В другой раз Наталья прощается – и вдруг веничкины слезы градом: «Не уезжай, не уезжай!»
Из ее дневника: «И все же я уехала. Из-за Гали. Она вышла в кухню и долго, в оцепенении, подперев голову рукой, смотрела в темное окно…»
Жизнь протекала так. С младых лет Ерофеев любил возлежать, а вокруг него – те, кого назвал «блестящими женщинами села Караваева». «…он возлежал, благосклонно взирая, молча курил, пил, все не спеша, благообразно, а кругом жрицы…» – вспоминала Лидия Любчикова.
Публика, собиравшаяся вокруг, отнеслась к появлению Шмельковой по-разному. Кто-то ревниво, почти зло. Ерофеев откомментировал серьезно: «По отношению моих знакомых к тебе я определяю их отношение ко мне».
К одному экзамену он мог бы прибавить второй: отношение к его прозе.
Наташа: «Ерофеев экзаменует меня: “А скажи-ка, за что же тебе все-таки так нравятся “Петушки”? Растерявшись от неожиданности вопроса, говорю первое попавшееся: “За музыку, за звучание… Поверишь ли, от твоих отдельных фраз порою просто мурашки по коже бегут. Ну, например: “А бубны гремели. И звезды падали на крыльцо сельсовета. И хохотала Суламифь”. – “Кое-что понимаешь”, – отреагировал Ерофеев».
Иногда он просил ее: «Расскажи обо мне что-нибудь хорошее».
Защищался от разрушающей силы плохого.
Рассказал, как в 1986-м его не пустили на лечение во Францию.
Из Наташиного дневника: «Приглашали: главный хирург-онколог Сорбонны и филологический факультет… Причина отказа властей: откопанный в трудовой книжке четырехмесячный перерыв в работе в 63-м году. Был потрясен. Уже потом в одном интервью он скажет: “Умру, но никогда не пойму этих скотов”».
«Неизменно о тебе помню, Наталья Перельман…»
Она – Шмелькова по матери. Перельман – фамилия отца. Известный ученый-геохимик познакомится с Ерофеевым и Тихоновым у дочери дома. «Я думал, что войдет кто-то вроде Докучаева, – хмыкнет Ерофеев, – а он, оказывается, – свой парень». Александр Ильич не только подарит Ерофееву свою книгу о Ферсмане с автографом, но и поделится впечатлениями от прочитанной «Вальпургиевой ночи». «Мне очень понравился Александр Ильич, но я не ожидал, что он так замечательно пишет, – оценит Ерофеев. – А получить от меня такой комплимент, сама знаешь – не так просто». Ерофеев рад еще и потому, что в книге есть глава о Хибинах, о Кольском полуострове, а Кольский – его родина.
Он звал Наташу съездить туда вдвоем. Строил планы. Обсуждал в переписке со старшей сестрой Тамарой.
Не пришлось.
Ему приснился сон. Наташа его запишет:
«Будто много дней шел он по безводной пустыне и умирал от жажды. Неожиданно появилась я и напоила его своим молоком. Сказал, что где-то читал, что крестная мать даже важней родной. “Вот связалась со мной, теперь и тяни!”»…
Он решил креститься не в православную, а в католическую веру. И чтоб Наташа – крестная. Она, православная, спросила отца Станислава из костела Святого Людовика: а можно? Отец Станислав спросил, в свою очередь: «А почему бы и нет?» Ерофеева крестили 17 апреля 1987-го – в тот день совпали две Пасхи: православная и католическая. Он чисто выбрился, надел свежую белую рубашку. У него задрожали губы, когда начался обряд. А когда зазвучал орган и запел хор – выступили слезы.
Они причащались, стоя рядом на коленях.
Ради него она бросит университет, свою работу. Ей приходилось ездить в командировки – он не переносил ее отъездов.
Когда уезжала, он писал письма.
«Милая и пустая девчонка, здравствуй. И как без тебя тошнехонько!
Со времени твоего отъезда началась полоса полуоцепенелой полуразбитости, вернее, полоса сиротства и умственного распада. И безрадостности… С 10-го числа в столицу не выползаю. Я там совсем околею от скорби. Здесь, в маленьком домике, я от той же скорби тоже немножко околеваю, но каждый раз утром обнаруживаю себя в живых. Охоты шастать по лесам почти нет, да и какой смысл без тебя?.. Если не считать вчерашнего позднего вечера, своей писанины не касался. Вчера перед сном чуть-чуть покропал. Вчера же привезли твой польский крест с распятием, я тут же повесил его над головою: вдруг Господь освежит мою душу. Так вот лежу и думаю: “Освежит или не освежит?”»
«Еще одна короткая депеша, милая девка!.. Семнадцатого июня я все-таки бежал отсюда в столицу от всяческих мизантропий. Вернее, от дурной сосредоточенности на чем-то нехорошем (от нехорошей сосредоточенности на чем-то дурном). И тут же вознаградил себя четырьмя бутылками “Свадебного”, до такой степени хорошо мной усвоенными, что второго телефонного разговора с тобой в тот день даже не помню. То есть хорошо помню, что говорил, но чтЧ говорил, не помню. Это все от сиротства, от без-тебя-тности и размягчения мозгов…
Да, a propos, ты напрасно укоряла меня по телефону в холодности тона и пр. Ни о ком на свете, пустушка, я так не тревожусь и так неотвязно-постоянно не помню, как о тебе, бестолочь…»
Он мечтал жить за городом.
