– Вот слушайте, это базовые положения, – вещал Дигби, обращаясь к девушкам на тюфяке. – Вы наверняка не будете спорить, что капитализм отчасти зиждется на эксплуатации женского труда, правильно? Поэтому феминизм, чтобы стать эффективным средством борьбы, непременно должен иметь в своей основе марксизм – одно без другого невозможно.
– Патриархальность шире по охвату, нежели капитализм, – изрекла Шенис.
Краем глаза Робин следила, как Джимми пробивается сквозь узкий коридор, обнимая за шею Флик. За весь вечер Робин не видела ее такой счастливой.
– Угнетение женщины неразрывно связано с ее неспособностью утвердиться на рынке труда, – провозгласил Дигби.
Сонная Хейли высвободилась из объятий Шенис, чтобы в молчаливой просьбе протянуть руку к одетым в черное подросткам. Их косяк проплыл над головой у Робин.
– Ты не обижайся, что с комнатой так вышло, – невнятно пробормотала Хейли, обращаясь к Робин после долгой затяжки. – Пока в Лондоне жилье найдешь – окочуришься.
– Это точно, – подтвердила Робин.
– …потому что ты ратуешь за подчинение феминизма более широкой идеологии марксизма.
– Какое может быть подчинение, – скептически хохотнул Дигби, – если у них одинаковые цели!
Хейли попыталась всучить косяк Шенис, но та с горячностью отмахнулась.
– А где были вы, марксисты, когда мы бросили вызов идеалу гетеронормативной семьи? – требовательно спросила она у Дигби.
– Вот именно, – туманно подтвердила Хейли, придвигаясь поближе к Шенис и передавая косяк Робин, которая тут же вернула его мальчишкам.
Те, хоть и заинтригованные лесбиянками, поспешно выскочили из спальни, пока кто-нибудь еще не надумал пустить по кругу их скудный запас дури.
– У меня тоже были кое-какие идеалы, – заговорила вслух Робин, вставая с пола, но никто ее слушал.
Дигби не упустил случая заглянуть под черную мини-юбку, когда Робин протискивалась перед ним к комоду. Якобы разволновавшись от жарких споров о феминизме и марксизме и одновременно изображая смутный ностальгический интерес, она по очереди брала в руки крупяных кукол Флик, незаметно прощупывала тонкую плюшевую ткань и гранулы наполнителя, а потом возвращала на место. Никаких инородных предметов внутри не чувствовалось, никаких швов обнаружить не удалось. Почти потеряв надежду, Робин вернулась в темный коридор, где гости стояли плотной толпой, которая выплескивалась на лестничную площадку.
Какая-то девчонка ломилась в уборную.
– А ну кончайте там трахаться, я сейчас обоссусь! – кричала она к удовольствию тех, кто оказался рядом.
Да, безнадега…
Робин скользнула в кухоньку, размером чуть больше двух телефонных будок, где сбоку сидела парочка: девушка задрала ноги на колени парня, а тот запустил пятерню ей под юбку; тут же топтались, пошатываясь, в поисках съестного подростки в черном, на которых напал жор.
Будто разыскивая заначку выпивки, Робин копошилась среди пустых банок и бутылок, а краем глаза поглядывала из-за дверцы кухонного шкафа за поступательным движением оголодавших малолеток вдоль полок и ящиков, но лишь убеждалась, каким ненадежным местом для тайника стала бы коробка с хлопьями.
Когда Робин двинулась к выходу, в дверном проеме возник анархист Альф, обдолбанный куда сильнее, чем был в пабе.
– Какие люди! – забузил он, пытаясь собрать глаза в кучу. – Дочурка профсоюзного лидера.
– Да, это я, – сказала Робин под аккомпанемент песни Д’банджа «Oliver, Oliver, Oliver Twist»[52], долетавшей из второй спальни.
Она хотела поднырнуть под руку Альфа, но тот загородил проход, опустив свою лапу. Дешевый ламинат вибрировал от неистовых плясок в комнате Хейли.
– А ты горячая штучка, – сказал Альф. – Ничего, что я так, внаглую? Типа, йопты, по-феминистски.
И заржал.
– Спасибо за комплимент, – буркнула Робин, со второй попытки увильнув от него в тесный коридорчик, где завывающая девица все так же ломилась в уборную.
Альф ухватил запястье Робин и, нагнувшись, пробормотал ей в ухо что-то нечленораздельное. Когда он снова выпрямился, на кончике его потного носа небольшой черной кляксой отпечатался ее мел для волос.
– Чего? – переспросила Робин.
– Я говорю, – крикнул он, – может, найдем укромный уголок и там поболтаем?
Но потом Альф заприметил позади нее некую фигуру.
– Все путем, Джимми?
Найт протиснулся в коридор. Улыбнувшись Робин, он с сигаретой и банкой пива облокотился о стену. Десятью годами старше большинства присутствующих, в облегающей черной футболке и джинсах, он притягивал нескромные взгляды некоторых девах.
– Тоже в сортир стоишь? – обратился он к Робин.
– Ага. – Она решила, что в случае чего укроется и от Джимми, и от анархиста Альфа именно там.
Через открытую дверь комнаты Хейли было видно, как дрыгается явно довольная жизнью Флик, готовая хохотать по любому поводу.
– Флик говорит, твой отец в профсоюзе круто стоял? – заговорил Джимми. – Шахтером был?
– Ага, – ответила Робин.
– Вот уроды! – сказала девчонка, уставшая барабанить в дверь. Она пританцовывала на месте, но потом, вконец отчаявшись, все же выскочила из квартиры.
– Там слева бачки удобные! – прокричала ей вслед другая.
