— Черт подери! Я тоже говорил себе, что здесь должно быть нечто более серьезное! — воскликнул Пардальян.
И с любопытством осведомился:
— Неужто Елизавета Английская грозится завоевать Испанию?.. Да, это было бы весьма на руку королю Генриху!.. Нет? Жаль! Проклятье!.. Или несколько человек, исполненных решимости сбросить наконец стальное ярмо, под которым задыхается целый народ, задумали какой-нибудь хорошо организованный мятеж?..
— Не гадайте, шевалье, все равно не отгадаете!..
Этот поразительный поход, во время которого будут принесены тысячи безвинных жертв, направлен против… одного-единственного человека!
— О дьявол! — вскричал ошеломленный Пардальян. — Наверное, это какой-нибудь великий хвастун? Или неистовый заговорщик? Или какая-нибудь могущественная личность?
— Это молодой человек лет двадцати двух, без имени и состояния — ибо если его опаснейшая профессия и приносит ему очень приличный доход, то все заработанное им принадлежит скорее людям неимущим, нежели ему самому. Этот человек, если он не выходит на арену, проводит свою жизнь в имении, где укрощает быков для собственного удовольствия. Так что сами видите — он не заговорщик и не важная особа.
— Итак, это тот самый тореадор, о котором вы мне рассказывали с такой душевной теплотой?..
— Он самый, шевалье.
— Теперь я понимаю почему вы говорили, что когда я с ним познакомлюсь, он мне понравится… Но скажите-ка — он, стало быть, происходит из знатной семьи? Этот молодой человек без имени?
Сервантес подозрительно огляделся, сел совсем рядом с Пардальяном и прошептал:
— Это сын инфанта дона Карлоса, убитого двадцать два года назад.
— Внук короля Филиппа!.. И значит, наследник испанской короны?
Сервантес молча кивнул.
— И вот дед, всесильный монарх, организует и возглавляет поход против своего внука, безвестного бедолаги… Тут кроется какая-то мрачная семейная тайна, — задумчиво прошептал Пардальян.
— Если бы принц — беседуя между собой, мы можем давать ему этот титул — если бы принц знал, и если бы он захотел… Андалузия, обожающая его в облике тореадора, завтра же восстала бы; завтра же у него были бы тысячи сторонников; завтра же Испания, расколотая на две партии, стала бы раздирать самое себя… Теперь вы понимаете? Поход преследует две цели: избавиться от нескольких еретиков и, накинув на принца огромную сеть святой инквизиции, избавиться и от него, да так, что никто не заподозрит правды.
— Но он?..
— Ничего!.. Он ни о чем не догадывается.
— А если бы он знал? Ведь вы вроде бы проникли в его характер — что бы он стал делать?
Сервантес пожал плечами:
— Король напрасно вбил это себе в голову. Во-первых, потому, что принц ведать не ведает о своем происхождении, а во-вторых, даже если бы он и знал, корона его совершенно не волнует.
— Ага! — вскричал Пардальян, и в его глазах мелькнул огонек. — А почему?
— У принца душа художника, пылкая и великодушная; к тому же он без ума влюблен в Жиральду.
— Разрази меня гром! А он мне нравится, ваш принц!.. Но если он так страстно влюблен в эту Жиральду, почему он на ней не женится?
— Ха! Да он только об этом и мечтает!.. К несчастью, Жиральда, непонятно почему, не хочет покидать Испанию.
— Ну так пускай он женится на ней здесь… Чтобы благословить сей союз, в монахах недостатка не будет, что же до согласия семьи, то раз он не знает ни своего отца, ни своей матери…
— Вам, наверное, неизвестно, что Жиральда — цыганка, — пояснил Сервантес.
— Ну и что?
— То есть, как ну и что? А инквизиция?..
— Ох, милый друг, да скажите мне на милость, при чем тут инквизиция?
— Как! — произнес изумленный Сервантес. — Жиральда — цыганка, вы понимаете, цыганка!.. Иными словами, завтра, сегодня вечером, через минуту инквизиция может схватить ее и бросить в костер… И если это еще не произошло, то лишь потому, что севильцы ее обожают и власти опасаются, как бы из-за нее не начался бунт.
— Но принц-то не цыган, — настаивал Пардальян, никак не желающий отступать.
— Да!.. Но если он женится на еретичке, он может быть предан той же казни, то есть — сожжению!
И Сервантес продолжал тоном человека, отвечающего затверженный урок:
— Всякий, кто поддерживает отношения с еретиком, дает ему убежище и не доносит на него… всякий, будь то дворянин или погонщик мулов, кто отказывается помочь представителю инквизиции, совершает преступление такое же страшное, как и сама ересь, и должен подвергнуться той же казни: сожжению на костре. Огонь! Опять огонь, всегда огонь!.. Так гласят предписания инквизиции.
— Да, вы, я чувствую, еще и не такое можете мне порассказать!.. К черту инквизицию! Жизнь с этим учреждением становится просто несносной!.. Предупреждаю вас — у меня от ваших рассказов уже разливается желчь!.. Что до вашего юного принца, то мне отчаянно хочется чуть-чуть вмешаться в его дела… А иначе он никогда не выпутается!
— До чего отважен! Отважен! — Сервантес в восторге захлопал в ладоши. — Дон Кихот выступает в поход!
