— Укладывайтесь на спину, Зюйтхоф, да поудобнее. И не помышляйте о том, как бы вырваться, а не то вместо наслаждения искусством заполучите свинец в голову!
Мое положение и в самом деле можно было считать безвыходным. Я прекрасно понимал это. Бросив молитвенник обратно в ящик, я шагнул к лежанке и, как велел ван дер Мейлен, улегся на спину. Лысый вместе с красноносым вбили несколько гвоздей в пол вдоль лежанки, и не прошло и нескольких минут, как я, накрепко связанный, и шевельнуться не мог. После этого по распоряжению ван дер Мейлена лысый поставил свечу поближе к картине.
— Вот теперь можете смотреть сколько влезет, — удовлетворенно констатировал торговец антиквариатом. — Уверен, вы испытаете массу занятных ощущений.
Они вышли, я слышал, как щелкнул замок, потом шаги постепенно заглохли. Интересно, остался ли охранник у дверей? Этого я сказать не мог. Впрочем, какая разница, остался или нет, — я все равно был намертво приторочен веревками к лежанке. Так что убежать я не смог бы при всем желании. Ни от них, ни от зловещей лазури стоявшей передо мной картины.
Впрочем, что касается последнего обстоятельства, здесь я мог кое-что предпринять. Просто не смотреть на нее. Зажмуриться. Так и только так можно было избавить себя от злокозненного излучения лазури. Отлично сознавая, что меня ждет, особых иллюзий насчет собственной участи я не питал — из памяти не изгладились воспоминания о жертвах дьявольской синевы. Я пролежал с закрытыми глазами часа два, а может быть, три или четыре — я потерял счет времени. Но заснуть при моей тогдашней взвинченности я не мог.
Потом ужас перед картиной каким-то необъяснимым образом стал исчезать. В один прекрасный миг страхи мои показались мне несусветной глупостью: как я, художник, мог испугаться картины? Увидь меня в таком состоянии Рембрандт, он от души бы посмеялся надо мной. Мне предоставлялась уникальная возможность созерцать воочию одну из этих загадочных картин в лазурных тонах, изучить ее — я же, глупец, закрывал глаза, чтобы не видеть ее. Как такое могло произойти? Почему? В конце концов, если я замечу, что со мной происходит недоброе, я в любой момент могу зажмуриться.
И я открыл глаза. Может быть, на меня подействовала неведомая демоническая сила, исходившая от картины.
Я смотрел на нее во все глаза, в очередной раз поражаясь мастерству Рембрандта в игре света и тени. Пронзительная синева особенным образом подчеркивала его мастерство, и я сожалел, что никогда раньше не работал с этим цветом. Я видел воду в ручье, вдоль которого прохаживались Титус с Корнелией, казалось, оживавшую на моих глазах, видел развевавшееся на ветру платье Корнелии.
И тут брат и сестра стали помахивать мне руками в знак приветствия. Я не верил своим глазам, но это было так. Нет, они больше не были простыми фигурами, запечатленными на холсте кистью и красками, нет, это были живые существа. Люди.
Корнелия шагнула из картины прямо в мою каморку и снова махнула мне рукой. И непринужденно улыбнулась мне. Я знал, я помнил эту улыбку. Как мне ее не хватало все это время! Я понял, что Корнелия желала сказать мне этим взмахом руки — она приглашала меня следовать за ней. Но как? Я и сдвинуться с места не мог из-за этих проклятых веревок. Но едва я вспомнил о них, как веревки тут же исчезли неизвестно куда и неизвестно каким образом. Их просто не было, и все. Я поднялся и, подойдя к Корнелии, заключил девушку в объятия.
Смеясь, мы странствовали по лугам, вдоль того же ручья, в котором мирно текла пронзительно-голубая, ошеломляющая синь воды. И мы были не одни. С нами шел Титус. Мы с ним держали Корнелию за руки.
Так мы и шли втроем.
Но какое-то время спустя мне вдруг почудилось, что Корнелию куда больше занимает брат, нежели я. К Титусу она проявляла куда больше знаков нежного внимания. Меня охватило недовольство — как такое может быть? Ведь я, я любил ее больше жизни, я рисковал жизнью ради нее, обегал весь Амстердам, чтобы отыскать ее пропавшего отца, а она…
Но Корнелии все мои мысли были, казалось, невдомек. Ее занимал один только Титус. Оба шутили, смеялись и вообще вели себя так, словно меня с ними не было. Так, словно их связывали далеко не братско-сестринские узы. Титус утащил Корнелию прочь от меня, взял на руки и стал кружиться с нею по высокой, странно голубевшей траве. Я хотел было отобрать у него девушку, но что-то удерживало меня от этого. Веревки, которыми я был связан! Я снова оказался в их плену и сам не заметил как.
И еще одно смутило меня: какие-то неясные силуэты вдали. Я мучительно всматривался в них, пытаясь разглядеть, но они так и оставались бледными тенями, исчезнувшими столь же внезапно, как и появились.
Снова повернувшись к Корнелии и Титусу, я понял, что брат куда-то исчез. На лугу осталась лишь Корнелия. Девушка устремила на меня невинный взор больших глаз. Мое недовольство ее лживостью переросло в гнев, в неукротимую ярость. И я бросился на нее. Теперь уже путы не сдерживали меня, но я о них и не вспомнил.
Корнелия, упав на землю, вскрикнула, и то был вскрик удивления, но мне было все равно от переполнявшей меня злобы. Поделом ей! Она заслужила это! Склонившись над Корнелией, я стал избивать ее. Постепенно вопли перешли в стоны, и девушка уже не пыталась оборониться от обрушившегося на нее града ударов.