Джимми склонился едва ли не вплотную к Робин, чтобы не перекрикивать ухающие басы. Если она не ошибалась, он теперь смотрел на нее с сочувствием и даже нежностью.
– Умер, да? – спросил он. – Я про твоего отца. Флик сказала – от легких.
– Ага, – подтвердила Робин.
– Прости, – негромко сказал Джимми. – Я и сам нечто подобное пережил.
– Правда? – спросила Робин.
– Да, матушку потерял.
– Профзаболевание?
– Асбест, – кивнул он и затянулся сигаретой. – Сейчас бы такого быть не могло, особый закон принят. Мне тогда двенадцать исполнилось. А братишке моему два года было, он ее и не помнит.
– Да, жесть, – искренне сказала Робин. – Сочувствую.
Джимми выпустил дым в сторону от ее лица и состроил гримасу.
– За родственные души, – провозгласил он, чокаясь жестянкой лагера с точно такой же банкой в руке Робин. – За ветеранов классовых войн.
Анархист Альф, слегка покачиваясь, отошел и исчез в темноте, прорезаемой гирляндами китайских фонариков.
– А родные компенсацию получили? – спросил Джимми.
– Пытались, – ответила Робин. – Мать по сей день пороги обивает.
– Удачи ей. – Джимми отсалютовал банкой и глотнул пива. – Удачи, да побольше.
Теперь и он грохнул кулаком в дверь сортира.
– Затонули там, или как? Тут, между прочим, люди ждут, – прокричал он.
– Может, человеку плохо? – предположила Робин.
– Ну прямо! По-быстрому перепихнуться захотели, – бросил Джимми.
Из спальни Флик появился неудовлетворенный марксист Дигби.
– Я, очевидно, инструмент патриархального угнетения, – громогласно объявил он.
Никто не засмеялся. Дигби почесал брюхо, задрав футболку, на которой Робин успела разглядеть портрет Граучо Маркса[53], и зашагал в комнату, где отплясывала Флик.
– Вот именно что инструмент, – вполголоса сказал Джимми, обращаясь к Робин. – Выкормыш Вальдорфской школы. До сих пор огорчается, что ему больше не положены звездочки за прилежание.
Робин засмеялась, Джимми – нет. Он немного дольше, чем позволяли приличия, смотрел на нее в упор, но тут на ладонь приоткрылась дверь туалета и через нее выглянула пухленькая, раскрасневшаяся девчушка. У нее за спиной, как установила Робин, маячил седобородый дядька, который совсем недавно был в шапочке Мао.
– Ларри, грязное животное… – заговорил Джимми, с ухмылкой глядя на краснощекую девчушку, которая виновато просеменила мимо Робин и скрылась в темной комнате вслед за Дигби.
– Приветствую, Джимми, – со сдержанной улыбкой сказал пожилой троцкист и наконец-то освободил туалет под одобрительные выкрики заждавшегося молодняка.
– Проходи. – Джимми придержал для Робин дверь туалета и заблокировал собой вход, чтобы никто из страждущих не пролез без очереди.
– Спасибо, – бросила она и устремилась в санузел.
После царившего в квартире полумрака от резкого люминесцентного света слепило глаза. В этой живопырке было не повернуться: с одной стороны – крошечный душ с замызганной пластиковой занавеской, болтающейся хорошо если на половине крючков, а с другой – засорившийся унитаз, в котором плавали комья размокшей туалетной бумаги и окурок. В мусорной корзине поблескивал использованный презерватив.
Над раковиной нависали три хлипкие полочки с косметикой, туалетными принадлежностями и всякими мелочами, причем набитые до отказа, так что малейшее прикосновение грозило обрушить всю конструкцию.
Охваченная внезапным озарением, Робин подошла к полкам. Она вспомнила, как однажды ей уже довелось положиться на ту невежественную брезгливость, которую у мужчин обычно вызывает все, что связано с месячными; в тот раз ей удалось спрятать жучок в коробке женских тампонов. Теперь же ее взгляд обшаривал полупустые флаконы шампуня из ближайшего супермаркета, заскорузлую ванночку с чистящим порошком, грязную губку, пару дешевых дезодорантов, лохматые зубные щетки в щербатой кружке. Из этих залежей Робин с осторожностью выудила маленькую упаковку с надписью «Lil-Lets», в которой оказался всего один запечатанный тампон. Но, возвращая свою находку на место, она заметила, что за чистящим порошком и цветочным гелем для душа притаилась еще одна небольшая, мятая пачка.
Робин захлестнуло радостное предвкушение, и, встав на цыпочки, она аккуратно извлекла из этой свалки белый полиэтиленовый сверток.
Снаружи забарабанили в дверь.
– Я сейчас лопну! – прокричала из-за двери девушка из вновь прибывшей компании.
– Полминуты! – откликнулась Робин.
В прозаичной упаковке (с надписью: «Для максимального впитывания») лежали две объемистые прокладки: вряд ли на такие позарилась бы молоденькая девушка, особенно если она расхаживает в куцей юбчонке. Робин извлекла их на свет. Первая прокладка оказалась ничем не примечательной. А вот вторая подозрительно зашуршала, как только Робин попробовала ее согнуть. С нарастающим азартом она повертела в руках эту прокладку и обнаружила сбоку надрез, сделанный, вероятно, бритвой. Запустив пальцы в мягкий наполнитель, Робин нащупала внутри сложенный в несколько раз листок, который без промедления вытащила на свет и развернула. Не так давно Кинвара написала свою прощальную записку на точно такой же бумаге: тиснение «Чизуэлл» у верхнего края, а ниже – алеющая каплей крови роза Тюдоров. На этом мятом листке читалась пара бессв