Я сделала шаг, чтобы выполнить ее просьбу, но Глория опередила меня движением, которое выглядело до странности отчаянным.
– Для этого здесь я, – сказала она мне, словно объясняя что-то или объясняя всё.
Мать захотела вздремнуть, и мы с Глорией помогли ей лечь на кровать, взбили подушки и пообещали вести себя без карр-карр-карр, хотя она нас и не слышала. Я села на стул у кровати, собираясь почитать один из романов на моем айпаде. Но как только мама заснула, Глория настояла, чтобы я вышла вместе с ней.
– Это надолго? – спросила я.
– Это важно.
Я последовала за Глорией на опустевшее патио, спустившись по тропинке к скамейке под большим кленом.
– Только побыстрее, – сказала я. – Мне хотелось бы вернуться до того, как мама проснется.
– Не так громко. – Она наклонилась вперед и говорила полушепотом. – Став волонтером, я вижу и слышу гораздо больше, чем когда была просто посетителем. Я думаю, здесь происходит что-то странное. Странное, не забавное.
Наконец-то вернулась Глория, которую я знала и любила.
– Что? Что конкретно случилось? – Когда она не ответила, я добавила: – На тебя кто-то косо посмотрел?
Она отодвинулась и, храня на лице каменное выражение, скрестила руки.
– Мне следовало догадаться, что ты не примешь меня всерьез. Как всегда.
– Это неправда, – сразу отреагировала я, слыша лживую нотку в собственном голосе.
– Ты думаешь, это все мое воображение, потому что я младшая сестра. Сестренка-бэби. Я для тебя всегда была ребенком. Ты понятия не имеешь, что такое расти с тремя взрослыми: папой, мамой и младшей мамой. Вы все всегда лучше разбирались во всем. И когда вы все не просто терпели меня – хо-хо-хо, еще одно Рождество, мы снова пойдем к Санте, – то вели себя так, словно не хотели, чтобы я выросла. Как мама, которая сажала меня на колени к Санте, когда мне было уже восемь.
– Это же для фотографии, – сказала я, что было правдой. – Я знаю, я же была там. Она хотела, чтобы я села к нему на другое колено, но этот тип сказал, что уйдет, если я попытаюсь это сделать. – Тоже правда. Эдакая сволочь.
Глория едва не улыбнулась при этом воспоминании, но вовремя спохватилась.
– Ну вот, ты опять это делаешь: пытаешься успокоить меня. Выслушай меня хоть в этот раз, хорошо? Здесь что-то не в порядке.
– Я просто спрашиваю, почему ты так думаешь? – сказала я, стараясь говорить взвешенно, а не так, словно я умничаю (ну, может, чуть-чуть). – Вполне здравый вопрос. Поменяйся мы ролями, ты спросила бы меня о том же. Особенно если ты впервые услышала бы о каких-то нарушениях, даже при том, что я приходила сюда неделями каждый день.
– Я тебе говорила: быть посетителем – это совсем другое, – сказала она. – Ты не знаешь, ты же не была и тем, и другим.
Движение за спиной Глории привлекло мое внимание: сиделка, осматривавшаяся на патио. Она подобрала книжку с судоку, забытую моей матерью, и сунула ее в большой передний карман своего халата. И замерла, увидев нас. Я улыбнулась ей и помахала рукой. Глория резко развернулась, чтобы посмотреть, в чем там дело. Когда она повернулась ко мне, то снова была разгневана.
– Прекрасно. Не верь мне. Но я докажу. И тогда ты не сможешь сказать, что я шарахаюсь от тени.
Она встала и ушла. Непрошеное воспоминание всплыло в моей памяти, воспоминание о ее поведении в детстве, о приступах обиды, которые мама называла ее очередными командирскими эстападами. Я сдержала улыбку на случай, если она обернется, но она этого не сделала. И не вернулась обратно на скамейку.
После этого наши отношения стали напряженными. Мои попытки начать разговор упирались в стену; если сестра вообще отвечала, то обычно бессловесным хмыканьем, давая мне знать, что она не оглохла. К понедельнику она немного оттаяла и даже время от времени первой заговаривала со мной. Обнадеженная, я предложила пойти на шопинг и посмотреть кино в настоящем кинотеатре, за мой счет, включая попкорн, плавающий в масле, забивающем артерии холестерином. Она вежливо отказалась, ссылаясь на то, что у нее болят ноги. Если учесть, что она, приходя домой, сразу же отправлялась принимать ванну, ноги у нее, видимо, болели до самых бедер.
Я подумала, что если, придя домой она обнаружит, что ванна уже наполнена, это ее немножко смягчит. В первый раз она страшно удивилась, неловко поблагодарила меня и провела весь вечер со мной, просматривая фильмы в гостиной и даже сделав попкорн без всякой моей просьбы. Удивлена она была и во второй раз. На третий же раз спросила, чего я добиваюсь.
– А ты как думаешь, чего я добиваюсь? – сказала я, держа сэндвич с говядиной и ржаным хлебом; утром я решила потратиться в отделе деликатесов и вознаградить себя за сверхурочные усилия, которые пришлось вложить в новый налоговый расчет. – Я хочу, чтобы мы снова были друзьями. Я хочу, чтобы мы снова были сестрами. А ты ведешь себя так, словно я должна тебе деньги и вдобавок сплю с твоим бойфрендом.
Она уставилась на меня без всякого выражения.
