— Со школы были вместе?
— Так она ж по соседству жила, — с мечтательной грустью во взгляде, сказал Стас, — вместе в школу ходили. Со школы. В старших классах стали гулять за ручку. А потом и дружить. По-настоящему.
— Ну и что?
— Да что? — Стас беззаботно пожал плечами, — решила она от меня свинтить. Ну как свинтить? Уехала учиться из нашего Ставропольского края в Москву, в строительный техникум какой-то. Еще после девятого класса. А я в десятый пошел.
Мы услышали автомобильный гул. Почти синхронно оглянулись, чтобы посмотреть в чем дело. Ниже по земляной дороге среди холмов, петляла шишига. Отсюда она казалась очень маленькой. Пограничная машина везла куда-то полный кузов людей — не меньше шести человек.
— Куда это они? — Спросил Стас.
Шишига завернула и направилась к леску, который тянулся по правому флангу, у системы. Тому самому, где жила Муська.
— Танкисты, — сказал я. — В лес едут.
— А че это ты так решил? — Удивился Стас.
— Слышал, нужно им дерево, для окопов.
— Ну вот, пусть делом и займутся, — суховато сказал Алейников. — Кстати, Сань, а че там ты с этим Симоновым?
— Да ничего, — я пожал плечами. — Не общался. Виделся пару раз на заставе. А так все.
— Он на тебя волком смотрит, — предостерег Стас, — как заметит, сразу рожа кислая, будто лимонов нажрался. Со своим экипажем шептаться начинает. Видать, хочет тебе темную устроить.
— Ладно, пойдем, — сказал я, когда шишига превратилась в крохотное темно-зеленое пятнышко вдали и почти слилась с серой стеной леса.
— Не. Ну ты ж ему место указал. Прям при егошнем экипаже. Видал я, как ему это не понравилось. Все видали.
— Я знаю, — сказал я. — Если решит чего-то выкинуть — ему же хуже. Ну так, а что с твоей девчонкой-то?
— А, — Алейников достал из подсумка корочку, которую, вообще-то приготовил под наживку, но все равно принялся жевать по пути. — Да че? Уехала с девятого, прямо в Москву. Год мы с ней переписывались. Потом писала мне все реже и реже. А я, ведь, постоянно ей письма слал. Знаешь, как неприятно, когда письма без ответа остаются?
— Знаю, Стас, — сказал я, припомнив свое письмо из прошлой жизни.
Тогда я написал его Сашке прямо из полевого лагеря, в Авгане. Как оказалось, когда оно дошло, брат уже пропал в том самом дозоре.
— Ну вот, — Стас вздохнул. — Короче, нервный я стал, злой как собака. До сих пор себе простить не могу, что с матушкой ругался. Она мне, мол, да ладно, ну уехала девка, ну разве ж других кругом мало? А я на нее за такие слова обижался. Теперь понимаю — права была матушка.
— И что было потом?
— А потом… Пришло мне письмо от Вальки, аккурат перед летом. Когда сдавали мы выпускные экзамены. Ох и обрадовался я тогда…
Стас вдруг замолчал и погрустнел. Хотя до этого пытался он сохранять приподнятое настроение, но теперь и сам показал, что все это было лишь напускным. На сердце у него еще скрипело.
— Зря обрадовался, — догадался я.
— Ну. Валька написала, что не приедет летом. А обещала приехать… Сказала, нашла там себе жениха и останется жить в Москве. С ним. Извинилась, удачи пожелала. Сказала, что я все равно должен понимать, что мы с ней очень разные люди. Тоже мне… — Стас неприятно искривился. Так, будто хотел сплюнуть, но удержался, — Разные… Что-то, раньше разными мы небыли.
За разговором большая часть пути осталась позади. Тут, у ручья, мирно скатывавшегося с далеких гор, наши со Стасом дороги расходились. Моя вела вверх, к горам. Туда, где развернулась стоянка перед маршрутом. А его уходила на скромный деревянный мостик через ручей, и ниже, к речушке, куда ручеек нес свои воды.
— Вот, год уже минул, — сказал Стас, — второй пошел. А Валька у меня из сердца не идет. Злюсь я на нее за это. Очень злюсь.
— Понимаю, — кивнул я. — когда с близкими людьми расстаешься, для души твоей, это — будто они умерли. Больше никогда не будет их в твоей жизни. Вот душа и волнуется. Однако надо помнить, что живы они. Что все хорошо. Так душа скорее перестанет болеть. А совет на такой случай тебе уже матушка дала.
— И правда, дала, — разулыбался Стас. — Да только от этого не легче.
— Пройдет. Переболеешь, — сказал я по-доброму. — Ну лады. Тут мне надо наверх.
— Удочки-то отдай, — сказал Стас, силясь не показывать мне своей грусти.
Я стащил с плеча свой ружейный чехол, полный снастей, и Стас перевесил его себе за спину.
— Спасибо, Сашка, — вздохнул Стас, — вроде выговорился, и чутка полегчало.
— Еще больше потом полегчает, — я улыбнулся.
— Ладно, пойду. Постараюсь и на тебя чего наловить, — он подмигнул, — мы ж, как никак, вдвоем на рыбалку пошли.
— Постарайся.
— Но все равно скажу, что самую большую я выудил!
Я сдержанно рассмеялся и направился вверх, вдоль весело журчащего ручья.
