Самая глубокая из ран, оставившая непреходящий след, – самоубийство отца, которого мальчиком любил до беспамятства.
Красавица-мать, будучи первой дамой при дворе болгарского короля Александра, где служил муж, привыкла к роскоши, балам, драгоценностям. После падения короля семья перебралась в Россию, потеряв статус и обеднев. Снова богатыми их сделала смерть сестры мужа, княгини Багратион-Мухранской, завещавшей огромное состояние любимому брату. Было куплено имение в Литве, о котором говорили: чистая Италия. Там у Юрочки (так звали в детстве Георгия Иванова) было свое потешное войско из дворовых мальчишек и свой флот: большой игрушечный крейсер на пруду. «Я родился и играл ребенком на ковре, где портрет моей прабабушки – “голубой” Левицкий – висел между двух саженных ваз императорского фарфора, расписанного мотивами из Отплытия на о. Цитеру»,– писал он.
«Отплытие на остров Цитеру» – озаглавит он одну из десяти своих поэтических книг. Ее упрекнут в надуманности.
В доме имелась комната с зеркалами, в которую ему запрещалось входить. Но он вошел однажды и… пропал в зеркальном блеске. Сколько прошло времени, не ведал. А очнувшись, горько заплакал, почему-то зная, что никому не должен рассказывать. Может быть, он побывал в четвертом измерении? Всю жизнь у него были странные отношения с зеркалами. Ирине Одоевцевой попытался объяснить: «Я чаще всего испытываю неприятный шок, когда вижу себя в зеркале с руками, ногами и головой. А мне кажется, что на самом деле я что-то вроде эллипсиса из тумана и не хожу по земле, а плыву в воздухе». Спустя много лет он напишет «зеркальные» стихи:
Друг друга отражают зеркала,
Взаимно искажая отраженья.
Я верю не в непобедимость зла,
А только в неизбежность пораженья.
Не в музыку, что жизнь мою сожгла,
А в пепел, что остался от сожженья.
События жизни рифмуются, как строки.
Отцовское имение, со всем великолепием, что в нем было, сгорело в пожаре в одночасье. Мать плохо переносила новый виток беды и нищеты, мучилась и мучила других. Отца разбил паралич. Юрочка молился, чтобы он выздоровел. Бог услышал его молитвы: отец выздоровел. Но достатка по-прежнему не было.
Как-то раз отец, попрощавшись, уехал из дому, один, несмотря на страстные просьбы сына взять с собой. Отчего-то Юрочка весь день безутешно рыдал. На другой день пришла телеграмма о скоропостижной смерти отца. Каким-то образом близким стало известно, что он выбросился на ходу из поезда, симулировав несчастный случай – тогда семья могла получить страховку. Юрочка всю ночь пробыл у открытого окна, дыша морозным воздухом, глядя в небо и желая одного: умереть, чтобы встретиться с отцом там, среди звезд. Жестокое воспаление легких. Две недели находился на грани между жизнью и смертью. А придя в себя, страстно захотел жить.
Его отдали в кадетский корпус, где он занимался кое-как. Он не умел заучивать стихов и за это получал плохие отметки. Однажды задали выучить наизусть стихотворение Лермонтова «Выхожу один я на дорогу». Юра проснулся ночью оттого, что вдруг ясно-ясно увидел перед собой и эту дорогу, и блестевшие звезды, и одинокого путника. И услышал голос, читавший ему стихи. Пораженный, он догадался, что это был его голос.
С той ночи в нем открылся дар.
Когда, уже в наши дни, одной шведке, не знавшей русского языка, прочли стихи многих поэтов, она выбрала – по звучанию – всего двоих: Лермонтова и Георгия Иванова.
Предостережения Николая Гумилева не помогли. Ирина Одоевцева и Георгий Иванов смертельно влюблены и уже не видят жизни друг без друга. Отныне не Гумилев, а Георгий Иванов провожал Одоевцеву домой.
Он был женат.
Он женился в 1915-м или 1916 году на француженке по имени Габриэль. Француженка училась вместе с сестрой поэта Георгия Адамовича Таней. Адамовичу принадлежала затея: его друг Георгий Иванов женится на Габриэль, а Николай Гумилев разводится с Анной Ахматовой и женится на его сестре Тане, в то время подруге Гумилева. Осуществилась ровно половина странного замысла. Габриэль родила Георгию Иванову дочь Леночку, после чего развелась с ним и уехала с дочерью во Францию. Георгий Иванов сделался свободен.
10 сентября 1921 Ирина Одоевцева выходит за него замуж. Она проживет с ним 37 лет до его последнего дня.
Даже когда его не станет, она, знавшая его вдоль и поперек, будет думать о нем как о необыкновенном создании природы. «В нем было что-то совсем особенное, – напишет она, – не поддающееся определению, почти таинственное… Мне он часто казался не только странным, но даже загадочным, и я, несмотря на всю нашу душевную и умственную близость, становилась в тупик, не в состоянии понять его, до того он был сложен и многогранен».
Счастлив должен быть муж, которого так оценивает жена.
Но мог ли человек подобного склада испытывать постоянное счастье? Откуда бы тогда алкоголизм?
