Через несколько часов пришла Бонни, принесла завтрак, горячий чай. Ее деревянное лицо мне, как обычно, ничего не открыло.
– Насколько все плохо, Бонни? Смогу я ходить?
– Нельзя сказать, пока ты не встанешь на ноги.
– Майк вернулся?
– Нет еще. Выпей.
– А что это?
– Просто чай.
Мне не просто чай был нужен, а возможность ходить снова.
– Няня, слышишь меня?
Я села, заставив себя возвратиться издалека, – а может, это Притти была далеко. Нет… она сидела на корточках совсем рядом, только их было две, а потом стало три. Мне и одной-то Притти вполне бы хватило – видимо, девчонка оказалась плодовитой и рождает саму себя опять и опять.
– Я беременна! – с торжеством выкрикнула одна из них. – Слышишь?
– Не знаю, – сказала Бонни.
– От Майка, точно от Майка! Бонни, слышит она меня?
– Не знаю.
Я не слышала ее больше. Я была бабушкой и шла через Линкольн-центр, глядя, как льется жидкое золото из высоких арочных окон. Спускала вниз двадцать одну люстру и протирала каждую капельку. От их сияния мне жгло руку. Жар охватил Библиотеку Сценических искусств и спалил ее. Окна разбились, стекло пронзило меня. «Линкольну Керстайну это не понравится, – причитала бабушка. – Он вложил в этот центр целое состояние!» Я только смеялась, продолжая прибивать к полу красный ковер.
Когда я пришла в себя, то увидела рядом не Бонни, а Джо, которого оставили за главного на… уж не знаю, на сколько.
– Ты как, няня? – спросил он неловко.
Джо я знаю с того времени, как ему было десять. Он свирепый боец, предан стае и зорко охраняет ее от внешних врагов, но снисходителен к тому, что происходит внутри периметра.
– Наконец-то в голове прояснилось, – сказала я, но его волновала не моя голова.
– А ходить-то ты сможешь?
– Не знаю.
– Так давай разберись. – Он повернулся и вышел, а мою спину пронзила холодная игла.
Потом, запыхавшись, прибежала Джуни с Дэйви на руках.
– Никак полегчало, няня?
– Да. Пришли ко мне Бонни.
– Знать бы еще, где она. Хотела попросить у нее что-нибудь для Джейден, чтоб зубки резались легче, так ведь…
Я уперлась ладонью и попыталась встать. Частично это мне удалось.
– Давно я тут лежу, Джуни?
– С месяц будет, а то и больше.
Больше месяца мне давали сильные обезболивающие.
– Ступай, найди Бонни. Пусть придет.
– Ладно, только Джо говорит… то есть Тони…
Тони – один из тех, кто ушел на охоту с Майком и стаей Кейтера. Я присмотрелась и увидела, что Джуни напугана. Дэйви, тоже чувствуя это, крепко вцепился в мать.
– Майк погиб? – спросила я.
– Тони говорит – нет. Сам-то он убежал. На них из засады напали. Кейтер все врал, няня, стая у них большая, вот они и подкараулили наших. Майка хотят обменять на кого-то, а Джо говорит, что завтра утром мы уходим! Здесь теперь опасно. Ты ходить-то можешь?
– Вели Джемми сделать мне палку, вот такой вот длины. Сию же минуту.
– Так ты же велела Бонни найти…
– Нет, Джемми. Прямо сейчас.
Я оперлась на больную ногу, упала, убедилась, что лубок держит надежно, поднялась снова. Тут пришел Джемми с палкой. Опираясь на его плечо и на трость, я прошла по коридору без новых травм. Девочки лихорадочно укладывались, хотя уходили мы только на рассвете и пожитков у нас было не так уж много. Каждой полагалась своя котомка, а матери несли еще и детей. Карманы зимних курток набивали едой – сами куртки придется надеть на себя, жара не жара. Кухонную посуду утром завяжут в одеяла; ее потащит Рик, который до бойца еще не дорос, и еще кто-нибудь, кому велит Джо.
На улице уже проглянули первые звезды, но на западе громоздились тучи. В воздухе пахло дождем, деревья раскачивались. На фоне темно-синего неба чернела Опера. «Вечерние огни заливали площадь расплавленным золотом. Сотни людей, смеясь и болтая, становились в очередь – послушать оперу или концерт, посмотреть балет или пьесу».
Где-то залаяла собака, за ней другая. Их стая вышла охотиться.
– Отведи меня к ним, – сказала я Джемми.
Темно у театра Бомон, темно на пандусе. Джемми заклинил дверь камнем – если часовые начнут стрелять, я услышу. В маленьком зале тоже было темно, и ребята меня не видели.
Станок отодвинули на зады. Гай был бос и раздет до пояса, Кара, тоже босиком, в белом трико и чем-то прозрачном, дыра на дыре – где только она это выкопала? Играла музыка; не фортепиано, как в «видеоклассе», – оркестр из другой записи, из «Четырех темпераментов». Теперь я наконец поняла, что задумал Гай.
Выстраивая движения для себя и для Кары, он держал в уме музыку Пауля Хиндемита. Их танец совпадал с ней, сливался с ней, был ею. Благодаря тому что Гай так хорошо все спланировал, их с Карой неопытность не так бросалась в глаза. Я, начитавшись книг о балете, могла даже сказать, какие па они исполняют: бурре, па-де-ша, батман.
