Он посвятил свою сказку Ольге, хотя писал ее про Симу.
Прообраз Суок, реальная золотоволосая девочка-циркачка из его детства, и вовсе оказалась другим существом…
«Я влюбился в девочку-акробатку. Если бы не разлетались ее волосы, то, может быть, и не влюбился бы. Если бы не разлетались волосы, и если бы белые замшевые башмаки так не выделялись, то на песке, то в воздухе, то в круге сальто… Никто не знал, что я влюблен в девочку-акробатку, тем не менее мне становилось стыдно, когда она выбегала на арену… Я, возможно, и сам не знал, что я влюблен…
Однажды шел снег, стоял цирк, и я направился в эту магическую сторону…
Цирк всегда виднелся сквозь падающий снег… И я шел сквозь падающий снег, поражаясь снежинкам… Там было кафе, в здании цирка, где собирались артисты. Из кафе вышло трое молодых людей, в которых я узнал акробатов, работавших с девочкой.
Один из них сплюнул, с некрасивым лицом и в кепке; невысокого роста, какой-то жалкий на вид, с широким ртом молодой человек. Он сплюнул, как плюют самоуверенные, но содержащиеся в загоне молодые люди – длинным плевком со звуком сквозь зубы…
И вдруг я узнал в третьем ее.
Этот третий, неприятный, длинно и со звуком сплюнувший, был – она. Его переодевали девочкой, разлетающиеся волосы был, следовательно, парик…
Однако я до сих пор влюблен в девочку-акробатку, и до сих пор, когда вижу в воспоминании разлетающиеся волосы, меня охватывает некий стыд…»
Из детства и реальный Гаспар Арнери.
«Был такой доктор. Звали его Гаспар Арнери. Наивный человек, ярмарочный гуляка, недоучившийся студент могли бы тоже принять его за волшебника. В самом деле, этот доктор делал такие удивительные вещи, что они действительно походили на чудеса…»
Вот наукой неизвестной,
Раздувая в тиглях жар,
Воскресил меня чудесно
Добрый доктор наш Гаспар.
Посмотри: я улыбнулась.
Слышишь ли: вздохнула я…
Так опять ко мне вернулась
Жизнь веселая моя.
Я всю жизнь к тебе спешила,
Столько спутала дорог!..
Не забудь сестрички милой
Имя нежное – Суок!..
Мне иногда хочется сказать, что желтая арена цирка это и есть дно моей жизни. Именно так – дно жизни, потому что, глядя в прошлое, в глубину, я наиболее отчетливо вижу этот желтый круг с рассыпавшимися по нему фигурками людей и животных в алом бархате, в перьях и наиболее отчетливо слышу стреляющий звук бича, о котором мне приятно знать, что он назы-вается шамберьер…
…В те детские, вернее, уже отроческие годы, никаких предвестий о том, что я буду писателем, я в себе не слышал. Мне хотелось стать циркачом, и именно прыгуном. Уметь делать сальто-мортале было предметом моих мечтаний…
Я, между прочим, и теперь иногда сообщаю знакомым, что в детстве умел делать сальто-мортале.
Мне верят, и я, вообще не любящий врать, рассказываю даже подробности».
Он закончит «Три толстяка» в 1924 году, к нему придет популярность, его станут узнавать на улицах.
Рассеянный ротозей, внимательный наблюдатель, веселый сочинитель и – запойный алкоголик, трагический ипохондрик. Писатель, узнавший вкус славы, и – неудовлетворенная, тщательно скрывающая чувство зависти личность.
Он сочинит роман «Зависть», зная эту категорию изнутри.
Мейерхольду, восхищенному романом, когда они познакомились, он скажет:
«Так вы думали, что “Зависть” – это начало? Это – конец».
Тема двойничества в разных очертаниях.
Кстати, «Зависть» насчитывала 300 начал. Олеша остановился на 301-м: «А по утрам он пел в клозете».
«Я очень органический писатель. Сажусь писать – ничего нет. Абсолютно ничего! Потом расшевеливается что-то неизвестно где, в самой глубине мозга – совершенно неведомыми и не поддающимися никакому прочувствованию путями выходит из физиологии моей знание о том, что мне нужно и что мне хочется написать».
И главное:
«Я твердо знаю о себе, что у меня есть дар называть вещи по-иному».
Ему 31 год. Он записывает в дневнике:
«Все время кажется мне, что взрослость где-то там, что она еще наступит… Взрослость в том смысле, как понималось это в буржуазном воспитании, – означала утверждение в обществе и большей частью – через овладение собственностью. У нас уничтожили собственность. Что такое теперь – положение в обществе? В каком обществе? Из каких элементов слагается современное общество?
Вряд ли кто-нибудь из тридцатилетних чувствует себя взрослым».
Он видит в парикмахерской человека, каким ему хотелось бы быть. Лицо солдата, здоровый, губы как у Маяковского. Лицо, которое кажется Олеше интернационально мужским, лицом пилота – такой тип мужественности.
