— Да — в обычных обстоятельствах. Но в данном конкретном случае — нет. Его Величество оказывается совершенно беззащитным перед лицом нависшей над ним угрозы.
— Объяснитесь же, сударь, — попросил заинтригованный шевалье.
— Некто, человек честолюбивый, поклялся убить короля. Он подготовил свое злодеяние исподволь, загодя. В эту минуту он уже готов нанести удар, и мы бессильны что-либо предпринять против этого негодяя — ему удалось с поистине дьявольской ловкостью влюбить в себя всю Андалузию; поднять на него руку, попытаться хотя бы арестовать его означает вызвать волнения, грандиозные волнения. Ибо для того, чтобы поразить его и спасти короля, понадобится пронзить тысячи тел, которые встанут живой стеной между этим человеком и нами. Король вовсе не то кровожадное существо, каким вы себе его представляете, он предпочтет предать себя в руки Господа Бога и храбро встретить смерть, лишь бы не обрекать на гибель множество невиновных, сбитых с пути истинного происками этого честолюбца. Но мы, чей священный долг — хранить дни Его Величества, ищем способ остановить преступную руку, прежде чем она совершит свое злодеяние, и не дать разбушеваться народному гневу. Вот почему я спрашиваю вас — согласны ли вы помешать этому чудовищному преступлению?
— Существо дела заключается в том, — сказал Пардальян, старавшийся прочитать истину в голосе и в выражении лица великого инквизитора, — что, хотя я и не питаю симпатии к королю, речь идет о преступлении, и я не могу хладнокровно позволить ему свершиться, если от меня зависит ему помешать.
— Раз так, — живо откликнулся Эспиноза, — король спасен, а вам обеспечено большое состояние.
— Мое состояние и так достаточно велико, не заботьтесь о нем, — засмеялся шевалье, лихорадочно размышляя. — Объясните-ка лучше, как я смогу выполнить в одиночку то, чего не может сделать святая инквизиция, несмотря на свое необъятное могущество.
— Все очень просто. Предположим, случается нечто такое, что останавливает этого человека еще до того, как он совершит свое преступление, причем так, что нас никак не удастся обвинить в соучастии. Король спасен, и нам не приходится бояться никаких волнений, а это самое существенное.
— Не думаете же вы, однако, что я стану убивать его!
— Конечно, нет, — поспешно ответил Эспиноза. — Однако вы можете затеять с ним ссору и вызвать его на честную дуэль. Этот человек храбр. Но ваша шпага непобедима. Исход встречи предрешен, для вашего соперника это верная гибель. Что до всего остального, то толпа, как я предполагаю, не станет поднимать бунт из-за того, что какой-то чужестранец затеет ссору с Эль Тореро и злополучный удар шпаги убьет этого совершенно неугомонного наглеца… Это и есть тот самый частный случай, о котором я вам говорил.
«Да, я правильно угадал, — подумал Пардальян. — Несчастного принца ожидает вероломный удар, и этот служитель Бога почему-то считает, что я соглашусь исполнить его замысел».
Он поморщился, отчего усы его взъерошились:
— Так вы говорите — Эль Тореро?
— Да, — ответил Эспиноза, начиная беспокоиться. — Или у вас есть личные причины пощадить его?
— Сударь, — не отвечая на вопрос, с каменным лицом сказал Пардальян, — я мог бы вам доказать, что эта история с заговором выдумана от начала до конца… но я ограничусь тем, что замечу: вы мне предлагаете самое обычное убийство, и я не стану в нем участвовать.
— Почему? — тихо спросил Эспиноза.
— Ну, — процедил Пардальян сквозь зубы, — прежде всего потому, что убийство — это низкий, подлый поступок, и уже одно то, что мне осмелились его предложить, что меня сочли способным пойти на подобное, является для меня смертельным оскорблением, и мне следовало бы заставить вас извиниться передо мной, но я помню, что совсем недавно вы сохранили мне жизнь, не пожелав подать знака убийцам, которых вы сами везде и понаставили ради моей скромной персоны. Однако берегитесь! Терпение никогда не относилось к числу моих добродетелей, и ваши оскорбительные предложения, которые я выслушиваю вот уже битый час, освобождают меня от всяких обязательств по отношению к вам. Впрочем, вы можете не понять эти причины, так что мне, как ни странно, придется их вам объяснить. Коротко говоря, я предупреждаю вас, что дон Сезар принадлежит к числу моих друзей. Я хочу дать вам и вашему хозяину совет: не предпринимайте ничего дурного против этого молодого человека.
— Почему? — повторил свой вопрос Эспиноза так же тихо.
— Потому что я питаю к нему симпатию и не желаю, чтобы его трогали, — холодно ответил шевалье и поднялся с места.
На губах Эспинозы появилась еле заметная улыбка; он тоже поднялся.
— Я с сожалением вижу, что мы не созданы для того, чтобы понять друг друга, — сказал он.
— Я это увидел с первого же взгляда… — отозвался Пардальян по-прежнему холодно. — Я даже сказал об этом вашему хозяину.
— Сударь, — бесстрастно произнес великий инквизитор, — я дал вам слово, что вы покинете дворец живым и невредимым. И если я держу свое слово, то только потому, что уверен: мы еще встретимся с вами, и тогда я раздавлю вас без всякой жалости, ибо вы стали препятствием для моих долго и терпеливо вынашиваемых планов… Ступайте же, сударь, и берегитесь.
