– Наверное, ваш отец был очень рад вашему выбору.
– Да. Вскоре после моего поступления на юридический факультет он умер, но, можно сказать, несколько последних лет его жизни мы были друзьями.
– Понимаю…
– Убийцу Сатоми так никогда и не нашли. Трудно сказать, была ли она его единственной жертвой. Спустя многие годы это дело забылось, – думаю, о нем помнят только родители Сатоми и ее друзья. В большом городе постоянно что-то происходит. Может быть, человек, убивший Сатоми, продолжил убивать и был пойман и осужден за другие преступления. А может быть, он совершил только одно преступление, поддавшись своей одержимости, и смог остановиться. Этого никто не знает. Но убийца-демон из Итабаси никогда не остановится. Он будет убивать женщин до тех пор, пока мы его не остановим.
– Ватанабэ-сан… – Александр сделал глубокий вдох, как перед прыжком в ледяную воду. – Я расскажу вам все, что мне известно. Если вы сочтете меня сумасшедшим, я обещаю, что не буду держать на вас обиду.
Норито
Лепестки опадали от малейшего дуновения ветра, устилая землю нежным бело-розовым ковром. Было уже довольно тепло, но еще очень далеко до изнуряющей летней жары. Норито любил это время, несмотря на то что его раздражала всеобщая суета вокруг пышно цветущих деревьев. Но он был готов смириться с чем угодно лишь потому, что во время ханами – периода «любования цветами» – мама бывала с ним почти неразлучна. На его счастье, отец, подчиняясь корпоративной этике, всегда уезжал на ханами вместе с коллегами по работе, так что Норито вместе с мамой отправлялся в сад Синдзюку-гёэн, расположенный неподалеку от их дома, где проводил с ней долгие часы, гуляя по усыпанным лепестками дорожкам, фотографируя Саюри на фоне цветущей сакуры и поедая розовое мороженое и ёкан со вкусом сакуры. Собираясь на ханами, она отказывалась даже от своих любимых духов, говоря, что они могут перебить едва уловимый запах весенних цветов. Теперь, когда он учился в последнем классе старшей школы и готовился к поступлению в университет, эти дни не утратили для него своего очарования.
– Нори-тян, сфотографируй меня, чтобы цветы было получше видно! – Саюри кокетливо взялась пальцами за край модной соломенной шляпки.
Он щелкнул затвором фотоаппарата. То, что она продолжала называть его «Нори-тян», как в детстве, ему даже нравилось.
– Еще один кадр сделай для верности! Подожди, я получше подготовлюсь!
Он покорно нажал на кнопку, хотя на сегодня у него уже почти закончились силы и руки устали держать тяжелую пленочную камеру. Мама всегда просила сделать побольше фотографий, а потом, когда он приносил ей проявленные снимки, никак не могла решить, какие из них самые лучшие и достойны занять место в ее фотоальбоме. Вконец запутавшись, она звала на помощь мужа и сына, но их мнения насчет лучших фото никогда не совпадали – к тому же отец никогда не хвалил фотографии, сделанные Норито, и говорил, что они и близко не передают красоту Саюри. Однажды Норито вытащил из альбома фотографию отца и с удовольствием разорвал ее на мелкие клочки, которые затем сжег, чтобы уничтожить улики.
– А без шляпки? Чтобы цветов на фото было побольше! Нори-тян, посмотри, у меня волосы не сильно растрепались?
Он с улыбкой покачал головой. Когда они вместе гуляли или заходили в кафе, окружающие принимали их за брата и сестру и удивлялись их сходству. Изысканная красота Саюри, казалось, была совершенно не подвластна времени: совсем скоро ей должно было исполниться сорок, а люди думали, что она недавняя выпускница университета. Сейчас, освещенная мягкими лучами заходящего солнца, с блестящими распущенными волосами, она напоминала изображение Аматэрасу[120], вышедшей из пещеры и озарившей весь мир своим сиянием. Норито сосредоточился и сделал еще несколько кадров. Среди них должны были получиться удачные.
Однако в фотолаборатории, куда он сдал пленку, неопытный сотрудник случайно перепутал проявитель, взяв реактив для черно-белых фотографий. Сотрудники долго извинялись перед постоянным клиентом и возвратили заплаченные деньги, однако Норито все же забрал получившиеся фотографии. Вечером, разложив их на своем письменном столе, за которым он делал уроки, он внимательно их рассмотрел. Казалось, Саюри находится не в императорском саду сакур, а в каком-то странном лесу, населенном призраками. Фигуры людей, попавшие в кадр, получились смазанными и полупрозрачными, а бело-розовые облака цветов напоминали клубы плотного голубоватого тумана. Мама тоже выглядела бесплотной и какой-то безжизненной. Он осторожно прикоснулся к фотографии пальцами и почувствовал, как в его сердце проникает страх – как внезапный порыв холодного ветра в теплый весенний день. В испуге Норито включил настольную лампу, чтобы фотографии хотя бы не выглядели такими темными, и под ее светом голубоватый отсвет пропал с глянцевой поверхности, оставив лишь монохромные коричневатые тона, как будто пленка просто была очень старой. Нельзя было показывать эти фотографии родителям – мама бы точно расстроилась. Может быть, она бы даже заплакала, а отец… Норито до боли сжал зубы, представив, как насмехался бы над ним его отец.
