После празднования Нового года, для которого Саюри приготовила великолепный обед о-сэти[187], она перестала посещать курсы, все больше и больше погружаясь в гнетущую ее печаль. Ее лицо действительно сильно осунулось и начало выдавать ее истинный возраст, хотя и оставалось по-прежнему прекрасным. По утрам, уходя на занятия, Норито видел, как она, сидя перед увеличивающим косметическим зеркалом, дотрагивается исхудавшими пальцами до лба, щек, идеально белой шеи и тяжело вздыхает. Ему хотелось сказать ей что-нибудь ободряющее, но слова застревали в горле, и он быстро собирался и покидал дом, окруженный садом, который, казалось, постепенно приходил в упадок так же, как душевное состояние его хозяйки.
Саюри покончила с собой в начале февраля, в первый день весны по лунному календарю – риссюн[188]. Было холодно, и воздух казался все еще зимним. Трава, покрытая инеем, тихо похрустывала у него под ногами, когда он пробирался по тропинкам сада. Он шел медленно, как во сне, – все происходящее было бы похоже на сон, если бы не холод, проникавший под тонкую ткань его пижамы. Было еще раннее утро, около четырех часов утра, и сад был погружен в мутные предрассветные сумерки. Он должен был бежать опрометью, но все его тело словно оцепенело, и он с трудом передвигал ноги. Саюри собиралась выскользнуть из дома бесшумно, но он услышал сквозь сон едва различимый скрип ступеньки. Отправляясь на свои тайные ночные вылазки, он всегда помнил о том, что нужно через нее перешагнуть, но Саюри об этом не подумала.
Он не сразу последовал за ней. Некоторое время он неподвижно лежал на футоне и убеждал себя в том, что ничего особенного не происходит – просто Саюри не спалось, и она спустилась, по своему обыкновению, на кухню, чтобы принять дополнительную таблетку снотворного. Он внимательно прислушивался, чтобы удостовериться, что она вернулась в свою комнату. Но в доме царила тишина – такая тишина, которую можно услышать лишь в этот час и в это время года. Тишина, в которой любой, даже самый тихий звук вызывает чувство томительной тревоги.
Не дождавшись ее возвращения, он поднялся с кровати и, спустившись вниз и даже не сменив домашние тапочки на уличные ботинки, вышел из дома. Его мучила мысль, что Саюри отправилась на свидание с тем юношей с кулинарных курсов, – не имеющая под собой никаких оснований, нелепая мысль, порожденная его болезненной ревностью. Он хотел позвать ее по имени, но у него не хватало на это решимости. Единственное, в чем он был уверен, – это в том, что Саюри не покидала сад.
Он прошел мимо высаженных по периметру ограды кустов камелии с красными цветами, покрытыми поблескивавшей изморозью. Зимние камелии, полностью лишенные аромата, всегда казались Норито не вполне настоящими. Они были подобны театральным декорациям, а их лепестки были словно вырезаны из плотной шелковой ткани.
«Где же ты, мама?»
Норито равнодушно взглянул на лежавшую на полу Манами. Она почти затихла и больше не сопротивлялась. Должно быть, когда она пыталась вырваться, веревка, которой он связал ее наспех, не слишком заботясь о ее комфорте, врезáлась в ее запястья. Как бы она ни старалась, она не могла понять его боль. Все эти девушки, которые встречали свою судьбу, оплакивали свои непрожитые жизни как величайшую потерю, но они и представить себе не могли, что пришлось потерять ему. Поэтому он не испытывал к ним сострадания.
Когда он нашел Саюри, она была еще жива, но ее дыхание было редким и едва различимым. На полу валялось несколько вскрытых упаковок «Хальциона» и хорошо знакомых ему овальных таблеток нежно-голубого цвета. Должно быть, она не хотела осквернять дом своей семьи самоубийством и потому ушла в хозяйственную пристройку. Опустившись перед ней на колени, Норито осторожно приподнял ее с дощатого пола. На ее губах блуждала легкая мечтательная улыбка, а глаза были открыты – но она его уже не видела.
– Мама!
От тела Саюри расходились во все стороны волны какого-то странного свечения. Сначала Норито подумал, что причиной были его слезы, преломлявшие тусклый свет, и крепко зажмурил глаза. Но когда он вновь их открыл, ничего не изменилось. Он никогда не видел ничего прекраснее. Убогая обстановка хозяйственной пристройки, некрашеные стены и деревянные балки, кружившаяся в воздухе пыль – все это в одно мгновение перестало существовать. Саюри парила в чистом сиянии, недосягаемая для суеты этого мира.
Он должен был что-то предпринять, попытаться вернуть ее к жизни или бежать в дом и вызывать скорую помощь, но он понимал, что уже слишком поздно. Душа покидала Саюри, ее сердцу оставалось всего несколько ударов, чтобы остановиться навсегда. Как она могла решиться на подобное? Он чувствовал, что вместе с отчаянием его охватывает бессильная ярость. Если бы она сказала ему, что хочет его оставить, он бы сам ее убил. Он бы сломал ее, как бесполезную бесчувственную куклу, которая посмела его предать.