Выпустив две замечательные мемуарные книги – «На берегах Сены» и «На берегах Невы», нарисовав великолепные литературные портреты современников, Ирина Одоевцева ухитрилась оставить в тени самое себя и свой брак. «О нашей с ним общей жизни мне писать трудно – это слишком близко касается меня, а я терпеть не могу писать о себе», – скажет она, и это не фраза.
«Я всегда и везде буду счастлива» – заказала она себе когда-то и упрямо держалась избранного пути.
Если их можно считать счастливцами, надо помнить, что судьба бывает ревнива к счастливцам.
Ирина Одоевцева переехала со своей Бассейной на его Почтамтскую, в квартиру, которую Георгий Иванов делил с другим Георгием – Адамовичем. Днем Адамович бродил по комнатам, отчаянно скучая. «Господи, какая скука!» – было его привычное восклицание. Она не умела скучать и с удивлением смотрела на него. Адамовича мучила мука самопознания. Однажды он всю ночь пытался решить и не мог: согласился бы он умереть, безвестно, анонимно, если б знал, что этой ценой будет оплачено счастье всех людей.
Оба Георгия целыми днями ничего не делали. Она не понимала, как и когда они работают. Гумилев приучал ее к стихотворному труду, сродни труду чернорабочего. А эти уверяли, что стихи рождаются сами собой, из ничего, и специально делать ничего не надо.
В один прекрасный день, за утренним чаем, ее муж вдруг скажет «постой-постой», и проговорит вслух внезапно возникшее:
Туман… Тамань… Пустыня внемлет Богу,
Как далеко до завтрашнего дня!..
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.
Она задрожит и закроет глаза от волнения. «То, что эти гениальные стихи были созданы здесь, при мне, мгновенно, – признается она, – казалось мне чудом».
В сумерки, в час между собакой и волком, она забиралась с ногами на диван, слева – один Георгий, Иванов, в своей излюбленной позе, с подогнутой ногой, справа – второй, Адамович, она молчком, они – размышляя вслух о вещах, исполненных мистики. Казалось, оба владеют эзотерическим опытом. Ее это завораживало, она чувствовала себя приобщенной к высшему духовному знанию.
В эмиграции Адамович вспомнит об этих временах: «У меня к вам было столько нежности, одна нежность».
В его стихах останется:
Реял над нами какой-то особенный свет,
Какое-то легкое пламя,
Которому имени нет.
Командировка Георгия Иванова в Берлин имела целью: «составление репертуара государственных театров на 1923 год».
Шел 1922 год. В августе 1921-го гроб Блока весь в цветах на Смоленском кладбище. Через две недели – панихида по расстрелянному Гумилеву в Казанском соборе.
Георгий Иванов выдвинет свою версию смерти Блока: «Он умер от “Двенадцати”, как другие умирают от воспаления легких или разрыва сердца», – напишет, имея в виду роковую ошибку Блока, принявшего революцию.
Гумилев когда-то предложил Одоевцевой клятву: кто первый умрет – явится другому и расскажет, что там . Гумилев клятвы не сдержал: он так никогда и не явился ей.
Происходившее вокруг не сулило хорошего. И молодая пара решила ехать за границу.
Командировка была безденежная и вообще липовая. Но тогда можно было получить самые фантастические бумаги. Он вправе был возобновить свое литовское подданство: отцовское имение, в котором он родился, находилось в Ковенской губернии, в Литве. Ему, однако, представлялось, что стать литовцем, хотя бы по паспорту, означало изменить России.
Прощался с Мандельштамом: «Полно, Осип… Скоро все кончится, все переменится. Я вернусь…» – «Ты никогда не вернешься»,– отвечал Мандельштам, на этот раз пророчески.
Последний визит к Ахматовой полон скрытого трагизма. «Кланяйтесь от меня Парижу», – произносит Ахматова. «А вы, Анна Андреевна, не собираетесь уезжать?» – спрашивает Георгий Иванов. «Нет, – отвечает она. – Я из России не уеду».
Он уплыл торговым пароходом в Германию летом 1922 года. Его жена не сопровождает его. Она сослалась на свое латвийское гражданство, и ее оформление задерживается. Слава богу, через две недели документы готовы, и она отправляется поездом – сначала в Ригу, где живет отец, а спустя месяц – в Берлин.
В Берлине она – одна. Муж – в Париже, навещает первую жену и дочь Леночку. Вторая жена не ревнива. Она наслаждается заграницей, где свободна и может делать, что хочет. У нее спальня и приемная в немецком пансионе. Друзья и знакомые не оставляют ее вниманием. Она упоительно проводит время. С утра – по магазинам, днем – обед в ресторане «Медведь» или «Ферстер», вечером – кафе, «сборные пункты беженцев», как она именует со смехом.
Опять балы, опять встречи с поэтами, Северяниным, Есениным, санатории в Браунлаге, в Гарце, лыжи, санки, горы в Брокене, где можно почувствовать себя Брокенской ведьмой, переезд во Францию, Париж, жизнь в самом прекрасном городе мира, с обязательной зимой – в Ницце.
Во Франции случается трагикомическая история. Приезжает Георгий Адамович. Их охватывают ностальгические воспоминания о