А вот автопортрет:
«Я росту маленького; туловище, впрочем, годилось бы для человека большого, но коротки ноги, – поэтому я нескладен, смешон; у меня широкие плечи, низкая шея, я толст. Никогда не предполагал, что буду толстым, лет с двадцати пять начал толстеть. И теперь, когда мне тридцать, я маленький толстячок, набрякший, с ощущением ошейника под затылком и подбородком, с гудением в ушах, с глазами, которые краснеют после сна и после того, как я нагибаюсь, и от холода… У меня мясистый, сравнительно приличной формы нос, узкие губы, выдающийся подбородок, глаза сидят глубоко, очень глубоко, как-то смертно. Лицо мое рассчитано на великую биографию…»
Все-таки лицо «рассчитано на великую биографию»…
Но ему не нравится в себе гораздо больше, чем просто внешность.
«Я русский интеллигент. В России изобретена эта кличка. В мире есть врачи, инженеры, писатели, политические деятели. У нас есть специальность – интеллигент. Это тот, который сомневается, страдает, раздваивается, берет на себя вину, раскаивается и знает в точности, что такое подвиг, совесть и т. п. Моя мечта – перестать быть интеллигентом…»
Это тем более драматическая коллизия, если вспомнить разразившуюся внезапно, как летняя гроза, опальную, диссидентскую книгу Аркадия Белинкова «Гибель и сдача советского интеллигента. Юрий Олеша». Счет, который честный и талантливый писатель Аркадий Белинков предъявит не какому-нибудь литературному подонку, которых пруд пруди в СССР, а талантливому и честному писателю Юрию Олеше!..
С горьким и сильным чувством за Олешу вступился еще один честный и талантливый писатель Борис Ямпольский:
«Есть на свете люди – литературоведы, – которые пытаются выдать сейчас Олешу чуть ли не за эталон приспособленчества. Какая ужасная слепота и несправедливость… Он был высечен из цельного благородного камня, в нем не было ни капли, ни одного капилляра подлизы, карьериста, ему доступны были волшебные видения…»
Счет Белинкова – счет оставшемуся живым и даже как будто не гонимому человеку среди тех, кто погиб, включая самых близких.
Из самых близких – режиссер Всеволод Мейерхольд и его жена актриса Зинаида Райх.
Мейерхольд ставил пьесу Олеши «Список благодеяний».
«Мейерхольд говорил: гениальная! Приятно верить… А может быть, пьеса моя средняя, обыкновенная пьеска – и больше ничего.
Нет, в глубине души я уверен: пьесу я написал замечательную…»
Среди записей Олеши вот эта, трагическая:
«Я отлично помню, как на другой день после премьеры с перегаром в голове стоял я в сумеречный день…
Вскоре Райх убили. Говорят, что ей выкололи глаза… Прекрасные черные глаза Зинаиды Райх – смотревшие, при всем ее демонизме, все же послушным старательным взглядом девочки…
Я помню ее всю в белизне – голых плеч, какого-то итерпуфа, пудры – перед зеркалом в ее уборной, в театре – пока пели звонки под потолком и красная лампочка, мигая, звала ее идти на сцену.
Они меня любили, Мейерхольды.
Я бежал от их слишком назойливой любви…
Она умерла, привезенная скорой помощью в больницу, от утраты крови. Похоронили ее, так сказать, в полицейском порядке, но одевала ее для гроба балерина Гельцер…»
Перед гибелью Мейерхольды прощались с Олешей в сновидении. Подошли к какому-то окну с улицы, и, остановившись перед темным, но прозрачным окном, поклонились.
В годы сталинских репрессий были уничтожены многие вокруг Олеши: помимо Мейерхольдов – Бабель, Нарбут, Святополк-Мирский, Стенич…
Аркадий Белинков упрекает Олешу в том, что ему-то ничего особого не грозило, а он прогибался перед властью заранее.
В частности, не нравится Белинкову путаная, сбивчивая речь Олеши в 1934 году на Первом съезде писателей о том, что чувствует себя нищим, утратившим все и не знающим, как жить.
Возможно, Белинкову были неизвестны документы, которые увидели свет позднее.
Показания друга Олеши, переводчика Валентина Стенича, в застенках НКВД об антисоветской группе, которая якобы сложилась вокруг него и Олеши в 1933—1935 годах: Олеша (цитата) «допустил враждебный выпад против Сталина, заявив, что он является основным виновником создавшегося положения в стране, при котором губится всякое развитие человеческой личности»; что (цитата) «всегда в беседах подчеркивал свое стремление лично совершить террористический акт… Например, зимой 1936 года, когда мы проходили мимо здания ЦК ВКП(б), Олеша сделал злобный клеветнический выпад против Сталина, заявив: “А я все-таки убью Сталина”».
Почему Олеша не попал в жернова репрессивной машины – Бог весть. Сталинская машина иногда давала сбои.
Между тем, наш герой уже в первой трети ХХ века отлично сознает то, что для многих остается неясным и в ХХI веке.
«Я хочу написать пьесу, в которой было бы изображено современное общество… Темой одного из героев этой пьесы должно быть следующее положение: “Нельзя строить государство, одновременно разрушая общество”».
Олеша отлично понимает убогость соцреализма —метода, каким партия велела писать всем советским писателям.
Знаменитая его фраза о писательнице Анне Караваевой: