ожить вас… Берегитесь! Вам объявлена война!
— Значит, с этим предупреждением вас и послала ко мне Клодина де Бовилье?
— Я уже имел честь говорить вам об этом, сударыня.
— Меня уверяли, будто король Генрих расположился лагерем в монмартрском аббатстве… Это верно?
— Совершенно точно, сударыня.
— Говорят, король легко увлекается. Клодина молода, хороша собой, и ее ранг аббатисы, по слухам, не ограждает ее от искушения.
Бюсси едва заметно улыбнулся:
— Понимаю, сударыня… И однако, аббатиса не колебалась, выбирая между королем Генрихом и вами — сами видите.
— Хорошо! — строго произнесла Фауста. — Это все, что вы имели мне сказать?
— Прошу прощения, сударыня, но госпожа де Бовилье особо порекомендовала мне нанять вам на службу несколько храбрых и преданных дворян и привезти их к вам.
— Для чего, сударь? — сказала Фауста с обескураживающим спокойствием.
— Но, сударыня… — пробормотал озадаченный Бюсси-Леклерк, — чтобы охранять вас… защищать… Разве вы не слышали: на вас готовится нападение, нападение сокрушительной силы.
— Мы находимся в Испании, где никто не осмелится выказать непочтение той, кто путешествует под покровительством короля и его великого инквизитора… Во всем же остальном кардинал Монтальте, которого вы здесь видите, будет вполне надежной защитой.
— Но, сударыня, речь идет не о короле Филиппе и не о его подданных!.. Речь идет о короле Генрихе и о его тайных агентах — а это французы, и, поверьте мне, они обращают столько же внимания на покровительство великого инквизитора, сколько Бюсси-Леклерк — на удар шпаги.
В этот момент всадник на равнине, с которого Фауста не спускала глаз почти во все время своей беседы с Леклерком, достиг горы и, продолжая свой путь по дороге, извивавшейся по склону, исчез за поворотом.
— Я полагаю, вы правы, сударь, — ответила наконец Фауста. — И посему я принимаю предложенную вами охрану и заранее одобряю условия, возможно, оговоренные вами от моего имени. Кто эти дворяне?
— Трое самых храбрых и самых бесстрашных из Сорока Пяти — те, кого называли личной гвардией короля.
И представил их одного за другим:
— Господин де Сен-Малин, господин де Шалабр, господин де Монсери.
Говорили ли что-нибудь эти имена Фаусте?.. Знала ли она о роли, которую общая молва приписывала им в трагической смерти де Гиза?.. Весьма вероятно. Но ей было известно и то, что герцог убит на честной дуэли и что смертельный удар ему был нанесен тем самым человеком, которого она обожала и ненавидела одновременно. Все остальное, по-видимому, не имело для нее значения.
И потому она с улыбкой ответила троим дворянам, склонившимся в глубоком, почтительном поклоне:
— Я постараюсь, господа, чтобы служба у принцессы Фаусты не заставила вас слишком сожалеть о службе у покойного короля Генриха III.
И обратившись к Бюсси-Леклерку, спросила:
— А вы, сударь? Вы тоже поступаете на службу к Фаусте?
Если в этом вопросе и звучала ирония, то Бюсси-Леклерк ее не уловил, настолько естественно он был произнесен.
— С вашего дозволения, сударыня, я хотел бы на некоторое время сохранить свою независимость. Тем не менее я буду иметь честь сопровождать вас ко двору короля Филиппа, где у меня самого есть дела, и до тех пор шпага Бюсси-Леклерка принадлежит вам.
В этот момент всадник появился на склоне горы. Теперь он пустил лошадь шагом и ехал не торопясь.
— Примите мою благодарность, сударь… Но, Боже мой, послушать вас, так и впрямь можно подумать, что король Генрих напустил на меня целую банду убийц.
— Сударыня, — отвечал Бюсси очень серьезно, — если бы дело обстояло именно так, я не предстал бы перед вами таким обеспокоенным, а сказал бы: «Этого дворянина (тут он указал на Монтальте) и его слуг будет вполне достаточно, чтобы защитить вас».
— О! О! — произнесла Фауста, впрочем, очень спокойно. — Неужели король Наваррский посылает против нас целую армию?.. А ведь этот бедный монарх никак не может сыскать достаточно войска, чтобы завоевать то самое французское королевство, о котором он так мечтает.
— Будем надеяться, что и не сыщет, сударыня! Нет, на вас идет не армия!.. Это человек, один-единственный человек!.. Но тот, кто идет на вас, своим дьявольским гением превосходит целую армию. Это не человек — это молния, которая поразит вас… Это Пардальян!
— А вот и он, — холодно сказал Фауста.
— Кто?! — взревел ошарашенный Бюсси-Леклерк.
— Тот, о ком вы мне только что сообщили.
— Пардальян! — прорычал Бюсси-Леклерк.
— Пардальян! Наконец-то!.. — прогремел Монтальте.
— Шевалье де Пардальян! — повторила троица.
Их было пятеро дворян, все пятеро были храбрецами, и храбрость свою они доказали на множестве дуэлей и во множестве битв. Их окружал вооруженный отряд. Они прибыли из далекой Франции и из далекой Италии, желая встретиться с Пардальяном…
Пардальян показался, они посмотрели друг на друга и увидели, что их лица заливает смертельная бледность… Каждый смог прочесть в глазах другого то же чувство, которое пробирало его самого до мозга костей. Они посмотрели друг на друга и увидели, что им страшно!
