Вопрос был вызван тем, что бутылка, полная великолепного вина, выскользнула из рук Хуаны на плитки внутреннего дворика как раз в тот момент, когда шевалье объяснял, как и почему он оказался живым покойником.
— Ах! — воскликнула Хуана, покраснев и, очевидно, смущенная своей неловкостью. — Вы это правду говорите, господин шевалье?
— Ты о чем, дитя мое?
— Что вас сегодня заживо похоронили?
— Это такая же правда, мое милое дитя, как и то, что вам придется заменить бутылку, только что разбитую вами… к величайшему нашему сожалению, ибо эта восхитительная влага создана, чтобы утолять нашу жажду и придавать нам силы, а не для того, чтобы мыть ею плиты в этом дворе.
— Какой ужас! — вскричала Хуана; под проницательным взглядом шевалье она краснела все больше и больше.
Сервантес и дон Сезар невольно содрогнулись, и Сервантес прошептал:
— Чудовищно, невероятно!
Дон Сезар встревоженно спросил:
— И вы выбрались оттуда?
— Конечно… раз я здесь.
— Так вот почему вы показались мне таким бледным! — произнес Сервантес.
— Еще бы! Что вы хотите, дорогой друг, когда становишься покойником…
— Божья матерь! — пробормотала Хуана, перекрестившись.
— Не надо так дрожать, моя маленькая Хуана. Я, конечно, умер, но все-таки я жив… так сказать, живой покойник…
Получив это устрашающее объяснение, данное с самым спокойным видом, Хуана сочла за благо поспешно убежать и, не мешкая, скрылась на кухне; Сервантес же, чрезвычайно взволнованный и в то же время чрезвычайно заинтригованный, попросил:
— Объяснитесь, шевалье, по вашему виду я понимаю, что вы сегодня чудом избежали гибели.
— Проклятье! Что мне еще вам рассказать?.. Заманив меня в подземелье живых покойников, где меня заключили в гроб — как вы легко можете себе представить, вопреки моему собственному желанию, — они зарыли вашего покорного слугу в землю, вот и все!.. Как, вы не знаете, что такое подземелье живых мертвецов?.. Это изобретение господина Эспинозы, да сохранит Господь его жизнь до того дня, когда я скажу ему несколько вежливых слов, которые приберег для него… Но это уже будет другая история… Налейте-ка мне лучше, дон Сезар, и расскажите, как это вы так вовремя подоспели, чтобы отвести в сторону кинжал Бюсси-Леклерка.
— Чертов шевалье! — пробормотал Сервантес. — Нам никак не удается вырвать из него всю правду о его приключениях!
Дон Сезар, в свою очередь, послушно ответил:
— Да я уже говорил вам, сударь: я тревожился и не мог усидеть на месте. Пока господин Сервантес придумывал хитрость, которая позволила бы нам вызволить вас из лап инквизиции, я встал в дверях, ведущих на улицу. Оттуда-то я и увидел, как этот человек бросился на вас; не имея уже времени остановить его, я крикнул вам, предупреждая об опасности.
На минуту Пардальян, казалось, всецело погрузился в дегустацию восхитительного желе. Внезапно он поднял голову:
— Но я не вижу вашей невесты, красавицы Жиральды.
— Жиральда исчезла со вчерашнего дня, сударь.
Пардальян резко поставил на стол стакан, который как раз подносил ко рту, и сказал, вглядываясь в улыбающееся лицо молодого человека:
— Как!.. И вы говорите это с таким спокойным видом! Для влюбленного вы выглядите слишком уж безмятежным!
— Это вовсе не то, что вы думаете, сударь, — ответил Эль Тореро, по-прежнему улыбаясь. — Вы ведь знаете, господин шевалье, что Жиральда упрямится и не хочет покидать Испанию.
— Да, я слышал об этом от нашего друга Сервантеса и, признаться, не понимаю малышку, — ответил Пардальян. — По-моему, вы должны убедить ее бежать как можно скорее. Поверьте мне, воздух этой страны вреден и для вас, и для нее.
— Это как раз то, что я не устаю ей повторять, — грустно поддержал Сервантес, — но что поделаешь — молодежь вечно поступает, как ей заблагорассудится.
— Дело в том, — серьезно сказал дон Сезар, — что речь идет не о простом капризе молоденькой женщины, как вы, по-видимому, думаете. Жиральда, как и я, никогда не знала ни отца, ни матери. Однако некоторое время тому назад ей стало известно, что ее родители живы, теперь же она считает, что напала на их след.
И дон Сезар добавил крайне взволнованно:
— Тепло семейного очага, сладость материнских ласк кажутся высшим счастьем тому, кто, подобно нам, никогда их не знал. Быть может, ребенка бросили совершенно сознательно, быть может, родители, к которым он так пылко тянется, — люди недостойные и с ненавистью оттолкнут его… Неважно, ребенок все равно ищет их, даже если потом, в результате этих поисков сердце его разорвется… Жиральда ищет… у меня недостанет жестокости помешать ей — ведь я и сам искал бы, как и она… если бы не знал — увы! — что тех, чье имя, даже имя! мне неизвестно, уже нет на свете.
— Проклятье! — с жаром воскликнул Пардальян. — Как проникновенно вы об этом говорите! Но почему же вы не помогаете вашей невесте в ее поисках?
