– Зато, – подхватила Робин, – вполне можно принести готовый порошок – хоть в пакете, хоть как-то иначе – и уже на месте сыпануть этого порошка на пестик и ступку, чтобы со стороны казалось, будто лекарство измельчил сам Чизуэлл.
– О’кей, но все равно остается вопрос: почему в пустой коробке из-под сока, обнаруженной в мусорном ведре, нет следов амитриптилина? Весьма вероятно, что Рафаэль подал отцу стакан сока…
– Да вот только пальчики Чизуэлла – единственные…
– Но неужели Чизуэлл не заподозрил бы ничего странного, увидев – ни свет ни заря – уже налитый в стакан апельсиновый сок? Вот ты бы, например, позарилась на жидкость, незнамо как появившуюся в предположительно пустом доме?
Внизу, на Денмарк-стрит, женские голоса, перекрывая безостановочный шум и грохот транспорта, выводили песню Рианны «Where Have You Been?»:
– «Where have you been? All my life, all my life…»[45]
– А может, это и впрямь самоубийство? – задумалась Робин.
– С таким отношением мы далеко не уедем – даже счета не оплатим, – заметил Страйк, стряхивая пепел в тарелку. – Давай-ка по новой: люди, у которых в то утро была возможность проникнуть на Эбери-стрит: Рафаэль, Флик…
– И Джимми, – добавила Робин. – Все, что относится к Флик, автоматически относится и к нему, поскольку она в принципе имела возможность сообщать ему все сведения о привычках Чизуэлла, о его доме, а также могла передать ему дубликат ключа.
– Правильно. Стало быть, нам известно, что проникнуть тем утром в дом могли три человека, – сказал Страйк, – но для этого недостаточно было просто войти в дверь. Убийце требовалось узнать, какие антидепрессанты принимает Кинвара, а кроме того, позаботиться о доставке баллона с гелием и резиновой трубки, да еще напоследок получить подтверждение того факта, что гелий и трубка никуда не делись.
– По нашим сведениям, Рафаэль в последнее время не захаживал на Эбери-стрит и никогда не был достаточно близок с Кинварой, чтобы знать, какие таблетки она принимает, хотя отец мог обронить название в разговоре, – сказала Робин. – Если ориентироваться исключительно на способ, то Уинна с Аамиром, видимо, надо исключить… так что в списке подозреваемых Джимми и Флик перемещаются на первое место, поскольку Флик подрабатывала в доме уборщицей.
С глубоким вздохом Страйк закрыл глаза.
– Да пошло оно все куда подальше, – пробормотал он, проводя ладонью по лицу. – Я все время к мотиву скатываюсь.
Он снова открыл глаза, потушил сигарету о тарелку и тут же зажег новую.
– Неудивительно, что МИ-пять навострило уши: в этом деле ни у кого нет очевидной выгоды. Прав был Оливер: шантажисты редко убивают своих жертв – скорее происходит обратное. Ненависть предполагает эффектный замысел, а вот убийство, совершенное в припадке жгучей ярости, – это не изощренное убийство, тщательно замаскированное под суицид, а молотком или настольной лампой по голове. Если мы имеем дело с убийством, то оно больше походило на образцовую казнь, продуманную во всех деталях. Зачем она понадобилась? Что выгадал убийца? А кроме того, меня преследует вопрос: почему именно в этот момент? Почему Чизуэлл ушел из жизни именно тогда? В интересах Джимми и Флик было бы сохранять Чизуэллу жизнь до тех пор, пока они не смогут его достоверно изобличить и заставить раскошелиться. То же касается и Рафаэля: он был лишен наследства, но в последнее время его отношения с отцом стали мало-помалу налаживаться. Ему было выгодно, чтобы отец оставался в живых. Но Чизуэлл завуалированно угрожал Аамиру разоблачением каких-то его грехов, скорее всего сексуального характера, если вспомнить цитату из Катулла, да к тому же недавно разжился информацией по поводу непонятного благотворительного фонда Уиннов. Вспомним, кстати, что Герайнт не был шантажистом в полном смысле слова: он не требовал денег, а только хотел разоблачить Чизуэлла и сместить его с министерского поста. Мыслимо ли предположить, чтобы Уинн или Маллик, поняв, что первоначальный план провалился, впопыхах решили отомстить каким-нибудь другим способом?
Глубоко затянувшись, Страйк подытожил:
– Что-то мы упускаем, Робин. Должно же быть какое-то связующее звено.
– Совсем не обязательно, – ответила Робин. – Это ведь жизнь, правда? У нас есть подозреваемые – каждый со своими личными тайнами и проблемами. Кое у кого имелись веские основания не любить Чизуэлла и точить на него зуб, но отсюда не следует, что все факты должны идеально состыковаться. Скорее всего, некоторые факты просто не относятся к делу.
– Тем не менее известно нам не все.
– Конечно, нам многое не…
– Нет-нет, есть что-то существенное, что-то… ключевое. Нутром чую. Лежит практически на поверхности. Ну почему, например, Чизуэлл сказал, что после разоблачения Уинна и Найта для нас, возможно, будет новое задание?
– Понятия не имею, – признала Робин.
– «Раз за разом они себя выдают», – процитировал Страйк. – Кто себя выдает?