— Чтоб вашего Дон Кихота замучила болотная лихорадка! — пробурчал Пардальян. — Лучше расскажите-ка мне историю с сыном инфанта дона Карлоса; по-моему, вы знаете всю подноготную.
— Это мрачная и ужасная история, шевалье, — прошептал Сервантес, нахмурившись.
— Догадываюсь. Но смотрите — у нас еще осталось вино, да и времени предостаточно.
Сервантес огляделся, желая убедиться, что никто не может его подслушать.
— Прежде всего имейте в виду: все, кто был хоть как-то, даже в самой малой степени, связан с этой историей, умерли насильственной смертью… Все, кто просто-напросто знали ее или же неосторожно показали, что им что-то известно, исчезли таинственным образом, и никто так никогда и не узнал, что с ними стало.
— Ну а поскольку мы не хотим, чтобы нас постигли та же участь, мы сделаем так, что никто и не заподозрит, что мы ее знаем.
Они не обратили внимания, как во дворик незаметно вошла парочка.
Мужчина надвинул шляпу на глаза, часть его лица закрывал плащ. Женщина не менее старательно куталась в свою накидку; лица ее не было видно из-под опущенного капюшона.
Бесшумно, словно тени, они прошли к аркадам, где полумрак защищал их от нескромных взглядов, и сели там; по-видимому, это были влюбленные, жаждущие одиночества и тайны.
Не успели вновь прибывшие сесть, как другой персонаж, вошедший сразу вслед за ними, осторожно пробравшись по двору, спрятался за двумя пальмами, так что никто его и не заметил, в нескольких шагах от влюбленных, за которыми он, вероятно, следил.
Однако, хотя шпион проделал все очень ловко, его маневр не ускользнул от бдительного ока Пардальяна.
«Ух, — подумал шевалье, — вот мерзкий паук, забившийся в щель и готовый наброситься на свою жертву!.. Но кого, черт возьми, он подстерегает?.. А, понял!.. Его мишень — те двое влюбленных… А я-то их и не заметил!.. Это ревнивец… соперник…»
И обращаясь к Сервантесу, сказал:
— Продолжайте, друг мой, я вас слушаю.
— Вы знаете, шевалье, что одна из статей договора Като-Камбрези между Филиппом II и Генрихом II, королем Франции, оговаривала женитьбу инфанта дона Карлоса, тогда пятнадцатилетнего мальчика, на Елизавете Французской, старшей дочери короля Генриха II, четырнадцати лет от роду.
— И король Филипп сам женился на девушке, предназначенной в жены его сыну… Я знаю.
— Но чего вы не знаете (потому что люди, знавшие это, как я вам и сказал, исчезли), так это того, что инфант Карлос воспылал страстью к своей красивой невесте… Это была одна из тех диких, сокрушительных, неодолимых страстей, на какие способны только юноши и старики. Принц был красив, изящен, остроумен и безумно влюблен… Принцесса тоже полюбила его. Да и могло ли произойти иное? И разве он не должен был вот-вот стать ее супругом?.. Однако роковому случаю было угодно, чтобы король, недавно ставший вдовцом после смерти Марии Тюдор, увидел невесту своего сына…
— И влюбился в нее… это в порядке вещей.
— К сожалению, да, — продолжал Сервантес. — С того мгновения, как король почувствовал, что в нем бушует страсть, он, вопреки тем чувствам и законам, по которым живет простой народ, с поразительным бесстыдством потребовал для себя ту, кого он сам предназначал своему сыну… Принцесса любила дона Карлоса… Но она была ребенком… а ее матерью была Екатерина Медичи… Она подавила свои чувства и легко сдалась. Но принц…
— Конечно, ему было нелегко!.. И что же он сделал?
— Он умолял, рыдал, кричал, угрожал… Он говорил о своей любви в таких выражениях, которые тронули бы любого, но только не его отца — ибо это была борьба двух соперников. Тогда в качестве решающего аргумента он торжественно сообщил королю, что его любовь не осталась неразделенной… Этот шаг стал для него губительным.
В своей гордыне, простирающейся так далеко, что Филипп считает себя сотворенным из другого материала, нежели все остальные смертные, и видит в собственной персоне проявление могущества самого Творца, король даже не допускал мысли, что ему могли предпочесть его сына.
Простодушная доверчивость инфанта жестоко поразила короля и разбудила в нем всех демонов мрачной ревности, которая переросла в ярую ненависть… Между двумя соперниками происходили ужасные сцены, тайну которых верно хранят огромные деревья в садах Аранхуэса — только они и были их свидетелями… Принцесса Елизавета стала королевой Изабеллой, как мы здесь ее называем… но отец и сын навеки остались непримиримыми врагами.
Минуту Сервантес помолчал, опорожнил одним глотком только что наполненный Пардальяном стакан, и продолжил свой рассказ:
— Инфанта дона Карлоса постоянно отстраняли от дел правительства и дворца. Впрочем, так было даже лучше, потому что всякий раз, как король и инфант оказывались лицом к лицу, в налитом кровью взгляде того и другого читались одни и те же мысли об убийстве, одно и то же чувство ненависти, одно и то же буйство неистовых страстей, способных бросить их друг на друга с зажатым в руке кинжалом. Так длилось месяцы, годы, пока однажды, словно удар грома, не пришла весть о том, что инфант арестован и приговорен к смерти…