Из Наташиного дневника: «Хоть в каком-нибудь самом маленьком домике на берегу хотя бы самой ничтожной речки». А на природе он преображался, сам порою удивляясь, что может пилить и колоть дрова, перелезать через заборы, совершать дальние прогулки в лес за грибами. Грибы были особой его страстью, и он по-детски расстраивался, если не находил хотя бы одной чернушки».
«Маленький домик» был в Птичном. Отрада и спасение Ерофеева.
Вернувшись из командировки, Наташа поспешила туда. Услышала: «Когда я увидел тебя, шагающую по картофельному полю, у меня чуть не разорвалось сердце».
Она по-прежнему должна была выдержать – и выдерживала – от него все. Она ему звонит. Из трубки доносится нетрезвое: «Глупая дура». Короткие гудки. Утром его звонок: «Как только я проснулся, то сразу подумал о тебе». Обсудили совместную поездку в Абрамцево. Вечером она набирает номер, в ответ – сухое: «Поеду один. Обойдусь. До свидания».
Но и от Галины она должна была выдержать все. Отношение той менялось в диапазоне от острой неприязни до пылкой дружбы. Могла в разговоре произнести: «наш Веня». В очередной раз, когда Наташа сказала, что готова в любой момент покинуть их дом, Галя бросила: «Уже поздно».
Из Наташиного дневника: «Позвонила Галя и пригласила меня приехать к ним в гости. У Венички очередная волна хорошего, теплого ко мне отношения: “Ты мне снилась… Я тебя люблю, девчонка… Мне без тебя трудно. Ты хоть раз в неделю приезжай ко мне”».
У Галины были серьезные проблемы с психикой.
Ни с того ни с сего, как в воду, погружалась в науку, начинала исписывать формулами книги, доходило до обоев, заговаривалась, перевозбуждалась, тянулась с балкона к звездному небу, говорила, что умеет летать и знает то, чего никто не знает. Это стало происходить с ней с 1981 года. Ее укладывали в больницу, подлечивали, потом опять наступало обострение.
Через три года после смерти Венички она шагнет с балкона дома на Флотской вниз.
Из Наташиного дневника: «Веня чувствует себя ужасно: слабость, ничего не ест, болит горло. Врач сказал ему, что если 3 года после операции нет последствий, то все нормально. Раковые клетки отмирают. Но до трех лет еще целых полгода».
Весной 1988 года у него обнаруживают новую опухоль. Опять и опять он ставит на проигрыватель любимого Сибелиуса. Сибелиус сопровождает его мрачные мысли.
«…все время говорит о смерти. Галя совершенно серьезно его упрашивает: “Ну подожди, мальчик, не умирай. Нам еще надо съездить в Польшу и дописать “Фанни Каплан”».
Его кладут в Онкологический центр на Каширке. Перед операцией собираются облучать.
«Ерофеев верит в выздоровление, а мне страшно. Мудрая Луговская сказала мне, что вера в это прямо пропорциональна тяжести заболевания».
Майя Луговская – вдова поэта Владимира Луговского.
Его навещают друзья – Ахмадулина с Мессерером. Низкий поклон через Ахмадулину передает Бродский. Наташе сообщают, что Бродский хочет взяться за сбор средств для Ерофеева. Ерофеев высоко ценит Бродского, и ему это приятно. Ольга Седакова вручает текст под названием «Несказанная речь на вечере Венедикта Ерофеева», который начинается с «ветра классической блестящей словесности» и сравнения с Гоголем и Стерном. И это ему приятно.
По Би-би-си читают «Москва-Петушки». Издательства «Книга» и «Московский рабочий» предполагают публиковать чуть ли не полное собрание сочинений. В планах театра на Бронной – «Вальпургиева ночь». На Таганке думают ставить «Петушки».
Признание укрепляет чувство востребованности, столь необходимое художнику.
Перед больницей сказал: «Наверное, Господь от меня еще чего-то ждет, и, скорее всего, две вещи, а иначе зачем это все тянуть?»
И взял с собой материалы для «Фанни Каплан».
Тем временем врачи сомневаются, возможна ли операция – слишком большая опухоль. Применяют тяжелое лечение: гипертермию. Лечение помогает, и они решаются оперировать.
Ерофеев боится операции. Они с Наташей гуляют по Коломенскому. Он говорит: «Как ужасно, все цветет, а я ложусь под нож».
Ему не нравится, что Наташа собралась в Нью-Йорк, где у нее двоюродная сестра. Кстати, сестра написала в письме, что кто-то знаменитый в Америке выступил на литературной конференции и заявил, что Ерофеев – самый яркий талант России.
Он говорит: «Тебе там нечего делать. Ты здесь нужней. Вот видишь – помогаешь жить гению».
25 мая – операция. Она длится четыре часа. Наркоз – подействовал.
Послеоперационное состояние мучительно.
7 июня он написал на листке бумаги: «Слава Богу, что наступил маленький перелом, а то третьего-четвертого я уже думал, что ухожу навеки».
Ему было отпущено еще два года.
«А я и спрашиваю: “Ангелы небесные, вы еще не покинули меня?” И ангелы небесные отвечают: “Нет, но скоро”».