– Герайнт Уинн. Я рассказала Чизуэллу о хищениях из благотворительного фонда.
– Ты сказала, что Чизуэлл скандалил по телефону, он еще пытался найти зажим для денег. Подарок от Фредди.
– Да, так все и было, – ответила Робин.
– Хм, Фредди… – повторил Страйк и почесал подбородок.
И вдруг на какое-то мгновение перенесся в комнату отдыха для пациентов немецкого военного госпиталя, где в углу приглушенно бормотал телевизор, а на журнальном столике лежало несколько выпусков газеты «Арми таймс». Там в полном одиночестве томился невольный свидетель смерти Фредди Чизуэлла – молодой лейтенант, прикованный к инвалидному креслу пулей талиба, которая так и засела у него в позвоночнике. В той комнате Страйк и завязал с ним разговор.
– …колонна остановилась, и майор Чизуэлл приказал мне выбраться наружу – разведать обстановку. Я сказал, что на горном хребте никакого движения не заметно. Тогда он меня обматерил и велел выполнять приказ. Я и двух шагов не сделал, как в спину мне угодила пуля. Последнее, что я помню, – как с грузовика на меня орал Чизуэлл. Потом снайпер ему же и снес полбашки.
Лейтенант попросил у Страйка сигарету. Раненым курить запрещалось, но Страйк тогда отдал ему полпачки.
– Мудак он, этот Чизуэлл, – пробормотал молодой солдат, сидя в инвалидном кресле.
Страйк так и видел, как высокий белобрысый Фредди деловито прогуливается по узкой сельской тропе, как бузит с Джимми Найтом и другими своими приятелями. Он так и видел, как на фехтовальной дорожке Фредди машет шпагой под взглядом Рианнон Уинн, которую, возможно, уже тогда преследовали мысли о суициде.
Солдаты не любили Фредди, зато отец обожал, так, может, именно Фредди и был тем недостающим фрагментом, который позволит состыковать все события и понять, что же связывает двух шантажистов с той историей о задушенном ребенке? Однако чем дольше Страйк обдумывал эту версию, тем меньше видел в ней правдоподобия, так что дело вновь распадалось на несколько разрозненных линий, которые отказывались выстраиваться в цепочку.
– Хотелось бы знать, что это за мидовские фотографии, – вслух произнес Страйк, глядя на багровеющее закатное небо за окном. – И кто на двери ванной комнаты Аамира Маллика, изнутри, вырезал Уффингтонскую белую лошадь? А еще – почему как раз на том месте, где, по словам Билли, похоронили ребенка, вдруг оказался крест?
– Ну, ты замахнулся… – пробормотала Робин, поднялась со своего места и начала убирать остатки китайского ужина. – От нехватки амбиций ты явно не умрешь.
– Оставь. Я сам все уберу. Тебе пора домой.
– Да не хочу я домой.
– До утра потерпишь, совсем чуть-чуть. Какие планы на завтра?
– После обеда встречаюсь с Драммондом – с галеристом, другом Чизуэлла.
Вымыв посуду, Робин сняла с крючка сумку и повернулась в сторону двери. Обычно Страйк жестко пресекал все проявления сочувствия, но в этот раз Робин просто не могла смолчать.
– Без обид: выглядишь ты ужасно. Может, дашь небольшой отдых своей ноге, прежде чем снова бросаться в бой? До скорого.
Дверь хлопнула так быстро, что Страйк даже не успел ответить. Погрузившись в размышления, он просидел в офисе до глубокой ночи, но нужно было возвращаться в мансарду – преодолевать подъем, который всегда давался ему с большим трудом. Встав со стула, он закрыл все окна, выключил торшер и запер агентство.
Стоило только Страйку осторожно подняться на одну ступень, как у него вновь зазвонил телефон. Он сразу понял, что это Лорелея. Да, эта женщина не собиралась отпускать его просто так, не попытавшись хотя бы отплатить ему болью за боль. Медленно, осторожно, стараясь по возможности не давить на протез, Страйк добрался до спальни.
49
Росмеры из Росмерсхольма – все пасторы, офицеры и администраторы, занимавшие высокие ответственные посты. Все корректные, благородные люди…
Лорелея не сдавала позиций. Она хотела переговорить со Страйком с глазу на глаз и выяснить, ради чего подарила без малого год своей жизни этому, как она выражалась, энергетическому вампиру.
– Ты просто обязан со мной встретиться, – услышал он, когда на следующий день за обедом наконец взял трубку. – Я хочу с тобой увидеться. Ты обязан.
– А смысл? – спросил он. – Письмо твое я прочитал, свои чувства ты изложила. С самого начала тебе было известно, к чему я готов, а к чему – нет…
– Вот только не заводи свою песню: «Я никогда не притворялся, что хочу серьезных отношений». А кому ты позвонил, когда отказали ноги? Да ты весь светился, когда я хлопотала вокруг тебя, как жена…
– Тогда давай на том и порешим: я подлец. – Он сидел у себя на кухне, соединенной с гостиной, подняв культю на придвинутый стул. На нем были одни семейные трусы, хотя ему вот-вот предстояло закрепить протез и надеть выходной костюм, чтобы слиться с толпой в арт-галерее Генри Драммонда. – Пожелаем друг другу всех благ и…