Пардальян посмотрел ему прямо в лицо своими сверкающими глазами и без бахвальства, с ошеломляющей убежденностью, сказал:
— Нет, это вам следует беречься, сударь, ибо я тоже дал себе слово разрушить ваши долго и терпеливо вынашиваемые планы, а когда я что-то обещаю, я никогда не отступаюсь.
И он вышел твердой уверенной поступью; Эспиноза следил за ним со странной улыбкой на губах.
Глава 15ПЛАН ФАУСТЫ
Понте-Маджоре увлек Монтальте за собой, за пределы Алькасара. Не говоря ни слова, он привел его на почти пустынные берега Гвадалквивира, неподалеку от Золотой башни, стоявшей, словно часовой, у въезда в город. В нескольких шагах позади них, не теряя их из виду, шел монах, казалось, погруженный в глубокие размышления.
Оказавшись на берегу реки, Понте-Маджоре огляделся: не видя никого, он наконец остановился и, встав с вызывающим видом перед Монтальте, сказал, задыхаясь от ярости:
— Послушай, Монтальте, здесь, как тогда в Риме, я спрашиваю тебя в последний раз: ты откажешься от Фаусты?
— Никогда! — отвечал Монтальте с мрачной решимостью.
Лицо Понте-Маджоре исказилось, его рука сжала рукоятку кинжала. Однако нечеловеческим усилием воли он овладел собой и продолжал уже почти умоляющим тоном:
— Ты можешь не отказываться от нее, но хотя бы расстанься с ней… на время. Послушай, Монтальте… Мы были когда-то друзьями… Мы могли бы стать ими вновь… Если хочешь, мы могли бы оба уехать, вернуться в Италию. Тебе известно, что папа болен? Твой дядя очень стар, очень слаб… Приходится опасаться худшего, а ведь мы оба чрезвычайно заинтересованы в том, чтобы оказаться в Риме в тот момент, когда наступит неизбежная развязка, — ты, Монтальте, ради тебя самого, ведь ты был назначен преемником Сикста, а я ради своего дяди, кардинала Кремонского.
При известии о болезни Сикста V Монтальте невольно содрогнулся. Тиара всегда была целью его честолюбивых устремлений. И вот теперь, раздираемый двумя противоречивыми чувствами — любовью и честолюбием, он должен был немедленно выбрать: скакать ли в Рим, чтобы попытаться возложить на себя упавшую папскую корону, и, следовательно, удалиться от Фаусты, не видеть ее более, или отказаться от своих честолюбивых замыслов. Но он колебался всего секунду; решительно тряхнув головой, он сказал со злостью:
— Ты лжешь, Сфондрато! Тебя, как и меня, вовсе не заботит смерть папы и вопрос о его наследниках… Ты хочешь удалить меня от нее!
— Да, это правда! — прорычал герцог Понте-Маджоре. — Мысль о том, что я живу вдали от нее, а ты можешь ее видеть, разговаривать с ней, служить ей, любить ее… быть может, ты даже заставишь ее полюбить себя!.. эта мысль для меня невыносима, и меня захлестывает ярость и охватывает неистовое желание убивать!.. Ты должен уехать, ты должен отправиться вместе со мной!.. Я никогда не увижу ее, но и ты тоже ее не увидишь… Я буду избавлен, по крайней мере, от этой чудовищной пытки, которая способна свести меня с ума.
Монтальте пожал плечами и глухо произнес:
— Безумец! Ее присутствие столь же необходимо мне, как воздух, которым я дышу… Покинуть ее!.. Иначе говоря, ты просишь у меня мою жизнь!..
— Тогда умри немедленно! — вскричал Понте-Маджоре; он занес шпагу и бросился на Монтальте.
Монтальте избежал удара — отпрыгнув назад, он молниеносно выхватил свою шпагу из ножен и встретил удар, не дрогнув; стальные клинки, скрестившись, громко зазвенели.
В течение нескольких секунд под ослепительным солнцем кипела яростная схватка: на молниеносные выпады следовали стремительные парирующие удары, за тигриными прыжками — внезапные приседания; сцена сопровождалась проклятиями, воплями и ругательствами; перевеса не было ни на той, ни на другой стороне.
Наконец Понте-Маджоре, после нескольких мастерски выполненных ложных выпадов, вдруг резко подался вперед — и его шпага вонзилась в плечо противника.
Но в тот момент, когда он с радостным воплем распрямился, Монтальте, собрав все свои силы, нанес ему сильнейший удар, так что острие шпаги вышло у герцога из спины. Мгновение оба стояли, недоуменно глядя друг на друга, а затем рухнули как подкошенные.
Тогда из-за тенистого кустарника возник спрятавшийся там монах; подойдя к обоим раненым, он без малейших признаков волнения принялся разглядывать их, а потом направился к Золотой башне, куда и вошел через потайную дверь, которая бесшумно раскрылась перед ним в ответ на его условный стук.
Несколько минут спустя он появился вновь, ведя за собой других монахов с носилками; оба соперника, лишившиеся чувств, были погружены на эти носилки и со всеми предосторожностями перенесены в башню.
Монтальте, раненный не так тяжело, первым пришел в себя. Он увидел, что находится в незнакомой комнате, на мягких пуховиках, в кровати с тщательно задернутым пологом. У изголовья стоял маленький столик, заставленный микстурами и мазями и заваленный тряпицами для перевязок. По другую сторону столика он обнаружил вторую кровать, тоже плотно занавешенную.