– Мы сегодня опять весь день под прикрытием?
– Почему такой вопрос?
– Ты без обручального кольца.
– У тебя и в офисе было такое острое зрение? – спросила Робин, и он усмехнулся, отчего она против воли вспомнила, чем он ей понравился.
– Я же отметил, что очки у тебя были только для маскировки, не забыла? Тогда мне подумалось, что ты хочешь выглядеть серьезной, поскольку такой милашке в политике делать нечего. А у меня тут, – он указал на свои глаза, – все в порядке, зато вот тут, – он постукал себя по лбу, – остроты не хватает.
– Я закажу бокал красного вина, – с улыбкой сказала Робин. – И естественно, платить буду сама.
– Если это за счет мистера Страйка, – тут же нашелся Рафаэль, – предлагаю плотно поужинать. Я голоден как волк, а в карманах пусто.
– Правда?
После того как она целый день с оглядкой на свою зарплату рассматривала доступные комнаты, у нее не было охоты снова выслушивать чизуэлловское определение бедности.
– Чистая правда, хотя тебе, по-моему, не верится, – с ехидцей усмехнулся Рафаэль, и Робин заподозрила, что он читает ее мысли. – Нет, кроме шуток, мы ужинать собираемся или как?
– Я не против, – ответила Робин, у которой с утра маковой росинки во рту не было. – Давай поужинаем.
Рафаэль взял со стойки свою бутылку пива и повел Робин в ресторанный зал, где они заняли столик на двоих у стены. В столь ранний час они оказались единственными посетителями.
– В восьмидесятые годы моя мать частенько сюда захаживала, – сообщил Рафаэль. – В ту пору это заведение пользовалось особой репутацией: владелец любил указывать на дверь богатым и знаменитым, если те приходили в неподобающем виде, причем они сами в таких случаях ловили кайф.
– Правда? – опять спросила Робин, которая мысленно унеслась за многие мили отсюда.
Ей вдруг пришло в голову, что она никогда больше не будет вот так ужинать вдвоем с Мэтью. Ей вспомнился их самый последний совместный ужин, в «Le Manoir aux Quat’Saisons». О чем думал ее муж, в молчании пережевывая еду? Конечно, бесился, что она по-прежнему сотрудничает со Страйком, но с большой вероятностью одновременно взвешивал в уме сравнительные достоинства ее и Сары Шедлок, которая получала вполне достойную зарплату в аукционном доме «Кристис», владела неиссякаемым запасом историй о чужом богатстве и, несомненно, была абсолютно раскованной в постели – до такой степени, что забывала подаренные женихом бриллиантовые серьги на подушке Робин.
– Слушай, если ужин со мной будет нагонять на тебя такую тоску, я готов перейти обратно в бар, – сказал Рафаэль.
– Что? – встрепенулась Робин, сбившись с мысли. – Ой, нет, ты тут ни при чем.
Официант принес Робин вино. Она тут же сделала изрядный глоток и сказала:
– Извини. Просто задумалась о муже. Вчера вечером я его бросила.
Когда Рафаэль застыл с пивной бутылкой у рта, Робин поняла, что перешла невидимую границу. За все время работы в агентстве она никогда не вытаскивала на свет факты своей личной жизни, чтобы завоевать доверие собеседника, никогда не смешивала частную и профессиональную сферы, чтобы расположить к себе другого человека. Превращая измену Мэтью в орудие для манипулирования Рафаэлем, она сознательно совершала поступок, способный вызвать у мужа гадливость и отторжение. Их брак, по его мнению, должен был оставаться святыней, не имеющей ничего общего с убогой, гниловатой работой жены.
– Ты серьезно? – спросил Рафаэль.
– Вполне, – ответила Робин, – но я не жду, что ты мне поверишь, особенно после всей белиберды, которую наговорила тебе в роли Венеции. Ладно, – она достала из сумочки записную книжку, – ты сказал, что не будешь возражать, если я задам тебе пару вопросов. Это остается в силе?
– Ну… как бы… – Он явно не мог решить, смеяться ему или досадовать. – Это все взаправду? Вчера вечером рухнул твой брак?
– Да, – ответила Робин. – А почему тебя это так поражает?
– Сам не знаю, – сказал Рафаэль. – У тебя вид… девочки-скаута. – Он обшаривал глазами ее лицо. – Отчасти в этом кроется твоя прелесть.
– Я могу приступить к вопросам? – сохраняя невозмутимость, осведомилась Робин.
Отхлебнув пива, Рафаэль заметил:
– Вся в работе. Мужчина невольно задумывается, чем бы тебя отвлечь.
– Нет, кроме шуток…
– Хорошо, хорошо, вопросы… только вначале сделаем заказ. На дим-сум[59] согласна?
– Согласна на любое вкусное блюдо. – Робин открыла записную книжку.
Когда дело дошло до заказа, Рафаэль оживился.
– Допивай, – скомандовал он.
– Мне вообще пить не стоит, – ответила Робин, и в самом деле: после первого глотка она даже не пригубила спиртное. – Ну так я хотела поговорить про Эбери-стрит.
– Валяй, – сказал Рафаэль.
– Ты слышал, что сказала Кинвара насчет ключей. Хочу спросить…
– …был ли у меня собственный ключ? – добродушно подхватил Рафаэль. – А ты угадай: сколько раз я заходил в тот дом?
Робин выжидала.
