Если бы примерно десять лет назад это преступление совершил ребенок, сегодня он был бы чуть младше или даже ровесником Ватанабэ. Возможно, он работает тихим клерком в какой-нибудь компании и его коллеги считают его самым обычным человеком. Когда они обсуждают с ним рабочие вопросы или пьют пиво в пятничный вечер, им и в голову не приходит, что он был в шаге от того, чтобы превратиться в чудовище. Но все-таки…
«Что, если он не остановился, но встал на путь совершенствования?»
Ватанабэ вздрогнул. Круглая чашка выскользнула из его пальцев, и горячий шоколад пролился на разложенные на столе бумаги.
– А, чтоб тебя! Тикусё![143] – в сердцах выругался полицейский, пытаясь одной рукой поймать укатившуюся чашку, а другой собрать документы, еще не пострадавшие от расползавшейся по столу темной лужи.
– Что случилось, сэмпай?!
Мидзуки прибежала мгновенно, услышав его крики, – и, тут же оценив ситуацию, бросилась за влажными салфетками.
Следующие минут десять они провели собирая разлившийся напиток. Мидзуки деловито орудовала салфеткой, по нескольку раз протирая там, где было уже чисто, и Ватанабэ подумал, что теперь можно сказать, их счет за дежурство сравнялся: оба напортачили.
– Ну вот, почти все, – довольно прокомментировала она, оглядывая стол. – Подумать только: всего-то полчашечки горячего шоколада, а столько уборки.
– Что вы сейчас сказали?
– А?.. Что?.. Что я сказала?..
– Офицер Мидзуки, вы просто умница! – воскликнул Ватанабэ, резко выпрямляясь.
Девушка остолбенела, услышав его выкрик.
– Я… но сэмпай… я всего лишь вытерла стол…
– Я не об этом, – сказал он чуть тише, но его голос все равно звучал слишком взволнованно. – Если полчашки напитка может испачкать целый стол, представьте себе, что должно происходить, если он убивает человека с помощью ножа.
Мидзуки по-прежнему стояла не двигаясь и смотрела на него во все глаза.
– Там все должно быть залито кровью!
– Да… да, возможно… а как же иначе…
– Разумеется, криминалисты это понимают, но они не делают из этого закономерного вывода.
– Какого именно?
– У него просторный частный дом, – скорее всего, с большим заросшим участком, потому что он вряд ли нанимает садовых рабочих, которые могут что-то заподозрить. Это ведь очевидно. Это очевидно следует из его почерка.
– Вы так… думаете? – медленно произнесла Мидзуки.
– Ему требуются пространство и уединение. Он не может делать того, что он делает, в обычной городской квартире, тем более в съемной. У него частный дом, – вероятно, в одном из престижных кварталов Токио. Минато или Тюо – это вряд ли, слишком далеко от мест, где были обнаружены тела. Это должен быть район в центре, откуда можно быстро добраться и до Итабаси, и до Мэгуро. Может быть, Тиёда, Сибуя или Синдзюку. Убийца-демон из Итабаси – богатый человек. Возможно, он получил наследство от своих родителей. И именно вы вывели его на чистую воду. Вы – просто отличный полицейский, Мидзуки-кун!
– Но я всего лишь… – Она растерянно моргнула, но затем на ее лице появилась робкая улыбка. – Спасибо вам, сэмпай, я буду продолжать стараться.
Когда в девять утра приехала смена и Ватанабэ с Мидзуки сдали пост, подробно отчитавшись о проделанной за ночь работе, Ватанабэ, уже выйдя из кобана, вытащил из сумки мобильный телефон. На экране горело несколько пропущенных вызовов от Митико: она звонила ему до позднего вечера. На нее это совсем не было похоже: когда они встречались и он пропускал ее вызов, Митико обычно не перезванивала, дожидаясь, когда он освободится и перезвонит сам. В отличие от других девушек, она никогда не попрекала его работой и всегда была терпелива. Если она звонила ему несколько раз, значит, что-то случилось. Чувствуя растущее беспокойство, он нажал на кнопку вызова.
Рин
Старик нанизывал на рыболовный крючок небольшой кусочек сырого моллюска хамагури. Ловко у него это получалось: одно движение – и приманка готова. Сразу было ясно, что для него это дело привычное. Она внимательно смотрела на его толстые, плохо гнувшиеся пальцы с неровно обрезанными ногтями, под которые набилась грязь. В трещины на его ладонях тоже въелась грязь – такую не ототрешь ни одним чудо-средством за пятьсот иен из «Сэвэн-Илэвэн». Ветер слегка шевелил еще не налившуюся весенней зеленью траву на берегу Аракавы – вроде бы даже и не самые окраины Токио, район Итабаси, а кажется, будто они выехали на природу. Может быть, потому, что берег реки здесь пологий и от дороги отделен небольшим городским садом. В апреле там полно посетителей, привлеченных цветением тюльпанов и немофил[144], а сейчас он безлюден.
Она слегка наклонилась вперед и обхватила руками колени, устраиваясь поудобнее, чтобы увидеть, как мужчина закидывает удочку. Закончив с нехитрыми приготовлениями и надев на правую руку резиновую перчатку, чтобы не поранить пальцы леской, он подошел к самому краю воды и сделал замах – не слишком широкий, как у начинающих рыбаков, а ровно такой, какой и требовалось. Послышался тихий свист разматывающейся лески. Довольно ловко для такого пожилого человека. Она потянулась в карман за сигаретами.