— Я уж думала, не придешь, — сказала Наташа, нежно улыбаясь.
Выезженный от растительности пятачок, на котором в прошлый раз нас ждала шишига, плоским и неровным блюдцем развернулся у тропы, уходящей сначала к лесу, а потом и к недалеким скалам.
Наташа встала с плосковатого камня. Одетая в свой яркий, подогнанный по фигуре комбинезончик, она радовала глаз своей красотой. Локоны ее светло-русых волос выбивали из-под лихой, вязанной в желтых ромбах шапочки.
— А я думал, это ты не придешь, — улыбнулся я.
Наташа по-доброму вздохнула и покачала головой, мол, договаривались же.
— Я, вообще-то, никогда своего слова не нарушаю, — проговорила Наташа хитровато, — А ты?
— Пойдем, — сказал я вместо ответа, — повидаемся с Муськой.
— Хочу ли я стать геологом? — Задумалась Наташа, когда мы пробирались по тому самому лесу, близь системы. — Не знаю. Мне нравится природа. Нравится наблюдать за ней. Любоваться ее красотой. Но разве это работа? Настоящая работа геолога гораздо скучнее. Это физика, химия. Это корпеть над образцами целыми сутками.
— А чего же ты хочешь? — Спросил я, переступая суховатый стволик деревца, упавший тут на землю.
— Чего хочу? До этой поездки я была уверена, что хочу пойти по стопам отца. Да только он меня предостерег… Сказал, чтобы не торопилась. Посмотрела сначала, как оно на самом деле выглядит.
— Он знает тебя и знает специфику своей работы.
— Наверное, — вздохнула Наташа.
В прошлой моей жизни Наташа была врачом. Пока я топтал горы Авгана, она училась в Таджикском медицинском институте. Стала хирургом. Все же, не по нраву пришлась ей папкина работа.
В восемьдесят шестом она уже помогала лечить раненых солдат, вернувшихся из-за речки. Тогда Наташа начала обучение ординатором в Душанбинском военном гарнизонном госпитале. По иронии судьбы мое второе ранение привело меня именно к Наташе, с которой я долгое время не виделся из-за службы.
— Ничего, еще отыщешь свою стезю. И уверен, раньше, чем тебе думается.
— Ну… — Она вздохнула, — у меня есть еще полгода, чтобы определить, куда приткнуться. Ух ты…
Наташа застыла на месте. Устремила взгляд куда-то вдаль.
— Красота-то какая… — протянула она тихо.
А ведь и правда, там была красота. Лес здесь медленно сползал к берегу Пянджа. В просвете между голых крон деревьев на солнце поблескивала серебристая линия реки-границы. За ней растянулись желтоватые, в зеленовато-желтых пятнышках растительности, холмы Афганистана. Дальше взгляд упирался в далекие горы, могучими исполинами тянувшиеся к небу и прятавшие свои белые шапки в туманных линиях облаков.
— Жаль, я фотоаппарата с собой не взяла, — сказала Наташа, будто бы из транса.
— фотоаппарат такое не передаст, — ответил я с улыбкой.
— Что-то вспомнилось мне одно стихотворение. Оно одновременно красивое и грустное, словно эти горы. Вот послушай, Саша.
Лицо Наташи вдруг сделалось мечтательно красивым. На миг мне показалось, что я никогда не смогу оторвать от него глаз. Наташа начала:
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана;
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя…
Заслушавшись, я с улыбкой подхватил:
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко,
И тихонько плачет он в пустыне.
Наташа при этом оторвалась от гор и изумленно посмотрела на меня. Ее большие глаза оказались такими чистыми, такими глубокими, что я подумал, вот-вот в них утону. Снова. Как тонул десятки и десятки раз в моей прошлой жизни.
— Тебе тоже нравится Лермонтов? — Тихонько спросила Наташа.
Признаюсь, всю жизнь я был равнодушен к стихам. Я, простой станичный парнишка касался их только в школе. И размышлять о красоте стихотворных форм, об изящности рифм, мне никогда не приходилось.
А вот Нашата всегда любила стихи. Особенно Лермонтова. Она часто читала их мне, когда мы гуляли, будучи молодыми. И потом, через много-много лет, чтобы успокоить меня в минуты, когда старые раны снова давали о себе знать. В такие моменты ее тихий бархатный голос и строки, что она читала, волновали мне душу. Доносили истинную красоту и суть чудесных стихов. Заставляли навсегда запечатлеть их в памяти.
— Пойдем, Наташ. Скоро начнет темнеть. Мне нужно вернуть тебя домой до наступления сумерек.
Неподалеку звучал неприятный визг ручных пил. Стук топоров. Это были танкисты, вырубавшие деревья себе на строительство окопов. Мы тихонько пробрались к могучему ореху, под которым жила Муська.
— Надеюсь, сюда не доберутся, — сказала Наташа, настороженно оглядываясь куда-то в сторону шумевших на вырубке солдат.
— Не должны, — ответил я, подсаживаясь к ореху, со стороны норки.
— Близко ты подошел, Саша, она не…
Наташа, уверенная, что лисица нам не покажется, вдруг удивленно замолчала, видя движение в норе.
Муська высунула остренькую, черноносую мордочку. Замерла принюхиваясь.
— Она уже привыкла к людям, — сказал я. — Знает, что если приходят они, то с ними всегда появляется и еда.