дь понравитесь – или кто-то пожалеет, что не уделял вам больше внимания раньше. Это логика, опровергающая сама себя, гарантирующая, что желамое постоянно будет ускользать от вас. Вы знаете, чего в действительности хотите, м-р Бестер?
– Я хочу стать хорошим пси-копом.
Пощечина последовала так быстро, будто рука Бея прямо-таки материализовалась на лице Эла. Удар потряс его до глубины души.
– Это за ложь, – отрезал Бей. Его лицо сильно потемнело. – Вы смеете судить, как становятся хорошим пси-копом? Да? Вы не знаете ничего. Пси-коп, погибший из-за вас, был хороший пси-коп. Я тренировал его. У него были друзья, люди, которые его любили. Он оплакан. Кто-нибудь станет оплакивать вас, м-р Бестер?
– Не думаю, сэр, – сказал он со вспыхнувшим лицом. – Мне вообще-то… – он осекся.
– Вы собирались сказать, что вам наплевать, не так ли? Но ведь это неправда?
– Сэр, не… – у него перехватило дыхание. Последние несколько дней вдруг, казалось, навалились на него грудой камней, но и поверх них громоздилась целая гора.
– Как прогулялся с Первым Звеном, Эл?
– Я думал – они взяли меня с собой только потому,… – да что с ним такое?
– Потому что я велел им, на самом деле. Но ты ведь надеялся? Надеялся оказаться своим?
– Я никогда не был своим, сэр. Я всегда принадлежал только Корпусу. Я не понимаю, за что вы на меня так сердитесь. Я не понимаю, почему директор говорил все те вещи, назвал меня предателем, потому что я люблю Корпус. Я не понимаю ВООБЩЕ НИЧЕГО! – он уже кричал, и горячие, соленые слезы хлынули по его лицу. Казалось, будто кости у него в груди таяли и струились из глаз.
Бей посмотрел на него, потом вздохнул. Он положил руку на плечо Эла и сжал.
Элу этого не хотелось. Чувство было глупое и неловкое и трусливое, но этот простой человеческий жест взломал запруды в его глазах, и, хотя он все еще не понимал, почему, он расплакался безудержно, скрипя зубами. Он не припоминал, кто еще прикасался к нему с добротой и заботой за долгое, долгое время. Это ужасно больно. Он не может довериться этому, разве Бей не понимает? Доверять было глупо, глупее, чем нуждаться. Бей просто был иной разновидностью Смехуна, тоньше. Его лицо было его маской.
Но его слезы этого не знали, и он плакал, казалось, долго-долго. Старший не двигался, просто держа руку на его плече, не притягивая его ближе и не отталкивая прочь.
– Не беспокойся, – сказал ему Бей. – Не беспокойся. Все будет хорошо. Теперь иди в свою комнату. Я представлю все так, будто вызывал тебя, чтобы сделать замечание. Иди.
Вернувшись в комнату, Эл больше не знал, что чувствует. Ему казалось, будто сквозь него промчался водоворот, несший совсем незнакомые воды.
Он улегся на спину и снова попытался созерцать Женеву.
И пришло прикосновение, легкое, словно перышко. Он знал, что в одной из стен, должно быть, имеется замаскированное окно. До сих пор это заставляло его чувствовать себя рыбой в аквариуме, но теперь это вдруг стало странно приятным.
"Ты интересовался насчет иной точки зрения", сказал голос.
"Д-р Бей?"
"Да".
"Сэр, что…"
"Когда приходили дети, ты интересовался, увидишь ли однажды ту же ситуацию со всех точек зрения".
"Да, сэр".
"Был повод для таких размышлений?"
"Да, сэр".
"Какой?"
"Я не уверен, сэр. Я все еще думаю об этом", на самом деле он не думал. Мысль пришла и ушла. Бей, вероятно, понял это, и он вдруг пожалел, что соврал.
"Хорошо. Я хотел бы, чтобы ты кое-что посмотрел".
Внезапно часть стены ожила. Она замерцала бессмысленными тенями серого и черного, с пятнами белых искр, проносящихся как кометы. Затем появились изображения, такие же черно-белые, как пиротехника вначале. Полуразрушенное здание – древняя Япония, может быть, и люди, разговаривающие. Появилось название, на английском и японском.
РАСЕМОН
Утомленно моргая, Эл сел на своей узкой койке и принялся смотреть.
Он думал о фильме весь следующий день. Исходные данные были на самом деле очень прости: изнасилование и убийство, увиденные с четырех точек зрения – бандита, женщины, ее мужа и дровосека. Все они сходились на нескольких фактах – но в конечном счете все истории были очень различны, каждая менялась для представления рассказчика в наилучшем свете. Как оказалось, даже жертва убийства – муж – не был надежным свидетелем, когда его дух был вызван из могилы. Только дровосек – который казался только наблюдателем – имел нечто близкое к объективному взгляду.
И все же персонажи фильма сомневались даже в его версии истории, оставляя Эла при печальном открытии, что он никогда не сможет узнать наверняка правду о том, что же произошло.
Будь там телепат, чтобы просканировать каждого, помогло бы это? Может, и нет, потому что персонажи, казалось, убедили себя, что все реально произошло так, как они сказали. В лучшем случае, расследовать дело оказалось бы очень трудно. И телепат мог оказаться, как дровосек, якобы объективным наблюдателем, которым не был. Не мог быть.