– Один раз, – сообщил Рафаэль. – В детстве вообще там не бывал. Когда я откинулся… ну, ты понимаешь… освободился, папа, который ни разу за все время меня не навестил, позвал меня в Чизл-Хаус, и я отправился на родственную встречу. Причесался, приоделся, притащился к черту на рога, а папаша даже не появился. Видишь ли, его задержало позднее голосование в палате общин или какое-то такое дерьмо. Вообрази, как счастлива была Кинвара, когда я свалился ей как снег на голову, да еще с ночевкой в этом мрачном особняке, который с детства видел в страшных снах. Добро пожаловать домой, Рафф. С рассветом я сел на первый поезд до Лондона. Проходит неделя, от папаши ни слуху ни духу, а потом вдруг приходит новый вызов – теперь на Эбери-стрит. Ну, думаю, не дождешься, ноги моей там не будет. Вот зачем я туда поперся?
– Не знаю, – сказала Робин. – И зачем же?
Он посмотрел на нее в упор:
– Бывает так, что ты испытываешь к человеку ненависть и вместе с тем хочешь получить от него хоть на грош тепла – и сам себя за это ненавидишь.
– Да, – спокойно подтвердила Робин, – конечно, такое бывает.
– Так вот: почапал я на Эбери-стрит, понадеявшись пусть не на разговор по душам – ты же знала моего отца, – так хотя бы, пойми, на какие-нибудь человеческие эмоции. Он открывает мне дверь, говорит: «Наконец-то» – и вталкивает меня в гостиную, где уже восседает Генри Драммонд, из чего я заключаю, что меня ждет собеседование для приема на работу. Драммонд сказал, что готов меня взять к себе в галерею, папаша рявкнул, чтобы я не вздумал рыпаться, и вытолкал меня на улицу. Это был первый и последний раз, когда я оказался в стенах того дома, – продолжал Рафаэль, – так что никаких приятных ассоциаций у меня не осталось.
Он помолчал, обдумывая сказанное, а потом коротко усмехнулся:
– И конечно же, мой отец именно там наложил на себя руки. Совсем вылетело из головы.
– Ключ отсутствовал, – вслух сказала Робин, делая пометку.
– Да, среди множества подарков, не полученных мною в тот день, числились ключ и приглашение заходить в любое время дня и ночи.
– Мне нужно спросить кое о чем еще; не подумай, что я ухожу в сторону, – осторожно предупредила Робин.
– О, это уже интересно. – Рафаэль подался вперед.
– Ты когда-нибудь подозревал, что у твоего отца может быть связь на стороне?
– Что? – Его изумление выглядело почти комичным. – Нет… но… как ты сказала?
– В течение последнего года или около того? – уточнила Робин. – Притом что он состоял в браке с Кинварой.
Рафаэль не верил своим ушам.
– О’кей, – сказала Робин, – если ты не…
– Да с чего ты взяла, что он мог закрутить роман?
– Кинвара всегда была очень властной, всегда проверяла, где находится твой отец, так ведь?
– Ага, – ухмыльнулся Рафаэль, – но ты-то знаешь, в чем была причина. В тебе.
– Я слышала, что у нее и до моего появления бывали истерики. Она кому-то призналась, что твой отец ей изменил. Судя по всему, это стало для нее ударом. Примерно в то же время усыпили ее любимую лошадь, и Кинвара…
– …огрела папашу молотком? – Рафаэль нахмурился. – Ох… я-то думал, это из-за того, что кобылу приговорили без ведома Кинвары. Ну, по молодости папаша был охоч до женского пола. Слушай… а не потому ли он не появился в Чизл-Хаусе: я его ждал, а он заночевал в Лондоне. Кинвара определенно рассчитывала, что он вернется, и взбеленилась, когда он в последнюю минуту передумал.
– Да, возможно, – сказала Робин, делая очередную запись. – Не припомнишь ли, какого это было числа?
– Э… кстати, да, припомню. Обычно дата выхода на свободу не забывается. Меня выпустили в среду, шестнадцатого февраля прошлого года, а на ближайшую субботу я был вызван в Чизл-Хаус, значит… это было девятнадцатого.
Робин записала.
– Ты никогда не видел и не слышал признаков того, что у отца появилась другая женщина?
– Брось, пожалуйста, – сказал Рафаэль, – ты же сама ошивалась в палате общин. Неужели он стал бы мне рассказывать, что крутит шашни?
– Но он же рассказывал тебе, что по ночам видел в усадьбе призрак Джека о’Кента.
– Ну, не сравнивай. Он тогда был пьян и… подавлен. Ходил как очумелый. Трендел насчет Божьей кары… Не знаю… Возможно, конечно, он говорил о какой-то интрижке. Не иначе как совесть замучила – трех жен пустил по боку.
– Мне казалось, он не был женат на твоей матери?
Рафаэль прищурился:
– Извини. На минуту забыл, что я незаконнорожденный.
– Ой, оставь, пожалуйста, – сказала Робин, – ты прекрасно знаешь, что я не имела в виду…
– Ладно, виноват, – пробормотал он. – Обидчив стал. Такое случается, когда тебя вычеркивают из родительского завещания.
Робин помнила, какой вердикт вынес Страйк насчет наследства: дело не в деньгах, но и в деньгах тоже. И, будто бы невольно вторя ее мыслям, Рафаэль сказал:
– Вопрос упирается не в деньги, хотя, видит Бог, они бы мне пригодились. Я сижу без работы и вряд ли получу рекомендательное письмо от Генри Драммонда, ты согласна? Моя мать, похоже, окончательно решила осесть в Италии, сейчас занимается продажей лондонской квартиры, то есть я, как видно, останусь бомжом. Все к тому идет, – с горечью заключил он. – Быть мне конюхом у Кинвары. К ней никто другой не пойдет, меня никто другой не возьмет… Но вопрос упирается не только в деньги. Когда ты вычеркнут из завещания… ты вычеркнут – и этим все сказано. Последняя воля покойного – и вся родня как в ро