Фауста едва заметно улыбнулась. У нее не было ни малейшего сомнения: Эспиноза откажется. Она посмотрела на Пардальяна, словно желая убедиться, — действительно ли он надеется, что его просьба будет встречена благосклонно. Но Пардальян был невозмутим.
Эспиноза, однако, по-прежнему оставался бесстрастен. Он лишь спросил:
— Какова же вторая просьба?
— Вторая просьба, — произнес Пардальян со своим хитро-простодушным видом, — покажется вам, наверное, совершенно пустячной. Я хочу, чтобы вы дали госпоже Фаусте гарантии того, что она сможет покинуть дворец без всяких затруднений.
— Это все, сударь?
— О Господи, да.
Эспиноза, не колеблясь, мягко произнес:
— Мне было бы тяжело продлевать ваши муки совести, господин де Пардальян, и чтобы доказать вам, сколь глубокое уважение я к вам питаю, — вот документ, о котором вы просите. Я передаю его вам, именно вам — самому храброму и самому достойному дворянину, какого я когда-либо знавал.
Это решение было столь неожиданным, что Фауста вздрогнула, а Пардальян, принимая документ из рук Эспинозы, подумал: «Что это значит?.. Я ожидал, что мне придется оспаривать добычу у тигра, а нашел покорного и незлобивого барашка. Я ожидал жаркой и бурной схватки, но вместо обмена смертельными ударами мне предложен обмен любезностями и галантностями… Проклятие! Тут что-то нечисто!»
Вслух же он сказал:
— Я выражаю вам свою самую искреннюю признательность, сударь.
А затем, уже обращаясь к Фаусте и протягивая ей отвоеванный пергамент, даже не глядя на нее, произнес:
— Вот, сударыня, документ, который вы едва не потеряли из-за моей неосторожности.
— Как, сударь, — спросила Фауста с поразительным спокойствием, — вы не оставляете его у себя?.. Для вас этот документ имеет такую же ценность, как и для нас. Вы проехали всю Францию и всю Испанию, чтобы завладеть им. Его только что вручили именно вам лично, господин де Пардальян, так что вам выпал уникальный случай и вы можете оставить документ у себя, не преступив тех строжайших законов рыцарства, которые вы сами для себя устанавливаете.
— Сударыня, — сказал Пардальян, нахмурившись, — я просил этот документ для вас. Следовательно, я должен передать его в ваши руки, что я и делаю. Считать меня способным на подобный низкий умысел, о котором вы только что объявили, значит нанести мне незаслуженное оскорбление.
— Избави меня Боже от мысли оскорбить одного из последних рыцарей, еще оставшихся на земле! — воскликнула Фауста. — Я лишь хотела заметить, что такая возможность никогда больше вам не представится. Так как же вы поступите, чтобы сдержать слово, данное королю Генриху Наваррскому?
— Сударыня, — ответил Пардальян просто, — я уже имел честь сказать вам: я подожду, когда вы захотите по доброй воле передать мне этот клочок пергамента.
Фауста, ничего не отвечая, взяла документ и задумалась.
— Сударыня, — произнес в этот момент Эспиноза, — я даю вам слово: вы и ваш эскорт сможете свободно покинуть Алькасар.
— Господин великий инквизитор, — серьезно сказал Пардальян, — вы приобрели права на мою признательность, а для меня это не просто банальная формула вежливости.
— Я знаю, сударь, — сказал Эспиноза не менее серьезно. — И я тем более счастлив, что тоже хочу вас кое о чем попросить.
«Ага! — подумал Пардальян, — недаром я себя спрашивал — откуда такое великодушие! Ну что ж, черт возьми, так-то будет лучше! Мне претила сама мысль о том, что я буду чем-то обязан этой мрачной и загадочной личности, — черт меня подери, если я знаю, почему!»
Вслух же он произнес:
— Если это зависит только от меня, то ваши просьбы будут исполнены с тем же душевным расположением, какое вы сами только что проявили, откликнувшись на мои просьбы… пожалуй, — теперь я охотно это признаю, — несколько странные.
Эспиноза одобрительно кивнул:
— Прежде всего, господин шевалье, позвольте мне доказать вам, что если я и выполнил ваши просьбы, то единственно из уважения к вашей особе, а не из страха, как вы могли бы предположить.
— Сударь, — сказал Пардальян с тем оттенком уважения, который в его устах имел высокую цену, — мне никогда бы не пришла в голову мысль, что такой человек, как вы, может уступить перед какой-то угрозой.
Эспиноза еще раз одобрительно кивнул, а затем настойчиво продолжал:
— И все-таки, сударь, я непременно желаю убедить вас.
— Поступайте, как вам заблагорассудится, — вежливо сказал Пардальян.
Не двигаясь с места, Эспиноза ногой привел в действие невидимую пружину, и в тот же миг книжный шкаф отъехал в сторону и за ним открылся довольно большой зал, где безмолвно и неподвижно стояли вооруженные пистолетами и аркебузами люди, готовые выстрелить, как только последует приказ.
— Двадцать человек и офицер, — лаконично сказал Эспиноза.
«Ого! — сказал себе Пардальян, — неплохо я влип!.. И подумать только, я имел наивность поверить, будто ради меня тигр обратился в ягненка!»
И в его улыбке сквозила жалость к той самой наивности, в которой он себя упрекал.