Стараясь больше не смотреть на снимки, он собрал их в конверт и бросил в ящик стола. Маме он скажет, что пленку испортили – редко, но подобное все же случается. Конечно, она не обрадуется, но это все равно намного лучше, чем показывать ей эти призрачные снимки. К тому же будет повод еще раз пойти вместе в Синдзюку-гёэн, пока сакура не отцвела.
Лежа ночью в кровати с закрытыми глазами, он не мог уснуть: ему представлялась Саюри, в одиночестве идущая среди огромных, устремляющихся к самому небу деревьев. Ее постепенно удалявшаяся фигура таяла, растворяясь в окружавшем ее голубоватом тумане. Это видение причиняло ему почти физическую боль. Запрокинув голову, Норито застонал. В тишине его стон показался ему жалким, и от досады он до крови закусил нижнюю губу. Что он мог сделать? Его мама, такая молодая и красивая, что ее принимали за его старшую сестру, должна была когда-нибудь покинуть его. Это было невыносимо.
Наконец, отчаявшись уснуть, он сел на кровати и спустил ноги на пол. Лакированные доски пола были прохладными, и он невольно поежился. В доме стояла тишина: родители давно спали, да и их комната находилась слишком далеко, чтобы они могли его услышать. Норито давно пользовался этим, чтобы по ночам незаметно выскальзывать на улицу и бродить по погруженным в темноту старым кварталам. Он и сам не знал, какова была цель этих ночных вылазок: какой-то холодный темный сгусток, притаившийся в глубине его сердца, как ком грязи на дне заброшенного колодца, не давал ему покоя, заставляя до изнеможения кружить по узким переплетающимся улицам и безлюдным паркам, сторонясь широких освещенных проспектов, пока небо не начинало светлеть. Тогда он, усталый и опустошенный, возвращался домой. Это случалось с ним два-три раза в месяц, но в последнее время стало происходить все чаще, – может быть, всему виной было его взросление и нервное напряжение, связанное с подготовкой к вступительным экзаменам, хотя отец и насмехался над ним, говоря, что «синтоистская и буддийская теология»[121] – совсем не та специальность, на которую найдется много желающих. Такое может позволить себе только человек, который не собирается зарабатывать себе на жизнь. Как бы то ни было, он не мог сопротивляться этому состоянию и никому о нем не рассказывал – даже маме, опасаясь, что она, по своему обыкновению, поведет его к врачу и заставит по расписанию принимать кучу таблеток. Что-то подсказывало Норито, что никакой врач ему не поможет.
Он быстро оделся, спустился по лестнице на первый этаж, привычно переступив через скрипучую ступеньку, и заглянул в кухню. Днем мама, как обычно, готовила, но в кухне царил только запах цитрусового моющего средства – как хорошая хозяйка, она никогда не позволяла себе быть небрежной. Бесшумно ступая по гладкому кафелю, Норито приблизился к раковине. Возле нее на столе была подставка для ножей. Ему не нужно было включать свет, чтобы найти ее, – протянув руку, он с легкостью нащупал гладкую деревянную рукоятку ножа сантоку. Когда пальцы обхватили ее, Норито почувствовал, как мучительное беспокойство в его груди усилилось, словно притаившийся там сгусток зашевелился. Он осторожно вытащил сантоку из подставки и огляделся, хотя в кухне было совершенно темно. Вдруг мама сейчас спустится попить воды – в последнее время она стала все чаще просыпаться по ночам, чтобы принять еще одну таблетку «Хальциона», потому что лекарство переставало действовать. Она включит свет и увидит его – стоящего с ножом посреди кухни… Это бы жутко ее напугало. Едва не бегом выскочив из кухни в прихожую, он сунул нож в свою синюю школьную сумку[122], накинул куртку, надел ботинки и, сдерживая дрожь в руках, открыл входную дверь.
В саду было довольно светло благодаря уличным фонарям. Сейчас, должно быть, было уже два или три часа ночи. Он прошел по влажной от вечернего дождя дорожке к выходу. У самых ворот сада Норито остановился и осторожно, чтобы не пораниться, сунул руку в сумку. Его пальцы коснулись стального лезвия. Он глубоко вдохнул влажный, пахнущий молодой растительностью воздух. Было очень тихо, только где-то срывались с листвы и карнизов крыш капли воды и глухо падали на землю. Из глубины сада доносилось мерное постукивание бамбуковой трубки о край старинного каменного цукубаи – словно звук из мира призраков. Даже машин в этот час не было слышно. Большинство людей сейчас мирно спали в своих постелях, не мучаясь дурными предчувствиями. Утром, когда наступит новый весенний день, они отправятся на свою скучную работу. Разве это жизнь, когда ты не принадлежишь самому себе и вынужден изо дня в день выполнять чьи-то указания, которые защищают тебя от собственных мыслей и страхов? Норито отличался от всех этих людей так же сильно, как отличалась Саюри, похожая на сошедшее в сумрачный мир сияющее божество. Так почему они должны подчиняться тем же законам, что и остальные люди? Почему красота его мамы должна со временем померкнуть, как выцветшая фотография, а затем обратиться в пепел? Это так несправедливо. Не в силах больше стоять на одном месте, он толкнул ворота и, выйдя на улицу, поспешил к парку Ёёги, где нередко прогуливался после школы, специально проехав на автобусе свою остановку и выйдя двумя остановками позже. Ему нравилось, что благодаря размерам парка там не ощущалось столь отчетливо присутствие людей и он мог хотя бы немного побыть наедине с самим собой.