– Ты ничего не принимаешь всерьез, я права?
– О, Бога ради, – вздохнула я. – Я пытаюсь пробить лед между нами, пока он не превратился в вечную мерзлоту. – Она скривила губы, и я почувствовала приступ раздражения. – Извини, и это недостаточно серьезно?
– Впредь не трудись наполнять ванну, – сказала она. – Я держу купальник в пансионате, чтобы пользоваться джакузи. Иногда мы залезаем туда вместе с мамой.
Я прикусила язык, чтобы не пошутить по поводу спасателя в джакузи, и тут же ощутила стыд, что эта мысль вообще пришла мне в голову. Может быть, я действительно принижала ее всю жизнь и не замечала этого?
– Я просто хотела сделать тебе приятное, – сказала я. – Я вижу, сколько работы тебе приходится делать…
– Как мило, что ты это заметила, – чопорно сказала она. – Но, будучи взрослой, я сама могу наполнить ванну. – Она развернулась на каблуках и вышла из комнаты.
– Прекрасно, – сказала я ей вслед. Весь мой благодушный настрой мигом улетучился. Если моя сестра хочет, чтобы я принимала ее всерьез, как взрослую особу, ей стоило бы вести себя как взрослая, а не как тринадцатилетняя девчонка в день первой менструации.
О нет, ты не этого хотела, – сказал мой мозг.
Мои щеки горели, хотя я находилась в комнате одна. О’кей, может, у Глории действительно месячные. В такие дни я тоже не была лучиком солнечного света. Сейчас я боролась с приступами менопаузы, и довольно успешно благодаря гормонам, но каждый день не был радостным, как не была радостной и я сама.
Мои мысли бежали по кругу одна за другой. Может быть, я действительно ужасно вела себя с Глорией всю ее жизнь? Или мы просто обречены шагать не в ногу в любых обстоятельствах? В конце концов, мы были людьми разных поколений, мы даже говорили на разных языках. И все же если бы я вела себя так после того, как она наполнила бы для меня ванну, совесть мучила бы меня годами. Но, конечно, то была я – старшая сестра. А могла бы я все видеть ее глазами? И т. д., и т. п, и так далее, и тому подобное. Когда я наконец вспомнила про сэндвич, о котором мечтала целый день, он лег в желудок какой-то резиновой тяжестью.
Несварение пошло на убыль позже, когда я услышала, как она выходит из дома, вместо того чтобы вытянуть усталые ноги. Глория не позволяла нашим ссорам влиять на ее отношения с моей машиной.
Глория продолжала волонтерствовать с таким энтузиазмом, какой никогда не демонстрировала на платных работах – во всяком случае, на тех, где не нужен был купальник. Иногда я думала, что ее кажущаяся самоотверженность на самом деле могла быть нездоровой навязчивой идеей: найти доказательства того, что не существует, и доказать что-то, что не было правдой.
Однако когда я видела ее во время моих посещений, она не выглядела одержимой. Она была веселой и расторопной, подобно людям, которые довольны своей работой. Может быть, пытаясь доказать что-то мне, Глория обрела себя, поняв, что уход за пациентами – это как работа спасателя, только в одежде. Маловероятно, но все-таки возможно. То, что она постеснялась бы сказать об этом, не было невозможным, скорее – очень маловероятным.
Может, сейчас я шарахалась от тени? Прожив жизнь стрекозы в семье муравьев, Глория теперь вплотную приблизилась к реальности угасания мамы. Принятие этого факта встряхнуло бы кого угодно. Мне очень бы хотелось, чтобы она поговорила об этом со мной, но если ей действительно казалось, что я отношусь к ней свысока, трудно удивляться тому, что она держалась на расстоянии. Я не могла ее в этом винить.
Со временем, однако, она оттаяла в достаточной мере для того, чтобы мы могли иногда сходить в кино или в ресторан, но стена между нами сохранялась. И как бы мне ни хотелось разрушить эту стену, я не могла давить на Глорию. Отчасти потому, что боялась того, что она снова разозлится и повторно закроется в своей скорлупе. Но мной овладела несколько странная суеверная идея, что если я стану слишком пристально всматриваться в ее новообретенную самодисциплину, то все можно сглазить. Она прекратила бы заниматься волонтерской работой и даже стала бы посещать маму не чаще раза в месяц – в лучшем случае. И в результате, наплевав на мои правила, она спала бы целый день, бодрствуя по ночам. Я уже видела такое прежде. Независимо от того, что давало ей чувство цели, я не хотела бы, чтобы она это потеряла. Даже если это будет означать, что мы никогда не скажем друг другу ничего серьезнее, чем «Сегодня пойдет дождь» или «Угадай, что покажут по ТВ? Подсказка: “Росомахи!”» – всю нашу оставшуюся жизнь.
Глория смотрела «Красный рассвет» без возражений и даже готовила попкорн. Но она ни разу не предложила переключиться на программы реальных преступлений. Меня это вполне устраивало, хотя я не очень понимала, что это означает – если вообще что-нибудь означало.
Через полтора месяца после первой вспышки ее гнева мистер Сантос и его дочь Лола разыскали меня, чтобы рассказать, какая героиня моя сестра. Мистер Сантос был довольно крепким низкорослым человеком лет восьмидесяти, который разделял страсть моей матери к головоломкам и карточным играм. Я знала Лолу достаточно для того, чтобы кивнуть ей при встрече, но и она, и ее отец очень сдружились с Глорией.