Да и какая разница, как они назывались – главным был танец. Они не прикасались друг к другу. Кара, на полупальцах, склонялась к Гаю с бесконечной тоской и нежностью, он тянулся к ней с той же тоской, но причина была не в ней и не в нем: оба тосковали по танцу, который вынуждены будут утратить, едва успев обрести. По красоте, которая могла бы принадлежать им, живи они в другом мире. Гай застыл в безупречном арабеске; фонарь обливал расплавленным золотом их фигуры, справляющие поминальный обряд по утраченной красоте.
Но больше всего меня поразила Бонни.
Она стояла у одной из кулис, но была не просто дуэньей. Я даже не подозревала, что наша дурнушка может так выглядеть: это был грозный ангел, несущий стражу у врат Эдема.
– Бонни, – прошептала я, но слышал меня один Джемми. Дверь позади распахнулась, и кто-то воскликнул:
– Что тут еще за хрень!
Майк.
Я обернулась. Борода в запекшейся крови, левая рука на перевязи. Он ринулся к сцене в сопровождении трех-четырех бойцов. Я, превозмогая боль, заковыляла за ними.
– Стой, стой! Не надо…
Майк остановился у самой сцены, где замерли Кара и Гай.
– Не надо! – закричала я. – Бонни была здесь все время, они ни на минуту не оставались наедине!
Кто-то из мужчин – я не узнала его со спины – высоко поднял фонарь, и я увидела то же, что и Майк: кровь на ляжках Кары, ярко-красную на белом трико. У нее началось.
Я схватила Майка за здоровую руку.
– Ни секунды не оставались! Он не трогал ее!
Джо пристрелил бы Гая прямо на сцене, Лью скорее всего убил бы обоих. Майк медлил, с глубочайшим отвращением глядя на голый торс Гая, на позу, в которой тот замер, на все, недоступное его пониманию. Потом проворчал, даже не заметив, видно, что я хромаю:
– Уведи отсюда девчонок.
Кто-то выстрелил в телевизор. Музыка прервалась.
Бонни вернулась в свое привычное состояние и не желала отвечать на мои вопросы.
– Что ты мне давала, в какой дозировке? И зачем, Бонни, зачем?
Молчание.
«Все это построил Линкольн Керстайн, – рассказывала мне бабушка. – На собственные деньги и деньги других инвесторов. Он не был ни танцором, ни музыкантом, ни хореографом, но балет жил благодаря ему».
Мы с Бонни сидели в лазарете, Кару отправили в женскую комнату. Где-то через неделю, когда кровотечение прекратится, она будет совокупляться с Майком, с Джо, с Карлом, со всеми по очереди. Ни слезы, ни крики ей не помогут.
Майк послал за мной пару часов спустя. Двое мужчин взяли меня под руки и притащили в комнату в конце коридора. Кроме поломанных, заржавевших машин, из которых когда-то получали еду и питье в обмен на монеты, там стоял диван с крысиными гнездами, шаткий стол и несколько стульев. Танцоры после занятий в классе отдыхали здесь с шоколадным батончиком или банкой газировки.
– Зачем, няня? – спросил Майк, когда его люди водрузили меня на самый надежный стул. Тот же вопрос, который я задавала Бонни. Моей задачей было выгородить ее.
– Они хотели потанцевать, Майк, вот и все. Они ни разу не оставались одни и…
– Ты этого знать не можешь. Ты все это время лежала без сознания. – Глаз и бороду ему успели промыть.
– Верно, но если Бонни говорит, что постоянно была с ними, – значит, так и есть. Она ни за что бы меня не ослушалась. Я разрешила Каре и Гаю потанцевать, а ей наказала оставаться при них неотлучно…
– Ты разрешила?
– Ну да. Ты же знаешь Бонни – похожа она на человека, который интересуется танцами?
Майк нахмурился – задумался, видимо, можно ли назвать женщину человеком.
– Так это ты, няня? Не Бонни?
– Нет, не она. Из нее выйдет хорошая няня, Майк. Лекарства она уже делает не хуже меня и все остальное тоже.
Оторвав наконец взгляд от моего забинтованного колена, он посмотрел мне в глаза и спросил:
– Застрелить тебя или так оставить? Скажи сама.
Застрелить было бы милосерднее, но я сказала:
– Оставить.
Он только плечами пожал. Запасная няня у него была, Кара осталась нетронутой – теперь можно и о войне подумать.
– А что Гай? – осмелилась спросить я.
Майк, не ответив, сказал мужчинам:
– Отведите ее, куда она скажет, а новую няню – ко мне.
Они впихнули меня в театр Бомон и ушли. Я нашарила в кармане свечу и спички. Держась одной рукой за стену, со свечкой и палкой в другой я кое-как спустилась к двери в маленький зал и уже ползком добралась до сцены.
Пять моих книг лежали в углу аккуратной стопкой. Гай штудировал их ночами, пока я лежала без сознания, а Кара в женской комнате усердно шевелила пальцами ног, мечтая о настоящих пуантах. Открыв «Жизель», я нашла фотографию балерины в длинной прозрачной юбке; вскинутая партнером высоко в воздух, она выгнулась безупречной дугой. Хорошо перед смертью посмотреть на что-то красивое. Я достала из кармана пакетик с листьями аконита. Он действует довольно быстро и не так болезненно, как многие яды.
Сзади донесся стон.
Его избили в кровь и приковали к бетонной колонне за сценой. Гай тяжело дышал и, видимо, сильно мучился, но переломов я не нашла: Майк не хотел для него быстрой смерти. Гай должен был умереть с голоду или пасть от рук бойцов Кейтера, когда те явятся сюда в надежде заполучить наших женщин.