Рыдая, он прижимал ее к себе, стоя на коленях и раскачиваясь, словно охваченный припадком безумия. Из его горла вырывались протяжные хриплые стоны вперемешку с нежными признаниями и горькими упреками. Он умолял ее вернуться и тотчас начинал проклинать за то, что ее любовь к отцу была сильнее любви к сыну. Он желал ей отправиться в ад и многократно испытать те страдания, которым она подвергла своего сына, но, испугавшись собственных слов, просил ками-сама позаботиться о душе Саюри и вознести ее в рай тэнгоку[189].
А потом он увидел его. Человека, склонившегося над телом мамы. Нити исходившего от нее свечения притягивались к его молитвенно сложенным ладоням.
– Ты понимаешь, Манами? – Норито слегка склонил набок голову, как будто и правда ждал, что она ему что-то ответит. – Это был сам бог смерти, который пришел забрать мою маму.
«Ты – просто сумасшедший!» – хотела крикнуть ему Манами, но вместо этого лишь робко кивнула.
– Боги думают, что человеческие судьбы принадлежат только им. Они привыкли, что им возносят молитвы в храмах и оставляют подношения, но они глухи к человеческим мольбам. У них нет ни капли сострадания к людям. Однако человек, который обретает власть над самой судьбой – разве он не становится ками?
«Ми-тян была права, а я, глупая, ее не послушала. Она ведь беспокоилась обо мне. Она-то сразу поняла, что с тобой что-то не так. Разве может нормальный человек вести себя так, будто на дворе все еще эпоха Эдо?»
Слезы крупными каплями катились из ее глаз, из-за чего фигура Норито представлялась ей расплывчатой и бесформенной, а его красивое лицо исказилось и походило на перекошенные физиономии демонов, чьи изображения покрывали стены старинного храма. Какая же она все-таки дура. Она даже допускала мысль, что Митико ей завидует. Конечно, Митико ведь была одинока, а у Манами появилась надежда изменить свою жизнь к лучшему. Даже когда она открывала ему дверь, она отмахнулась от охватившего ее плохого предчувствия. Как будто ее душа уже знала, что должно случиться, но Манами заставила ее замолчать. Спустя несколько дней ее изуродованное, разрезанное на части тело обнаружат в какой-нибудь из рек Токио, и в газетах напишут про «очередную жертву убийцы-демона из Итабаси».
– Люди не могут увидеть мир, в котором обретаются ками-сама, – продолжал Норито. – Пространство, ограниченное воротами ториями, – это не просто дань старой религиозной традиции. Проходя через ворота, ведущие в мир ками, человек ритуально переступает границу между двумя мирами – но для того, чтобы действительно увидеть невидимый мир, ты должна преодолеть границу мира живых. Я был рядом с мамой, когда она покидала этот мир, и лишь потому мне удалось заглянуть в приоткрывшуюся дверь, за которой находились вещи, принадлежащие миру ками. Мама видела их, но никто другой, и даже я, не должен был на них смотреть. В этот момент я стал больше чем просто человеком. Понимаешь, Манами-тян? – Норито презрительно усмехнулся. – Журналисты и перепуганные читатели их никчемной писанины называют меня «жестоким убийцей», «убийцей-демоном», но своим скудным умом они не способны понять смысла моего существования. Однако ты очень скоро узнаешь это, Манами. Приготовься встретить свою судьбу с достоинством.
Александр
– Ну, давай же… открывайся… – пробормотал Александр сквозь стиснутые зубы. – Хренова деревяшка…
«Когда полицейский патруль действительно нужен, он никогда не оказывается поблизости…»
Дверь ни в какую не поддавалась – ее как будто заклинило. Кто-то вставил под дверное полотно палку или доску, так что теперь оно не могло свободно перемещаться по направляющим. У того, кто это сделал, не было времени соорудить более надежную конструкцию – так что, если Александр приложит достаточное усилие, дверь должна в конце концов сдвинуться с места. Просунув пальцы в узкую щель, он постарался навалиться на створку всем своим весом. Его ботинки на гладкой подошве скользили по вытертому ногами тысяч прихожан храмовому крыльцу, и у него никак не получалось найти точку опоры. Створка дрожала, но не сдвигалась ни на сантиметр. Ему показалось, что внутри он слышал женский плач и мужской голос, говоривший спокойно и монотонно, как будто читал сутру, но сейчас в помещении было тихо. Возможно, виной всему было его собственное воображение. По его лицу градом катился пот, а сердце лихорадочно стучало.
Выскочив из такси, едва не забыв расплатиться, он, краем глаза заметив припаркованный на обочине красный «Ягуар», бросился бегом через священную рощу, не разбирая дороги. Под его ногами хрустели опавшие веточки старых криптомерий. На его счастье, на этот раз он не запнулся о выступающие из земли корни и не разбил себе голову и вскоре оказался перед огромными старинными воротами.
«Куда может отправиться психопат, возомнивший себя тем, кто имеет право провожать людей на встречу с Буддой? Возможно, он пойдет в храм помолиться».