Очевидно, на некоем уровне реальности, существовал единственный порядок действительно произошедших событий.
Но наблюдатель не мог быть объективным.
Он определенно не мог, стоящий с глупым видом, униженный и злой. Он мог видеть историю лишь со своей собственной точки зрения, точки зрения жертвы.
В "Расемоне" самой сомнительной оказалась в итоге недоказуемая история жертвы.
Итак, поскольку ничего лучше сделать он не мог, а смотреть глазами жертвы сил тоже больше не было, он пытался вообразить себя с точки зрения своих мучителей. По сути дела, это было легко. Он нашел, что может понять детей – в конце концов, он однажды стоял на их месте – и он обнаружил с некоторым изумлением, что от этого большая часть его гнева на них улетучивается.
Старшие студенты – другое дело. На их месте он не бывал. Когда он стал старше, он просто игнорировал "истуканов" на плацу. Они ему были неинтересны. Тем труднее было ему вообразить, какой толк студенту академии, у которого есть занятия и получше, упражняться в насмешках над беспомощным соучеником.
Конечно, ему не приходилось пользоваться одним лишь воображением. Он по крупицам собирал их поверхностные мысли, мысли их друзей. Маленькие картинки Расемона просеивались и по кусочкам составляли биографии.
Поначалу было трудно, потому что он сопротивлялся пониманию – он, скорее, презирал бы их – но, познав раз несомненно простую истину, он быстро проникся ее духом.
Фатима Кристобан, например, та, что насмехалась над ним так жестоко третьего дня, была "поздней" и не проявляла свое пси до тринадцати лет. Выросши как нормал, она скучала по миру обычных людей, ей было неуютно в академии и глубоко противны все, кто рос в звеньях, особенно в Первом.
Однажды Бретт и другие проходили мимо и помахали ему. Фатима была тут – как раз мазала его губной помадой – и заметила их. Ее сжатые губы идеально соответствовали внезапному всплеску гнева в ее мыслях.
Нет, не только его ненавидела Фатима.
Джеффер Повиллес. Он хотел бы иметь мужество сделать то, что сделал Эл. С другой стороны, он знал, что у него кишка тонка, и если он не может, то не имеет права на существование тот, кому удалось.
Джири Белден. Ему нравилась беспомощность. Это уменьшало его собственное ощущение беспомощности.
Простая истина заключалась в том, что в дураках оставались они. Все, что они проделывали, каждое оскорбление, было просто новой деталью в мозаике Эла, новым инструментом, которым он мог их анализировать.
Однажды проанализированное, ничто не могло оставаться столь же угрожающим. Они стали для него жертвами; но не от его руки, а от их же собственных. Он обладал силой познать их, и это, определенно, была огромнейшая сила.
Вечером уроки Бея продолжились. Это не были уроки, какие он получал раньше. Бей преподносил их в виде фильма, или притчи, или поэмы, или картины. Многозначительность выбора часто ускользала от Эла на день или больше. Но в итоге каждый кусочек был как кривое зеркало, отражающее какую-то его собственную мысль, мысль, влекущую выводы, к которым он бы никогда не пришел самостоятельно и с которыми иногда не был согласен. Он спорил с Джойсом, Ницше, Хайнлайном, Вольтером, де Картом, Блейком. Бей определенно питал любовь к великим мыслителям прошлого. Он и с Беем спорил тоже.
Это был причудливый способ учиться. Он наполнял его странным волнением. Он также начал понимать, как применить это. Кое-какие вещи, которые он уже изучил, стали приобретать определенную осмысленность.
На десятый день своего наказания он увидел приближающуюся к нему девушку, ее темные, коротко стриженые волосы, подпрыгивающие в такт ее стремительным шагам. С виду она, должно быть, была его лет. Она была красивой, но не совсем в общепринятом роде – у нее был большой рот, ее глаза чернели при ярком солнце. Он стал прикидывать ее биографию, и тут понял, что на самом деле она вовсе не направлялась к нему, а лишь шла своей дорогой.
А это было плохо. Он собирался разобраться в ней. Может быть – он усилил контроль, касаясь ее поверхностных мыслей, по-настоящему не сканируя. Она казалась глубоко задумавшейся, и, вероятно, не заметит очень легкого…
Она встала, скорее резко, и ее взгляд стрельнул в него. Блоки все закрыли. Она задумчиво покачала головой.
Ну, ее внимание он во всяком случае привлек. Он ощутил, что краснеет от смущения и посетовал, что не может контролировать свое тело так, как контролирует сознание. Она подошла к нему почти прогуливаясь.
Теперь она что-то затевала, или хотела, чтобы он так подумал. Она была стройная, с длинными руками цвета меди. Ее взгляд был настойчиво прикован к нему. Он мимолетно подумал о кобре, подползающей к добыче. Ее губы слегка дрогнули. Он попытался поставить себя на ее место, увидеть сцену ее глазами, но не преуспел.
Она вступила к нему на постамент, наклонила голову в одну сторону, в другую, и тут он заметил, что они одного роста. Теперь он мог почувствовать ее запах, с ароматом какого-то цветка.