив бодрящего отвара, она поднималась как ни в чём не бывало. Помимо первенца Василия, Александра подарила мужу ещё двух сыновей: Дмитрия и Андрея, и Ярославич не мог нарадоваться на жену, которая успевала и детей растить, и дом в чистоте содержать, и с дворней управляться. Но обмороки стали учащаться, после одного из них она слегла и уже не поднималась. Князь созвал в Новгород всех лекарей, о ком славословила молва, но все лишь разводили руками. Только молодой, тридцатилетний знахарь Зосима, присланный Брячиславом из Витебска, пустив больной кровь и рассмотрев её, с горечью сообщил, что причина недуга в ней.
— Кровь гниёт, — доложил он Александру.
— Как она может гнить? Княгиню отравили?..
— Может быть и так. Или кто-то порчу навёл. Трудно сказать.
— Так убери порчу!
— Уже поздно, — вздохнул Зосима. — Если б пораньше, я бы попробовал.
— Но что её может спасти? Я всё сделаю! — воскликнул князь.
— Надо вывести старую кровь, порченую, и ввести новую, здоровую. Если б я знал как, то сделал бы. Но немного поддержать княгиню попробую...
Веснушчатый, с шапкой медных волос и голубыми чистыми глазами, он, несмотря на молодость, почему-то внушал князю доверие.
— Попробуй...
На следующий день прискакал гонец из Владимира с известием о смерти отца.
Александр уже хотел уезжать, когда Шешуня привёз во двор связанного татя, сбросил его с коня на землю. Поднял, усадил на лавку, отёр землю со щекастого лица.
— Ганс Кирхоф, он же отец Григорий, которого мы искали. Отсиживался в подвале у одной вдовушки. Видимо, она ему так понравилась, что он позабыл про своих крестовых братьев, — доложил таинник.
— Зачем ты его привёл? На нём кровь и измена, а с кровоядцами у нас один разговор. Повесь его! — отрезал князь.
— Нет, пощадите! — Ганс бросился на землю, пополз к ногам Ярославича. — Я пригожусь, я здесь был по поручению великого магистра, он мне доверяет... Он мне доверяет... Мы можем их обмануть!
Шешуня прикусил ус, задумался, глядя на Александра. Тот молчал.
— Повесить меня вы всегда успеете, — лепетал Ганс. — Я придумаю такое, что вы вернёте своё добро с лихвой, сторицей, я придумаю! У меня там не мякина, — крестоносец вдруг захихикал. — Мы вытянем из них золотые дукаты, а у них они есть, я знаю, я сам видел. Я пока посижу в узилище и всё придумаю. Слово чести, ваша светлость!
Шешуня усмехнулся, он уже готов был согласиться с затеей этого пройдохи.
— У разбойников не бывает чести. И с ними мы в торг не входим, — угрюмо проговорил Александр. — Повесить его!
И он отправился в дом.
— Тупорылая русская свинья! — заорал ему вдогонку Ганс. — Вы всегда будете ходить без штанов! Вы — навоз! Жили в дерьме и будете жить в дерьме!
Шешуня ударил его кулаком по лицу, и божий воин, ткнувшись в землю, умолк.
— Ты поезжай, не беспокойся, княже! Хочешь, я отправлюсь с тобой?
— Нет, оставайся здесь. Я ненадолго.
Оплакивал Ярослава весь Владимир, заботою его почти на две трети восстановленный. Подъезжая, новгородский князь видел чёрные печные трубы, оставшиеся от сожжённых деревень, и сердце его сжималось. Да и сам Владимир, хоть и заново отстроенный, выглядел взъерошенным, вздыбленным с ярко-жёлтыми, горящими на солнце стенами новых срубов, с залатанными боками храмов, новыми, ещё не почерневшими мостками и воротами. Град предстал новым, чужим, необжитым.
Может, потому Александр и предложил похоронить отца в Новгороде, в семейной усыпальнице, где уже покоились тела старшего сына Феодора и жены Феодосии, но Андрей резко воспротивился:
— Народ владимирский второй день слёзы льёт по князю, а мы заберём благодетеля от них...