— Жиральда немного диковата, она, как вам известно, цыганка, или, по крайней мере, была воспитана цыганами. Она необычно думает, необычно поступает и говорит только то, что хочет сказать… даже мне… Она, мне кажется, глубоко убеждена, что ее нынешнее занятие окажется успешным лишь в том случае, если ей никто не станет помогать. Что же касается ее исчезновения, то оно не особенно беспокоит меня — она уже не раз исчезала подобным образом. Я знаю, что она проверяет какой-нибудь след… Зачем же делаться ей помехой? Возможно, уже завтра она вернется, и я узнаю, что ее постигло еще одно разочарование… тогда я постараюсь ее утешить.
Пардальян вспомнил, что Эспиноза предложил ему убить Эль Тореро, и спросил себя — а не кроется ли в исчезновении цыганки какой-нибудь ловушки для сына дона Карлоса.
— Вполне ли вы уверены, — сказал он, — что Жиральда отлучилась по собственной воле и именно с той целью, которую вы назвали? Вы уверены, что с ней не случилось ничего неприятного?
— Жиральда сама меня предупредила. Ее отсутствие должно продлиться день или два. Но, — добавил Сезар, начиная беспокоиться, — что вы имеете в виду?
— Ничего, — ответил Пардальян, — раз ваша невеста сама предупредила вас… Однако если вдруг вы не встретитесь с ней завтра утром, послушайте моего совета: позовите меня, не теряя ни минуты, и мы вместе отправимся на ее поиски.
— Вы пугаете меня!
— Не волнуйтесь раньше времени, — произнес Пардальян со своим обычным хладнокровием, — подождем до завтра.
Внезапно он переменил тему:
— Правда ли, что вы примете участие в корриде?
— Да, сударь, — подтвердил дон Сезар, и в его глазах сверкнула темная молния.
— Не могли бы вы отказаться от нее?
— Это невозможно, — резко ответил Эль Тореро. И словно извиняясь, добавил голосом, который странно дрожал:
— Король оказал мне величайшую честь, приказав появиться на ней… Его Величество проявил даже чрезвычайную настойчивость и неоднократно присылал ко мне с напоминаниями, что непременно рассчитывает увидеть меня на арене… Так что, сами понимаете, уклониться мне никак не удастся.
— Ага! — протянул Пардальян (у него было свое на уме). — А разве приняты подобные напоминания?
— Нисколько не приняты, сударь… Тем более я ценю честь, оказанную мне Его Величеством, — сказал дон Сезар колко.
Пардальян коротко взглянул ему прямо в глаза, а затем посмотрел на Сервантеса — тот задумчиво покачал головой. Тогда шевалье через стол наклонился к Эль Тореро и едва слышно прошептал:
— Послушайте, вот уже несколько раз я замечаю в вас странное волнение, когда вы говорите о короле… Можете ли вы поклясться, что в вас нет дурного чувства против Его Величества Филиппа?
— Нет, — четко произнес дон Сезар, — я не могу дать такой клятвы… Я ненавижу этого человека! Я дал себе слово, что он умрет от моей руки… а вы видели, что я умею держать обещания.
Все это было произнесено чрезвычайно пылко, с жестокой решимостью и тоном, который не оставлял места для сомнений.
— Рок! — прошептал Сервантес, вздымая руки к небу. — Дед и внук желают смерти друг другу.
«Черт, — подумал Пардальян, — час от часу не легче!»
А вслух сказал:
— И вы говорите это мне, человеку, которого вы знаете всего-то несколько дней?.. Я восхищаюсь вашей доверчивостью, если она распространяется на всех… Однако если это так, я не дам и мараведи за вашу жизнь.
— Не думайте, что я способен рассказывать о своих делах первому встречному, — живо откликнулся Эль Тореро. — Я взрослел в атмосфере тайн и предательств. В том возрасте, когда дети растут беззаботными и счастливыми, я знал лишь несчастья и беды; мне пришлось жить в ганадериях, где выращивают быков, и в лесах, скрываясь, будто я преступник; моим спутником и учителем был человек, который отбирал быков для корриды; я считал его своим отцом; это был самый молчаливый и самый недоверчивый человек, какого я знал. Вот почему я научился молчать и никому не доверять. Никому, даже господину Сервантесу, моему испытанному другу, я не говорил то, что сейчас рассказал вам, хотя я и знаю вас всего несколько дней.
Пардальян напустил на себя изумленно-простодушный вид:
— Почему же именно мне?
— Откуда я знаю! — ответил дон Сезар с юношеской беспечностью. — Может, дело в честности, которая светится в вашем взоре? Или в доброте, которую я прочел на вашем лице, казалось бы, таком насмешливом? А может, дело в вашем великодушии или в вашей поразительной храбрости? У меня такое ощущение, будто я знаю вас всю свою жизнь. Моя душа тянется к вам, и я испытываю смешанное чувство доверия, уважения и привязанности — я никогда ни к кому не чувствовал ничего подобного. Наверное, это чувство сродни тому, что должно испытывать по отношению к своему старшему брату… Извините меня, сударь, я вам, наверное, наскучил, но я впервые настолько доверяю человеку, что могу говорить с ним по душам.
— Бедный маленький принц! — прошептал растроганный Пардальян, а Сервантес проникновенно сказал:
— Такие добрые, чистые и прямодушные существа, как вы, дон Сезар, — это чрезвычайно редкие, диковинные особи, затерявшиеся в огромном стаде двуногих зверей, именуемых людьми; стадо это, считая их чудовищами, беспощадно и беспрерывно травит и преследует их, стремясь во что бы то ни стало повергнуть на землю и разорвать на куски. К счастью, эти возможные жертвы человеческой кровожадности, направляемые таинственным, безошибочным инстинктом, с первого же взгляда распознают друг друга, так что зачастую самые слабые могут опереться на самых сильных. Вот почем