Но чужак даже не шевельнулся и, по-прежнему улыбаясь, смотрел на него глазами, в которых теперь читалось некоторое изумление.
Инквизитор произнес сухо и нетерпеливо:
— Уступите мне дорогу, сударь. Вы же видите — я хочу выйти.
— Так что же вы раньше не сказали? Вы хотите выйти?.. Выходите, выходите, я ничего не имею против.
Тем не менее, произнося эти слова, Пардальян не сдвинулся с места.
Инквизитор нахмурился. Улыбчивая флегматичность этого незнакомца начинала его раздражать.
Тем не менее он сдержался и глухо сказал:
— Сударь, я выполняю приказания святой матери-инквизиции, и даже для чужеземца вроде вас смертельно опасно противиться исполнению этих приказов; проявлять непочтение к представителю святой инквизиции также смертельно опасно.
— Ну, это дело другое!.. Проклятье!.. Уж я бы поостерегся противиться приказам этой святой… как там бишь ее?.. святой матери-инквизиции, да, да… И хоть я и чужеземец, я непременно выкажу вам все почтение, какое подобает агенту… вроде вас.
Он по-прежнему не двигался, и на сей раз инквизитор смертельно побледнел: было невозможно более заблуждаться относительно оскорбительного смысла слов, слетавших с этих уст.
— Чего вы в конце концов хотите? — крикнул он дрожащим от ярости голосом.
— Сейчас я вам скажу, — мягко ответил Пардальян. — Я хочу, — и он подчеркнул это слово, — я хочу, чтобы вы оставили в покое эту девушку, с которой вы так грубо обращаетесь… я хочу, чтобы вы вернули свободу этому молодому человеку, которого вы приказали предательски схватить… После чего вы сможете выйти отсюда… Я даже буду настаивать, чтобы вы сделали это как можно быстрее.
Шпион выпрямился, бросил мрачный взгляд на этого бесноватого и пробурчал:
— Берегитесь! Вы рискуете головой, сударь. Стало быть, вы отказываетесь повиноваться приказам святой матери-инквизиции?
— А вы?.. Вы отказываетесь повиноваться моим приказам? — холодно спросил Пардальян.
Инквизитор потрясенно молчал.
— Предупреждаю вас, я не слишком терпелив.
Тревожная тишина нависла над всеми зрителями этой необычайной сцены.
Неслыханный поступок Пардальяна, осмелившегося противопоставить свою волю высшей власти этой страны, мог восприниматься лишь как поступок умалишенного или же как чудо мужества и отваги. Он был способен внушить либо жалость, либо восхищение.
Посреди всеобщего смятения Пардальян один оставался неколебимо спокоен, словно он сказал и совершил нечто самое простое и самое естественное. Прервав тишину, в которой сгущалась угроза, звонкий голос вдруг зычно прокричал:
— О, блистательный Дон Кихот!
То был Сервантес, в очередной раз потерявший представление о реальности и выразивший свое восторженное восхищение этим образцом для своего будущего героя, которому благодаря его гению суждено было стать бессмертным.
Инквизитор наконец оправился от изумления, повернулся к кавалерам и, дрожа от ярости, еле слышно приказал:
— Схватить этого еретика!
И указал пальцем на Пардальяна.
Кавалеров было шестеро, и четверо из них были заняты тем, что удерживали пленника, дона Сезара. Те двое, к кому относился приказ, в нерешительности переглянулись.
Видя эту нерешительность, агент инквизиции перешел к угрозам:
— Повинуйтесь же, а не то, клянусь Господом…
Смирившись, эти двое тронулись с места. Но физиономия шевалье по-видимому не сулила им ничего хорошего, ибо они внезапно схватились за шпаги. Однако вынуть их из ножен они не успели. Стремительный, как молния, Пардальян сделал шаг вперед и выбросил вперед два кулака. Оба кавалера упали как подрубленные.
Тогда шевалье подошел к инквизитору так близко, что почти касался его одежды, и, глядя ему прямо в глаза, сказал ледяным тоном:
— Оставьте эту девочку.
— Вы применяете силу против служителя инквизиции, сударь; вы дорого заплатите за подобную дерзость! — проскрежетал тот, с ненавистью уставившись на Пардальяна.
— Ты, негодяй, кажется позволяешь себе угрожать дворянину?! Повторяю: оставь эту молодую особу в покое!
Инквизитор свирепо вскинулся:
— Только посмейте поднять на меня руку!
— Клянусь честью, я бы предпочел избавить себя от этого мерзкого прикосновения, но раз так надо…
В то же мгновение Пардальян наклонился, схватил инквизитора за пояс, приподнял его, невзирая на сопротивление, словно перышко, донес в вытянутой руке до калитки, толкнул ее ногой и безжалостно выбросил шпиона на улицу со словами:
— Коли дорожишь своими ушами, не вздумай появляться здесь до моего ухода!
Не обращая более на мерзавца никакого внимания, шевалье вернулся во дворик и резко сказал потрясенно смотревшим на него четырем кавалерам:
— Развяжите этого сеньора!
Они поспешно повиновались и, разрезая веревки, пытались объяснить:
— Извините нас, дон Сезар, ваше сопротивление инквизиции неминуемо стоило бы вам жизни… Мы бы очень горевали, потеряв Эль Тореро.
Когда Тореро был развязан, Пардальян пальцем указал им на калитку:
— Уходите!
