– С какого возраста отпускают спиртное в этом "граде"?
– С какого возраста? – коп изобразил полную непонятливость, затем пожал плечами.
– Ага! – откликнулась Монтойя.
– За Альфи, – сказала Монтойя, высоко поднимая свой стакан с выпивкой.
Эл с сомнением посмотрел на янтарную жидкость в своем собственном стакане. Но тост был за него…
Он выпил залпом, едва не выдув обратно через нос, и они засмеялись над ним, но это был добрый смех, а Монтойя всунула ему в руку дольку лимона.
– Пососи, – сказала она.
Он так и сделал, и ему полегчало.
– Ух ты! – выдал он. Он смотрел на их смеющиеся лица. Разумеется, это была иллюзия, разумеется, это временно, но…
Он налил всем.
– За всех вас, – произнес он. На этот раз выпить оказалось совсем не так трудно.
Позднее они, распевая и пошатываясь, побрели в свои номера. Он так и не вспомнил потом, что именно пели. Воздух превратился в медовый сироп – казалось, сквозь него нужно плыть – и он остро сознавал, что Монтойя прильнула к его руке. Сознавал ее огонь и огонь, пожиравший его самого, вероятно, распаленный жаром текилы у него в животе.
Возле номеров последовали "доброй ночи" и шутки – все заплетающимися языками – и потом внезапно он оказался один с Монтойя, очень близко от ее опаловых глаз. Она улыбалась так же озорно, как в самую первую их встречу.
– Так, – сказала она тихо. – Почему бы не попросить меня поцеловать тебя снова?
– Я… потому что я… – он наморщил лоб. – Я не понимаю вопроса.
– Ты сообразительный парень, Альфред Бестер, но в некоторых отношениях ты туп, как пробка.
– Слушай, при чем тут сообразительность, – попытался возразить он, хотя вышло "сообразисссть", – потому что мы пьяны, – он вдруг воззрился на нее. – Мы пьяные, да?
– Эй, никогда раньше не напивался?
– Ну… нет. Корпус не…
– Тсс, – и затем она поцеловала его. Это было не так, как в первый раз; это был взрыв. Это было, как будто все мировые константы враз изменились на порядок или два. Из астрофизики он знал, что это означает: все звезды разлетелись, поскольку ядерные реакции стали невозможны, целые галактики рушились…
Конечно, ему было наплевать. Он ощущал ее губы, вкус текилы и соли, и он чувствовал ее ощущение его губ. Он поднял руку, прижав прохладный шелк ее волос, и ответил на поцелуй. Он был, наверное, переполнен желанием и к тому же ни один из них не контролировал своего тела. Они потеряли равновесие и бухнулись о дверь, свалившись прямо на тротуаре. Монтойя рассмеялась и поцеловала его еще. В этом больше не было ничего даже отдаленно похожего на игру. Он видел ее, видел себя через нее, и в это мгновение он хотел по-настоящему узнать ее, все о ней, превратить вчерашнюю иллюзию в пророчество. Он хотел выучить размер ее обуви. Клички ее домашних зверюшек. Ее надежды и мечты.
Как расстегнуть ее лифчик…
Она смеялась, отпирая дверь, но не одурачила его. Она нервничала, как и он – она лишь была смелее, смелой и неистовой и прекрасной, каким он никогда не мог бы быть. Но он хотел этого, удержать это, низвергнуться в ее жар.
– Ветч… Нхан…
– В другом номере, Альфи, – прошептала она. – В другом номере.
Затем она провела теплыми лепестками губ по его шее, и он перестал беспокоиться об этом. О чем бы то ни было.
Глава 12
– Эй, чемп! – сказала Элизабет Монтойя, поднимая глаза от книг, как раз когда он вышел из-за деревьев. Она вскочила с места прямо в его объятия, но когда подалась к нему лицом, чтобы поцеловать, между ними оказались ее волосы. Она рассмеялась и оттолкнула их прочь, и ее лицо материализовалось. Он перехватил инициативу и поцеловал ее.
Год. Год прошел, а она не осознала своей ошибки, не позволила ему найти ей кого-то поприятнее, повыше, получше.
Он ожидал этого. С первой минуты, когда они сошлись в мотеле в Туулу, он ожидал, что она испарится, как всякое счастье в его жизни. Он смотрел на ее красоту на рассвете и горевал о проходящем времени и о боли, которую принесет ему ее окончательное пробуждение. Вместо этого, когда ее глаза открылись, она состроила гримасу на него, нависшего над нею, но все же поцеловала его. Они вместе позавтракали, и временами она употребляла местоимение "мы". Всякие вопросы каким-то образом были заданы и получили ответы ночью.
Год тайных встреч, украденного времени. Всякий раз, когда он видел ее, он боялся, что это последний.
Но теперь…
– Так что у тебя за большая новость? – спросила она, отклоняясь так, что, прижавшись живот к животу, он мог полностью, ясно видеть ее лицо.
Он прокашлялся, вдруг смутившись.
– Мы подходящая пара, – сказал он.
– Я подходящая. А ты сухое дерево. Ты хочешь встречаться?
– Нет, я серьезно. Я имею в виду, мы… э… мы генетически совместимы.
– Эл, ты потрясен.
– Э… да, думаю да.
Ее брови поднялись.
– Ты хочешь сказать, ты проверил наши генетические данные? Чтобы посмотреть, можем ли мы иметь детишек на сертификат Корпуса?