— Люди поймут, — перебил новгородец.
— Но наш отец хотел быть погребённым здесь, — упорствовал брат. — Кроме того, новгородцы дважды его жестоко оскорбляли, выгоняли из города, и я не хочу, чтобы и душа великого князя, нашего отца, подвергалась оскорблениям и насмешкам.
После долгих споров решили упокоить Ярослава всё же во Владимире, в Успенской церкви.
За несколько дней лицо князя так посинело, что пришлось его выбеливать. Гундарь доложил новгородцу о своих подозрениях. Андрей, которому воевода рассказал о том же, лишь отмахнулся: не пойдут же они теперь войной на Каракорум. Старший же Ярославич заставил рассказать об отравлении отца подробно.
— Вечером сходил в гости к ханше, наутро отправились. Вот не спросил: был ли там Гуюк или нет? Наверное, был, паскуда!
— Но зачем это Гуюку? — удивился Александр. — Если Батый столь ласково принял отца нашего и старшим над нами всеми назначил, то зачем тогда в Каракоруме убивать русского князя? Вряд ли бы Туракине эта, хоть она и мать великого хана, отважилась пойти против его брата, который имел больше преимуществ занять золотое кресло властителя, но уступил, и ханша должна быть ему благодарна. Чуешь, о чём я, воевода?
Гундарь непонимающе смотрел на него.
«А сын-то посмышлёнее отца будет», — отметил Ярославич.
— А суть-то в том, что отца отравили по приказу Батыя, — задумавшись, ответил он. — Иначе зачем вообще его отправили в Каракорум?.. Ведь туда ездил Константин. А что, правитель Сарая так уж был любезен с отцом?
— Да нет, он его каждый день унижал, втаптывал в грязь, Всеволодович хотел уж руки на себя наложить, и вдруг в последний день Батыя словно подменили, Ярослав вышел от него сияющий и счастливый. Я даже глазам своим не поверил!
— Понятно, — вздохнул Александр.
— Что понятно, ваша светлость?
— Что отца отравили.
— Кто?!
— Ханша. Кто ещё. Батый же в Сарае остался, так?
— А как же!.. Так всё-таки она, выходит, гадюка, позлодействовала?
— Выходит, она.
Великим князем выбрали младшего из Всеволодовичей, Святослава. На семейном совете на этом настоял Александр, заявив, что родовой закон, по которому власть всегда передавалась по старшинству, нарушать нельзя, потому младший брат отца и должен занять место великого князя.
Святослав, хоть и был на три года помладше Ярослава, однако здоровьем не блистал и без слуг даже не мог взойти в дом по ступеням. Его мучила грудная жаба, он время от времени начинал задыхаться и сваливался в обмороке, посему братья выслушали героя Невского без видимого восторга, но возражать ему никто не осмелился. Дядя же, не желая ссор между ним и племянниками, раздал каждому по уделу, сообразуясь с волей Ярослава, каковую тот изложил в грамоте перед отъездом в Каракорум, точно предчувствуя, что может оттуда не вернуться. Лишь об Андрее великий князь в грамоте никаких просьб не оставил, и Святослав предложил ему княжить в Переяславле, бывшей вотчине отца, но тот лишь скислил лицо, нахмурился и ничего не ответил, всем недовольным видом показывая, что его в чём-то обошли.
После поминок дядя призвал к себе Александра, дабы перемолвиться наедине, налил ему медку, но Ярославич отказался. Он, и поминая отца, выпил только черничного киселя да съел сладкой каши, а чашу с мёдом лишь пригубил.
— Я обеспокоен настроением твоего брата, — хлебнув медку и не скрывая своей тревоги, заговорил дядя.
— В душе он, видно, считает, что его обделили. Боюсь, как бы беды не было! Я знаю, что Ярослав любил его, может быть, он и обещал ему Владимир и великое княжен