— Именно это и сказал бы Дон Кихот! — восхищенно воскликнул Сервантес.
— Простите?..
— Ничего, шевалье, так, одна мысль.
И продолжал серьезно:
— Однако если бы дело было только в короле… это было бы еще не столь страшно…
— Как, сударь, есть еще что-то похуже?.. Если это так, значит, надо набираться сил, черт побери!.. Ну, ну, давайте ваш стакан… За ваше здоровье, господин де Сервантес!
— За ваше здоровье, господин де Пардальян! — отвечал Сервантес с мрачным видом.
— Ну вот, — сказал Пардальян, ставя пустой стакан на стол. — А теперь рассказывайте. Мне хотелось бы знать, каким чудовищем, еще более страшным, вы станете пугать меня теперь.
— Инквизиция! — выдохнул Сервантес.
— Фи! — звонко расхохотался Пардальян. — Вы, дворянин, и дрожите перед монахами!
— О, шевалье, эти монахи заставляют дрожать короля и самого папу!
— Прекрасно! Но что такое ваш король?.. Нечто вроде псевдомонаха с короной на голове. Что такое папа? Бывший монах в митре! Я еще могу понять, что монахи могут пугать друг друга, но нас? Фи! Впрочем, папу и даже папессу — вы, наверное, и не знаете, что была и папесса? — так вот, папу и папессу я держал в своих руках, и, клянусь вам, весили они не слишком много… Я погнушался сжать кулак, иначе бы они были раздавлены!..
— Замечательно! — воскликнул Сервантес, захлопав в ладоши. — Сейчас вы говорили совсем как Дон Кихот!
— Я не знаком с этим господином, но если он говорит так же, как и я, значит, это умный человек, черт подери!.. Если только он не сумасшедший… Как бы то ни было, будь этот Дон Кихот здесь, разумный он или безумный, он бы сказал, как и я: «Пейте, дорогой господин де Сервантес, пейте это светлое вино из моей страны, такое шипучее, такое веселое, и вы ощутите, как улетучиваются мрачные мысли, которые преследуют вас».
— Ах, шевалье, — сказал Сервантес, помрачнев, — не шутите!
И продолжал с выражением скрытого ужаса:
— Вы-то не знаете, какое кошмарное судилище представляет собой святая инквизиция… Ведь в этом скопище палачей все свято… Вы не знаете, что эта страна, столь щедро одаренная природой, страна, где жизнь еще недавно била ключом, страна, блистающая славой своих художников и ученых, которых ныне уничтожают сотнями, — эта страна сегодня медленно агонизирует в безжалостных объятиях власти, правящей с помощью страха и ужаса… да, да, ужаса тысяч несчастных, которые, теряя разум, доносят сами на себя и сами себя предают огню аутодафе[3]!.. Не дай вам Бог узнать когда-нибудь, что такое «святые дома»!.. Это камеры, всегда забитые жертвами, зловонные мешки без воздуха и света… Да знаете ли вы, наконец, что если не находится достаточно живых, чтобы утолить ненасытную жажду трибунала, алчущего человеческой крови, инквизиторы иногда выкапывают мертвецов и бросают их в костер?! И с этим-то многоголовым чудовищем вы хотите сразиться?.. Берегитесь! Вас разобьют, как я разбиваю этот кубок!
И резким движением Сервантес разбил стоящий перед ним кубок.
— Хуана! — позвал Пардальян. — Дитя мое, принесите другой кубок господину де Сервантесу.
А когда кубок был заменен и наполнен, когда Хуана удалилась, Пардальян повернулся к Сервантесу и произнес голосом, исполненным глубокого волнения:
— Дорогой друг, я очень тронут и восхищен той дружбой, какой вы изволили почтить меня — безвестного чужеземца. Познакомившись со мной получше, вы узнаете, что много раз я должен был быть разбит наголову, но в конечном счете — не знаю уж, как и почему! — всегда бывали биты как раз те, кто собирались стереть меня в порошок.
— Иными словами, несмотря на все, что я вам сказал, вы стоите на своем?
— Более чем когда-либо! — просто ответил Пардальян.
— О, блистательный Дон Кихот! — восхитился Сервантес.
— Однако, — мягко продолжал Пардальян, — ваша дружба вынуждает меня дать некоторое пояснение. Вот оно: все, что вы мне только что сказали, я уже знал и раньше. Но есть одна вещь, которую, быть может, не знаете вы, но которую знаю я: моей стране угрожают оба эти бедствия — и Филипп II, и его инквизиция… И еще я знаю совершенно точно: Франция не будет медленно удушена, подобно вашей несчастной стране.
— Почему же?
— Потому что я этого не хочу! — твердо произнес Пардальян.
— И опять вы говорите как Дон Кихот! — восторженно воскликнул Сервантес, который, слушая ответы Пардальяна, совсем потерял чувство реальности и погрузился в мир несбыточных фантазий.
— Я знаю, — продолжал не расслышавший его Пардальян, — я знаю, что рискую жизнью, но согласитесь: разве это существенно, когда речь идет о спасении миллионов человеческих жизней?!
— Мысль, достойная Дон Кихота! — восхитился Сервантес.
Секунду Пардальян смотрел на него насмешливо-умиленно; увидев, что его собеседник погружен в мечтания, он пожал плечами и сказал:
— Если дело обстоит именно так, то провалиться мне на этом месте, но ваш друг Дон-Кихот — безумец!