Но я-то понимал, что она всего лишь притворялась, пытаясь перехитрить меня. Нет, тебе не уйти от справедливого возмездия, нет. И эта ее изворотливость лишь распаляла мой гнев. Обхватив пальцами шею Корнелии, я сомкнул их и не разжимал, пока не стихли предсмертные хрипы.
И тут неведомая сила оторвала меня от девушки — я и сообразить не мог, как это случилось. Крепко ударившись затылком о каменную стену, я едва не раскроил череп. Лазурный пейзаж, этот поросший синей травой луг расплывался у меня перед глазами словно утренняя дымка. Я вернулся в действительность.
Я по-прежнему находился в подземном лабиринте, которого и не покидал. Все в той же каморке, но на полу и с перерезанными веревками. У стены стоял портрет Титуса и Корнелии.
Корнелия! Она представала передо мной в двух ипостасях — на картине во время прогулки с Титусом по лугу, будто ничего и не происходило. И на полу — на полу лежала истинная Корнелия, в разодранном платье, окровавленная, с закрытыми глазами.
К ужасу, охватившему меня при виде растерзанной девушки, примешивалось и осознание, что все это моих рук дело. Пока я пребывал под коварными чарами адской лазури, будучи порабощен демонической силой, ко мне в каморку притащили Корнелию, предварительно перерезав сковывавшие меня путы. Результат этой мерзкой уловки был вполне предсказуем и ужасен. Я тупо уставился на свои руки, будто на нечто чужое, мне не принадлежащее. Я готов был отрубить их. Вот этими самыми руками я избивал Корнелию, а потом и задушил. Корнелию, которую всегда старался уберечь от зла! Отвращение к себе сменялось страхом, ужасом, какого испытывать мне в жизни не доводилось. Только теперь мне со всей очевидностью стало понятно, что есть эта смертоносная лазурь. И хотя я изначально сознавал всю исходившую от нее опасность, я так и не сумел противостоять ей, позволив внедриться в меня, завладеть моими помыслами. А завладев ими, она превратила меня в раба, в бессловесное орудие. Содрогаясь от ужаса, я представлял себе, как под власть этой источающей зло силы подпадает Амстердам или же целая страна.
Передо мной стояли один из охранников, ван дер Мейлен и доктор ван Зельден. Последний склонился над Корнелией.
Я хотел спросить, как все произошло, но голос отказывался повиноваться мне. Мне хотелось броситься на них, невзирая на присутствие вооруженного охранника, но сил не было даже подняться с пола, даже шевельнуться. Я не мог сказать, сколько продолжался припадок ярости, вызванный адской синевой, однако он высосал из меня все силы, и я лишь безучастно взирал, как ван дер Зельден осматривает израненную Корнелию.
— Она жива, но очень и очень слаба.
Эти слова доктора словно сбросили с меня неимоверный груз непоправимого, однако ничуть не уменьшили чувства вины.
— Унесите ее, — велел ван дер Мейлен охраннику. — А я займусь картиной.
Я чуть ли не с благодарностью наблюдал, как он взял картину и последовал за остальными, выносившими бесчувственную Корнелию в коридор.
Уже в дверях он обернулся.
— Теперь вам известна сила божественной лазури, Корнелис Зюйтхоф. И вы наказаны ею за предательство нашего дела — она высветила все дурное и самое мерзкое в вашей натуре. Ведь виной всему произошедшему — именно зло, коренящееся в вас, а не привнесенное извне!
Я по-прежнему валялся на лежанке, обхватив себя руками, дрожа и вновь и вновь вспоминая и переживая череду ужасных событий. Находясь во власти смертоносной лазури, я совершил то, о чем и помыслить не мог: еще немного, и я убил бы Корнелию, лишил бы жизни самое дорогое мне на свете существо!
Я пребывал в странном состоянии, витая между смятением и осознанием. И постепенно понимал, что именно подтолкнуло Осселя на зверское преступление. Дьявольская лазурь была наделена способностью вытаскивать из человека самое потаенное, даже то, в чем он и сам себе отчаянно избегал признаться.
В случае Осселя то была втуне терзавшая его озлобленность поведением Гезы Тиммерс, которую он любил и которая не гнушалась использовать его доброе отношение к ней в своих, отнюдь не праведных целях, постоянно унижая, позоря его. Любовь Осселя и его готовность поступиться ради нее своими интересами перевешивали упомянутую озлобленность, однако дьявольская синева заставила его позабыть о высоких чувствах, и верх одержало свирепое ожесточение, коренившееся где-то глубоко внутри Осселя, которое и превратило его в убийцу.
А как же все-таки обстоит дело со мной? Снова и снова я задавал себе один и тот же вопрос: неужели и во мне таится ненависть к Корнелии? Чем еще объяснить мою агрессивность в отношении ее? Ядовитая лазурь полотна заставила меня приревновать ее к Титусу, но разве имел я хоть малейший повод для такого рода ревности? Титус был родным братом Корнелии, к тому же умершим, и в этом я не сомневался, что бы мне там ни говорил Рембрандт, пытаясь убедить меня в обратном. Что же я мог в таком случае поставить в вину Корнелии? Может, ее, мягко говоря, негативное отношение к моим встречам с Луизой ван Рибек? Но как раз в этом мне было проще простого понять ее и даже посочувствовать ей. Какая уж тут может быть ненависть? Но как ни копался я в себе, все мои попытки обнаружить хотя бы ростки ненависти к Корнелии оставались тщетными.