— Этого мало, — сказал Эспиноза понимающе, — я знаю; но найдется кое-что другое, получше.
По его знаку люди отошли на левую и правую сторону зала, оставив в центре обширное свободное пространство. Офицер, пройдя по этому людскому коридору, настежь распахнул в глубине зала дверь, выходившую в широкий коридор, занятый военными.
— Сто человек! — провозгласил Эспиноза, по-прежнему обращаясь к Пардальяну.
«Бедный я, бедный!» — подумал шевалье, сохраняя, однако, невозмутимость.
— Эскорт принцессы Фаусты! — приказал Эспиноза отрывистым голосом.
Фауста смотрела и слушала с неизменным спокойствием…
Пардальян небрежно прислонился к двери, через которую он вошел, и горделивая улыбка озирала его тонкое лицо при виде неслыханных мер предосторожности, принятых против одного-единственного человека — против него самого! Однако в глубине души он вполне искренне и нещадно ругал себя.
«Чума меня забери! — думал он. — И надо мне было выступать в роли верного слуги этой противной Фаусты! Какое мне было дело до ее разногласий с этим главой инквизиции — а он кажется мне грозным бойцом, несмотря на все его елейно-медовые ужимки, и уж во всяком случае он не умалишенный вроде меня: взять хотя бы этих великанов-монахов или солдат, которых он сюда нагнал!.. Разрази меня гром!.. Неужто я так и останусь до конца моих дней все тем же взбалмошным и неосмотрительным юнцом, который не способен ни на какое мало-мальски разумное и трезвое суждение?! Чтоб мне несколько лет клацать зубами от болотной лихорадки! Это же подумать только, в какое осиное гнездо завела меня моя дурацкая страсть вмешиваться в чужие дела. Да если бы мой бедный батюшка видел, какую жестокую шутку сыграла надо мной моя собственная глупость, он бы долго и справедливо бранил своего непутевого сынка!.. Да, пожалуй, и мой новый друг Сервантес угостил бы меня своей вечной присказкой: «Дон Кихот!», посмотрев, как меня обложили в норе, словно несмышленого лисенка!»
Но очень скоро в настроении шевалье произошла обычная для него перемена: теперь, когда он должным образом отчитал себя, в нем вновь заговорила его беззаботность:
— Ба, в конце концов, я еще не умер!.. И не такое видывали!
И он улыбнулся своей лукавой улыбкой. А Эспиноза, по-видимому, неверно истолковав эту улыбку, продолжал с неизменно серьезным видом:
— Будет ли вам угодно настежь открыть дверь, к которой вы прислонились, господин де Пардальян?
Не говоря ни слова, Пардальян молча сделал то, о чем его просили.
За дверью обнаружилась железная решетка. Отступление с этой стороны было, таким образом, отрезано.
— Тысяча чертей! — пробормотал Пардальян.
И он невольно покосился на окно.
В тот же миг в тишине, нависшей над этой фантастической сценой, раздался легкий щелчок, и в комнате воцарился полумрак.
Эспиноза подал знак, и один из монахов открыл окно; как и дверь, оно теперь было забрано снаружи железным занавесом.
«Проклятие! — мысленно яростно прорычал Пардальян. — До чего же мне хочется задушить его!»
В этот момент в коридоре показались Шалабр, Монсери и Сен-Малин.
— Сударыня, — объявил Эспиноза, — вот ваш эскорт. Вы свободны.
— До свидания, шевалье, — сказала Фауста, никак не проявляя своего волнения.
— До свидания, сударыня, — ответил Пардальян, глядя ей прямо в лицо.
Эспиноза проводил ее; когда они проходили через потайную комнату между выстроившимися в две шеренги стражниками, Фауста произнесла чуть слышно, холодным тоном:
— Надеюсь, что он не выйдет отсюда живым.
Несмотря на всю свою выдержку, великий инквизитор невольно содрогнулся.
— И однако же, сударыня, он поставил себя в подобное положение ради вас! — с необычной для себя резкостью воскликнул он.
— Что за важность! — откликнулась Фауста. И добавила презрительно:
— Неужто вы так слабы духом, что позволяете себе останавливаться перед чем-то, поддавшись одним только чувствам?
— Мне казалось, вы его любите? — спросил Эспиноза, пристально глядя на нее.
Теперь настал черед Фаусты вздрогнуть. Вся напрягшись, задыхаясь, она прошептала:
— Вот потому-то я и желаю так страстно его смерти!
Эспиноза, не отвечая, взглянул на нее, а затем, церемонно поклонившись, приказал:
— Проводите принцессу Фаусту со всеми подобающими ей почестями.
И в то время как медленной и величественной поступью Фауста проходила перед салютовавшими ей солдатами, Эспиноза возвратился к спокойно дожидавшемуся его Пардальяну и продолжил как ни в чем не бывало только что прерванную беседу:
— Кабинет, где мы находимся, — это чудо машинерии, творение арабских мастеров, не знающих себе равных в искусстве механики. С того самого мгновения, как вы сюда вошли, вы были в мой власти. Я смог, ничем не привлекая вашего внимания, отдать приказы, которые исполнялись бесшумно и мгновенно. Я сумел бы одним движением, значение которого вы бы даже и не поняли, заставить вас исчезнуть в долю секунды — в полу, на котором вы стоите, как и повсюду здесь, скрыт механизм… Согласитесь — все было замечательно придумано, чтобы свести на нет всякую попытку сопротивле