А Пардальян тем временем — один, сидя в седле очень прямо, с насмешливой улыбкой на устах — спокойно приближался к ним.
Когда он был уже в двух шагах от Фаусты, все пятеро одинаковым движением схватились за шпаги и приготовились к нападению.
— Назад!.. Все!.. — закричала Фауста, взмахнув рукой.
Голос ее был столь резким, что они застыли как вкопанные и недоуменно переглянулись.
И повинуясь еще одному жесту — еще более повелительному, еще более властному, — они недовольно отступили, так, что до них не долетали голоса Пардальяна и Фаусты, оставшихся лицом к лицу.
Пардальян поклонился со свойственным ему горделивым изяществом; в его глазах светилось лукавство:
— Сударыня, я с радостью вижу, что вы выбрались живой и невредимой из Палаццо-Риденте, превратившегося в огромный пылающий костер.
Фауста спокойно ответила:
— Я вижу, что и вы сумели избежать гибели.
— Кстати, сударыня, известно ли вам, чья злодейская… или просто неловкая рука запалила тот исполинский пожар, в котором, как я долго полагал, вы расстались с вашей драгоценной жизнью?
— А разве вам самому это неизвестно, шевалье? — произнесла Фауста самым естественным тоном.
— Мне, сударыня? — ответил Пардальян с простодушным видом. — Ох, Господи, да откуда же, по-вашему, мне знать?
— В таком случае, откуда же я могу знать то, что неизвестно даже вам?
— Дело в том, что из моей памяти до сих пор не изгладилась некая сеть… Помните ли вы, сударыня, ту премилую вершу на дне Сены, которую вы приказали установить специально для меня и в которой мне пришлось провести целую ночь?
Ресницы Фаусты чуть дрогнули, что, по всей видимости, не ускользнуло от Пардальяна, ибо он сказал:
— Да! По вашему лицу я вижу, что вы тоже ее помните… Железо, огонь, вода, направленные вами против меня, предали вас… И теперь я хотел бы знать, — продолжал он со смехом, — какую стихию вы сможете вызвать сегодня, чтобы и ее натравить на вашего покорного слугу.
На секунду на его лице промелькнуло выражение величайшей грусти, и он в задумчивости умолк, в то время как принцесса смотрела на него с тайным восхищением. Затем он вновь заговорил, возвращаясь к своему беззаботному и иронически-веселому тону:
— Должен вам сказать, что я имею привычку выходить целым и невредимым из самых разных передряг… Но вы?.. Поверите ли вы мне, если я скажу, что меня убедили, будто вы нашли ужасную смерть в этом пожаре?.. Поверите ли, если я скажу, что при этом известии я испытал смертельную тоску?
Как ни владела собой Фауста, она не смогла сдержать волнения, ее глаза сверкнули.
А он продолжал:
— О Боже мой, да! Я говорил себе, что если бы я не так торопился выбраться из этого пекла, я бы смог, я бы должен был спасти вас, и испытывал настоящие укоры совести за мою глупейшую поспешность, ставшую причиной вашей гибели.
Фауста устремила на него черные бриллианты своих глаз, чей блеск приглушался умильной нежностью; она задыхалась под маской своей невозмутимости, ибо Пардальян произносил эти слова с отсутствующим видом, словно разговаривая сам с собой, и слова эти возродили в ее мятущейся душе безумную надежду.
Он вновь засмеялся:
— Я совсем позабыл, что такая мудрая женщина, как вы, непременно должна была принять все меры предосторожности, чтобы выйти невредимой даже из огня, с чем я вас и поздравляю!
Фауста почувствовала, как сжалось се сердце при этих словах, — они прозвучали звонко, словно пощечина. Ее глаза вновь сделались холодными, выражение лица — еще более замкнутым, и она сказала:
— Вы догнали меня здесь, в горах, чтобы говорить мне подобные вещи?
— Нет, черт побери! И я прошу прощения за то, что держу вас под этим жгучим солнцем и заставляю выслушивать с терпением, за которое я вам бесконечно признателен, всю ту ерунду, что я сейчас наговорил.
Фауста вновь спросила:
— Так благодаря чему я вдруг встречаю вас, скачущего под сияющим небом Испании?
— Я искал Фаусту, — просто ответил Пардальян. И опять принцесса невольно чуть вздрогнула, и опять ее взгляд смягчился:
— Ну что ж! Теперь, когда вы меня нашли, скажите, зачем вы меня искали?
Теперь уже лицо Пардальяна стало непроницаемым:
— Сударыня, Его Величество король Генрих IV поручил мне привезти ему некий пергамент, владелицей коего вы являетесь, и предназначенный вами для передачи королю Испании. Я искал вас, чтобы сказать: «Сударыня, благоволите передать мне этот пергамент».
Пока он говорил, Фауста словно витала в каких-то далеких мечтах, а когда он замолчал, она, пристально глядя на него своими пылающими глазами и словно желая внушить ему свою волю, произнесла низким, проникновенным голосом:
— Не так давно, шевалье, я предложила вам выкроить на вашу долю королевство в Италии, но вы отказались, потому что вам пришлось бы сражаться со стариком… Хотя имя этого старика и было Сикст V, этот отказ, идущий от такой благородной души, как ваша, не удивил меня. Сейчас я могу вернуться к замыслам, выстроенным мною и разрушенным вашим тогдашним отказом, слегка изменив их… На сей раз речь не идет о том, чтоб ополчаться на старца… Речь идет о союзе с монархом… самым могущественным на свете…