– Да.
– О. Хм. Могу я спросить, почему?
– Ну, потому что… ну, я думал… послушай, я не пытаюсь давить на тебя, Лиз. Я знаю, все может измениться, знаю, ты можешь не хотеть меня потом, когда мы закончим учебу. Мы оба достаточно скоро станем интернами. Но я люблю тебя, Элизабет Монтойя, и теперь мы знаем…
– При чем же тут генетика? Альфред Бестер, я тоже люблю тебя. И ты, черт возьми, хорошо знаешь, что я собираюсь остаться с тобой, когда мы закончим обучение. Но будь я проклята, если я нуждаюсь в разрешении Корпуса завести с тобой детишек, если я этого хочу.
– Я… Лиз, я понимаю твои чувства на этот счет, но мы должны быть реалистами, верно? И, все-таки, это же замечательно! Теперь они никак не смогут возражать.
Казалось, она собирается продолжать спор, но затем ее лицо прояснилось, она пожала плечами и снова его поцеловала. Она отступила, в глазах заплясали кометы.
– Ты ведь впрямь любишь меня, не так ли? Ты бы не стал проверять, если б не любил. Прости, Эл. Я чувствую с тобой такую близость, что иногда забываю, что мы выросли в таких разных мирах. Это для тебя что-то значит.
Он торжественно кивнул. Она взъерошила ему волосы и затем поцеловала еще раз, медленным, томным поцелуем, сказавшим больше, чем слова.
Таково было, он изучил, свойство поцелуя. Сама по себе вещь незначительная; плоть соприкасается, какая-то всегда нежданная щекотка. Но когда он и Лиз целовались, это было изъявление, попытка передать непередаваемое. Показать – через одно прикосновение, так или иначе модулируя орфографию губ, щек, языка, подбородка – то, что лежит на сердце. Впервые он пожалел – истинно, глубоко пожалел – простецов, которые никогда не смогут узнать, каким мощным и глубоким может быть поцелуй, много большим, нежели просто любовной игрой.
Неудивительно, что они были неполноценными. Они были такими, каким был он – без Лиз. Незаконченные, недоделанные, злые из-за того, что они понимали, что лишены чего-то важного, имеющегося у других – но никогда не способные познать это сами.
– Пойдем куда-нибудь, – сказала она, когда они оставили друг друга. – Отпразднуем.
Но он ощутил, в поцелуе. Он больше не мог притворяться, что это его воображение. Что-то уже пошло не так.
Год назад этого для него было бы достаточно. Он бы отсек свою утрату, как поступил с Первым Звеном, с Беем, с Эмори и остальными. Но он не мог больше представить жизнь без Лиз Монтойя. Он не видел будущего без ее глаз, ее улыбки, ее души рядом со своей.
Она скрыла это ради него. Но их генетическая совместимость беспокоила ее, и беспокоила что-то еще в ней, то, что он пытался игнорировать. Однако на сей раз, он не мог отступить. Он должен узнать, что встало между ними. Потому что он не сомневался в ее любви. Он ощущал ее привязанность как неподвижную звезду, ведь ощущал? Или он превратился в круглого дурака?
– Уже празднуем, – тихо сказал он.
Он взял ее за руку, сидя за столом напротив и рассматривал ее в свете свечей.
– Я думал, ты будешь счастлива узнать эту новость.
Она улыбнулась, но, кажется, через силу. Их общение было прерывистым – в определенные моменты они прибегали к словам; в другие они совершенно сливались. Последнее было так мощно, что не могло постоянно поддерживаться. Цикл был необходим, но иногда было плохо не знать наверняка, что она думает.
Однако он никогда бы не осквернил их доверие; он подождал бы приглашения. Это было, как заниматься любовью – это должно происходить по взаимному согласию и ко взаимному удовольствию, либо не происходить вовсе.
– Я была счастлива, Альфи. Я счастлива. Просто… просто меня беспокоит, что нам вообще приходится проверять. Что ты считаешь, что должен. Мы ведь говорим о нас. Это наши жизни. Почему кто-то еще должен иметь право голоса?
– Так делается, – сказал он. – И, не говоря о наших чувствах, так и должно быть. Я люблю тебя, Лиз, и ты для меня самый важный человек на свете. Но мир больше, чем мы, и в нем есть вещи более важные, чем мы двое. Я понимаю это в своем сердце, да и ты тоже.
– Я знаю, ты веришь в это, Альфи. Я это чувствую. И я уважаю это, потому что люблю тебя. Но есть вещи, которые я просто не могу принять. Это одна из них. Я счастлива, что мы можем пожениться, когда захотим – и однажды я хочу стать твоей женой, Альфред Бестер, хочу. Ты знаешь, что хочу. Меня только огорчает, что это не наш выбор.
– Теперь наш. Так почему ты все еще расстроена этим?
Она пожала плечами.
– Думаю, нет. Может, я не могу поверить, что нам так повезло. Может, где-то глубоко, я так беспокоюсь, что просто не могу в это поверить.
– Мне знакомо это ощущение, – сказал Эл. – У меня оно возникает всякий раз, когда ты смотришь на меня. Всякий раз, как я касаюсь твоей руки.
– Осторожно, Альфи. Ты должен оставаться здравомыслящим, помнишь? Ты моя ось. Без тебя, думаю, я улетела бы в космос.
– А я без тебя был бы холодной, мертвой планетой. Без жизни, без тепла…