— Мы — кавалеры! — надменно ответствовал один из них.
— Я не знаю кавалеры вы или нет, но действовали вы как полицейские ищейки… А потому уходите, если не желаете, чтобы я обращался с вами соответственно…
И он многозначительно взглянул на носок своего сапога.
Все четверо, пристыженные, согнулись и едва слышно бормоча проклятья, бешено вращая глазами, направились к выходу.
— Не так быстро, — крикнул им Пардальян, — вы позабыли избавить нас от этого.
Под «этим» подразумевались те двое, что были наполовину оглушены.
У четверых приятелей был довольно жалкий вид; они образовали нечто вроде упряжки: одни держали своих потерявших сознание сотоварищей за плечи, другие — за ноги, и так они двинулись к калитке; надо признать, что их уход оказался гораздо менее внушительным, нежели их приход.
Когда посторонние удалились, во дворе остались лишь хозяин, его дочь и служанки, внезапно возникшие из разных темных закутков; они разрывались между восхищением, которое им внушал этот необыкновенный человек, и страхом, что их обвинят в сообщничестве — к несчастью, это было весьма вероятно.
— Черт подери! Насколько легче здесь теперь дышится! — спокойно произнес Пардальян.
— Великолепный, блистательный, замечательный Дон Кихот! — возликовал Сервантес.
— Послушайте, милый друг, — обратился к нему Пардальян с тем кисло-сладким видом, что возникал у него в определенных обстоятельствах, — объясните мне наконец, кто этот Дон Кихот, о котором, не в упрек вам будь сказано, вы мне прожужжали за этот час все уши?
— Он не знает Дон Кихота! — сокрушенно воскликнул Сервантес, с комическим отчаянием воздевая к небу свои длинные руки.
Заметив малышку Хуану, он попросил ее:
— Послушай, красавица, поищи-ка хорошенько у себя в комнате, ты наверняка найдешь там осколок зеркала.
— Так далеко ходить нет надобности, сеньор, — со смехом ответила Хуана.
Порывшись за вырезом платья, прекрасная андалузка вытащила оттуда плоскую ракушку, покрытую каким-то блестящим, словно серебро, веществом.
Сервантес взял зеркало-ракушку и, отдавая ее с серьезным видом Пардальяну, отвесил ему низкий поклон.
— А ну-ка, шевалье, взгляните-ка вот сюда, и вы познакомитесь с этим замечательным Дон Кихотом, о котором я прожужжал вам все уши за последний час.
— Да, так мне и показалось, — пробормотал Пардальян, став на миг таким же серьезным, как Сервантес.
А потом заметил, пожав плечами:
— Говорил же я вам: ваш Дон Кихот — настоящий безумец.
— Почему? — изумленно спросил Сервантес.
— Да потому, — строго продолжал Пардальян, — что человек, наделенный здравым смыслом, никогда бы не совершил здесь все те безумства, которые только что натворил этот сумасшедший… Дон Кихот.
Эль Тореро и Жиральда подошли к шевалье, и дон Сезар сказал дрожащим от волнения голосом:
— Я стану благословлять тот миг, когда мне выпадет счастье умереть за храбрейшего из рыцарей, какого я когда-либо встречал.
Жиральда же не сказала ничего. Она лишь взяла руку Пардальяна и грациозно-простодушным жестом быстро поднесла ее к губам.
Как всегда в случаях открытого проявления благодарности или восхищения Пардальян на секунду неловко застыл: этот взрыв искренних чувств явно приводил его в большее замешательство, чем острые клинки нескольких шпаг сразу, направленные ему прямо в грудь.
Он бросил взгляд на эту восхитительную в своем очаровании и в своей юности пару, которая глядела на него откровенно восторженными глазами, и произнес с насупленным видом, присущим ему в минуты нежной взволнованности:
— Черт побери! Да разве дело в том, чтобы умереть!.. Напротив, надо жить, жить ради этого очаровательного ребенка… ради любви, которая, поверьте мне, всегда торжествует, если на ее стороне два таких могучих помощника, как молодость и красота. А пока присядьте-ка оба и, попивая вино моей страны, поищем вместе способ, как избегнуть грозящей вам опасности.
Глава 12ПОСЛАННИК КОРОЛЯ ГЕНРИХА
Кабинет, расположенный рядом с Залом посланников в севильском Алькасаре. Кабинет весьма просторен, его стены и потолок обшиты панелями из редких сортов дерева, украшенных резьбой в причудливом арабском стиле. Обставлен он очень просто: широкие кресла, несколько табуретов, огромные сундуки, большой рабочий стол, заваленный бумагами.
Маленькие сводчатые оконца выходят на прославленные сады, знаменитые во всем мире.
Король Филипп II сидит перед одним из окон, и его холодный взгляд рассеянно переходит с предмета на предмет, равнодушный к великолепию роскошной природы, подправленной, приукрашенной и обузданной искусством умным, но слишком утонченным.
Рядом с ним стоит великий инквизитор.
Чуть поодаль, прислонившись к переплету другого окна, скрестив руки на груди, подобно живой кариатиде, неподвижно стоит колосс. Длинный, с горбинкой нос, темные, ничего не выражающие глаза, — вот то немногое, что виднеется из-под копны курчавых волос, падающих на лоб до самых густых, кустистых бровей, и из нептуновой бороды, закрывающей всю нижнюю часть лица до самых скул. Волосы и борода колосса — ярко-рыжие.