— Безумец?.. Да… Вы подали мне мысль… Надо будет обдумать… — пробормотал Сервантес.
Но внезапно возвратившись к действительности, он встал и отвесил Пардальяну глубокий поклон:
— Во всяком случае, это славный и храбрый человек… Я хочу сделать вам предложение, шевалье.
— В чем же оно заключается? — спросил Пардальян, начиная испытывать некоторое беспокойство.
— В том, — ответствовал Сервантес, в чьих глазах читалось веселое лукавство, — чтобы выпить вместе со мной за здоровье прославленного рыцаря Дон Кихота Ламанчского!
— Черт побери! — произнес Пардальян и поднялся, облегченно вздохнув. — Я это сделаю от всей души, хотя и не знаком с этим достойным сеньором…
— За славу Дон Кихота! — воскликнул Сервантес со странным волнением.
— За бессмертие вашего друга Дон Кихота! — пошел еще дальше Пардальян, чокаясь с Сервантесом; тот приложил руку к сердцу в знак благодарности.
Про себя же шевалье подумал: «Клянусь Пилатом! Эти поэты все немножко сумасшедшие!»
Но тотчас же на лице его мелькнула ироническая ухмылка: «В конце концов, мне ли бросать камень в других?»
Глава 11ДОН СЕЗАР И ЖИРАЛЬДА
Опорожнив чаши единым духом, как это и полагается в подобных случаях, они вновь уселись друг против друга.
— Шевалье, — просто сказал Сервантес, — ведь мне не надо вам говорить, — не правда ли? — что я всецело вам предан.
— Я рассчитываю на это, черт побери! — ответил Пардальян так же просто.
Рукопожатие скрепило их договор о дружбе.
Тем временем дворик опять заполнился народом. Несколько кавалеров, вид которых отнюдь не внушал доверия, шумно беседовали между собой в ожидании заказанного вина.
— Клянусь Святой Троицей! — говорил один. — Знаете ли вы, сеньоры, что с некоторых пор Севилья похожа на кладбище?
— Ни развлечений, ни аутодафе, ни коррид, ничего… только смертельная скука, — говорил другой.
— Эль Тореро, дон Сезар исчез… удалился в свое имение в Сьерре, где выращивают быков для корриды… У него сейчас приступ черной меланхолии — они порой у него случаются.
— И Жиральду совсем не видно…
— Исчезли оба.
— К счастью, прибыл наш король. Теперь все наконец переменится.
— Слава Господу! Хоть повеселимся немного!
— Король организует облаву… и мы будем охотиться за евреями и маврами!.. Клянусь кровью Христовой! Будем рубить с плеча и без пощады!
— Не считая тех, кого поджарят, если по случайности они сумеют увернуться от пушек и мушкетов!
— Мы вновь увидим улыбку Жиральды!
— Эль Тореро не будет больше на нас дуться и устроит нам великолепную корриду.
— Да еще те мелочи, что перепадут нам от экспедиции!
— После короля, сеньор, после короля и придворных грандов!..
— Да полноте, как бы ни был велик аппетит нашего короля и его грандов, у проклятых еретиков столько добра, что и нам, слава Богу, достанутся кое-какие крохи.
— Вот тогда снова заживем!
Все эти реплики прорезали воздух, словно свист бича, вперемешку с громкими раскатами хохота и ударами тяжелых кулаков по столу. Эти люди ликовали и хотели, чтобы все это видели.
— Словом, — сказал Пардальян вполголоса, — судя по тому, что я слышу, этот крестовый поход, как и всякий уважающий себя крестовый поход, есть всего лишь огромная кормушка, где каждый, начиная от короля и кончая последним из этих… храбрецов, надеется получить свой кусок.
— Да, так всегда и бывает, дело привычное, — ответил Сервантес, пожимая плечами.
— А что это за Тореро, о котором они говорят?
Подвижные черты лица Сервантеса приняли серьезное и печальное выражение, поразившее шевалье.
— Его зовут просто дон Сезар, и никакого другого имени у него нет. Он никогда не знал ни отца, ни матери. Его прозвали Эль Тореро; когда говорят «Эль Тореро», это звучит так же, как когда говорят «король»; и точно так же, как для всех испанцев существует только один король, для всех андалузцев существует лишь один тореадор: Эль Тореро, и этим все сказано. Он прославился по всей Андалузии тем, как он обходится с быком — до сего дня такой способ был неизвестен. Он появляется на арене совсем иначе, чем все другие тореадоры, закованные в латы, прикрываясь круглым щитом, с копьем в руке, верхом на богато украшенной лошади… Он выходит пеший, разодетый в шелк и атлас; вместо тяжелого щита у него плащ, обернутый вокруг левой руки; в руке — парадная шпага… Острием этой маленькой шпаги он снимает букет из лент, закрепленный между рогами быка (которого он никогда не поражает насмерть), и этот букет, добытый им с риском для жизни, слагает к ногам первой красавицы… Это храбрец, которого вы наверняка полюбите, если познакомитесь с ним.
— Итак, — сказал Пардальян, возвращаясь к своей основной мысли, — король столь нуждается в деньгах, что не брезгует стать по главе армии грабителей?
Сервантес отрицательно покачал головой:
— Денежные проблемы, подавление ереси, массовые казни… если бы дело было только в них, король отдал бы все на откуп своим министрам и генералам… Но это лишь предлог, чтобы скрыть истинную цель, никому не ведомую, кроме короля и великого инквизитора… лишь я один угадываю ее…