– Эй, я вижу, что ты там делаешь! – крикнул старик, не оборачиваясь. – Завязывай с этим, а то дети больные будут!
Рин ухмыльнулась и, сунув сигарету в рот, щелкнула зажигалкой.
– Вот же дура упрямая!
Наживку он раздобывал каждый день в небольшой суси-я неподалеку. Тамошний повар был его приятелем, но, сколько он ни уговаривал Оохаси-сана взять что-нибудь еще, тот наотрез отказывался – мол, нужна-то всего пара кусочков рыбы или мякоть моллюска, которые не оставишь на завтра, все равно пропадут. Обедал он всегда отварным рисом, который посыпал сухой приправой васаби из комбини, с парой квашеных слив умэбоси и закусывал острой капустой кимчи. Пару раз он предлагал Рин попробовать его «домбури-гохан»[145], утверждая, что пусть и выглядит он просто, а все-таки сытно и придает сил на целый день, особенно если запивать его зеленым чаем. «Вон ты какая худая – небось одним сигаретным дымом питаешься. И что за дрянь такую ты куришь… пахнет, как на похоронах».
Из сухих зарослей травы выскользнула небольшая серая кошка с коротким хвостом и белым пятном на мордочке, приветственно мяукнула и, подойдя к Оохаси-сану, устроилась подле него, уставившись на поплавок. Эта всегда приходила первой. Ее звали Саба-тян, потому что больше всего она любила стружку вяленой скумбрии, которую используют для приготовления рыбного бульона. Рин обернулась на росшие вдоль берега кусты. Кошек видно не было, но она знала, что они появятся, как только Оохаси-сан вытащит из вод Аракавы первую рыбину. Она сама приходила к нему уже четвертую неделю подряд и смотрела, как он рыбачит. Когда она пришла в первый раз и села на еще не согретый весенним солнцем берег, Оохаси-сан сам заговорил с ней:
– На бродяжку ты не очень похожа, онээ-тян[146]. Или просто недавно оказалась на улице? Что у тебя стряслось?
– Я из пригорода. Живу в Токио у старшего брата. Работаю по вечерам в комбини, в вечерние и ночные часы там больше платят. – Она кивнула в неопределенном направлении и вытащила из кармана пачку сигарет. – Я тебе не помешаю, одзии-сан?[147]
В ответ Оохаси-сан добродушно рассмеялся. Его фамилия означала «большой мост», и он как-то раз пошутил насчет того, что ничего, мол, не поделаешь, так уж было у него на судьбе начертано – жить под большим мостом. В прошлом он был водителем грузовика, но, выйдя на пенсию, остался практически без средств к существованию и в конце концов оказался на улице. Чтобы хоть как-то свести концы с концами, он подрабатывал разнорабочим в большом продуктовом универмаге – разгрузить товар, что-то принести, сделать мелкий ремонт, – но с годами это становилось все труднее. Оохаси-сану было уже под восемьдесят, и в последние годы его беспокоили суставы. Здесь все хорошо его знали: школьники время от времени приносили ему бэнто, приготовленные их мамами «для доброго дедушки», и он с гордостью сообщил Рин, что в прошлом сентябре на «День почитания старших»[148] дети принесли ему открытки, нарисованные на занятиях. На одной из открыток Оохаси-сан был изображен с удочкой в окружении замерших в ожидании кошек.
– Похож, а? Что скажешь?
– Не то чтобы очень. Голова больше на умэбоси похожа, на которую панаму нахлобучили.
– А ты не слишком-то выбираешь выражения, а, онээ-тян? У самой-то у тебя дети есть?
– А у тебя, одзии-сан, есть дети?
Оохаси-сан тяжело вздохнул и махнул рукой.
У него был сын, который еще до совершеннолетия порвал все связи с родителями и ушел в якудза, после чего брак Оохаси-сана дал трещину, а спустя несколько лет и вовсе распался. Жена не смогла простить ему того, что он не удержал сына. Наблюдая за человеческими жизнями, Рин часто размышляла о том, на какие глупости порой тратят люди отпущенное им время. Если бы их жизнь была подобна жизни криптомерии, они бы так не спешили и не совершали столько ошибок. Но люди слишком спешат, чтобы продумывать каждый свой шаг и ценить то, что у них есть. Они никогда не довольствуются тем, что имеют, и всегда стремятся заполучить больше – а в результате теряют все. Вместо того чтобы уподобиться криптомерии, человек уподобляется муравью, бегающему вверх-вниз по ее громадному стволу. Копошась в трещинах коры, занятый своими делами муравей даже не подозревает о самом существовании криптомерии.
У Оохаси-сана не осталось никого из родных. Его бывшая жена умерла несколько лет назад, а след сына потерялся в подпольном мире Токио. Оохаси-сан был совершенно одинок, и все же он не утратил своей любви к жизни и веры в дружбу. Это удивляло Рин и вызывало у нее любопытство. Поэтому она приходила к Оохаси-сану не из чувства долга, а просто для того, чтобы посмотреть, как он рыбачит.