— Вы тоже считаете, что он — псих?
— Ну а кто ж еще, товарищ майор? Призраком себя называет и так далее…
— Может, он так шутит? Вернее, издевается…
— Ну, не знаю, товарищ майор, — протянул артист. — Стало быть, вы не исключаете сообщника?
— Не исключаю, — подтвердил Жаверов.
— А знаете, что мне сейчас в голову пришло? — широко улыбнулся Носиков. — Только не смейтесь! Я вот подумал, что вы и меня очень даже можете подозревать… Мол, ходит тут какой-то такой, живо интересуется следствием и вообще на детективах помешан. И когда на Овчинина было покушение, он тут как тут! Это же гениальное алиби, не правда ли? Я, мол, спас очередную жертву, меня теперь нельзя подозревать! А сам после этого иду и убиваю кого-то уже по-настоящему. А визит к Овчинину — это все для отвода глаз, чтобы подозрения отвести…
— Ну и фантазия у вас, товарищ Носиков! — рассмеялся майор. — Тогда этот ваш напарник — какая-то исключительно благородная личность, если ради того, чтобы алиби вам обеспечить, он с открытым, так сказать, забралом заявился к известному режиссеру и стал ему угрожать… Его же теперь опознать могут.
— Так ведь опознали уже, — напомнил актер. — Воскресший Топорков к Овчинину явился — вот что получается. То есть, если б мы действительно были напарниками, этот его невероятный фокус и впрямь мог бы обеспечить алиби и мне, и ему самому, кем бы он там на самом деле ни был…
69
Режиссер Овчинин по-прежнему пренебрегал правилами собственной безопасности — словно нарочно, подолгу оставался на территории студии в одиночестве и задерживался по вечерам.
Пару раз он ловил артиста Носикова на том, что тот продолжает приглядывать за ним, и отнесся к этому крайне негативно. В первый раз он всего лишь сухо заметил актеру:
— Товарищ Носиков, прекратите свои наблюдения. Мне это неприятно, понимаете, когда за мной шпионят. Знаю, вы делаете это из благородных побуждений, но тем не менее прошу вас прекратить.
Во второй раз режиссер был более строг:
— Я вас, кажется, просил оставить меня в покое…
— Но, Григорий Михайлович… — взмолился было актер, однако Овчинин резко оборвал его:
— Никаких «но»! Слышать ничего не желаю. Я вас и впрямь хотел снять в следующем фильме, но теперь уже не знаю…
— Товарищ Овчинин, — укоризненно произнес Носиков, — как будто я об этом пекусь…
— Знаю, что не об этом, — кивнул режиссер, — однако благими намерениями дорога в любом случае вымощена сами знаете куда… Так что живите своей жизнью. Да и что с того, если меня, допустим, убьют? Для вас-то это разве большая потеря будет? Вы ведь даже не рветесь у меня сниматься. И экранизации Шекспира вам не нравятся…
— А вы не подумали, Григорий Михайлович, — обиженно возразил актер, — что меня потом совесть замучает, если с вами действительно что-то произойдет… Я же всю жизнь буду себя винить: мол, мог помочь и не помог!
Овчинин усмехнулся:
— Что ж, если у вас такая суровая совесть, то, когда она пристанет к вам насчет меня, вы ей скажите: «Я все сделал, чтобы ему помочь, но этот надменный осел Овчинин не позволил мне этого. Так что с меня взятки гладки». Вот и вся недолга, товарищ Носиков.
— Эх, Григорий Михалыч, Григорий Михалыч, — скорбно произнес артист. Но все-таки оставил Овчинина в покое — своих вечерних наблюдений за ним уже не возобновлял.
Однако после этого разговора оставшийся без опеки Носикова режиссер и сам прекратил свои демонстративные одинокие задержки по вечерам. Теперь он почему-то уходил вместе со всеми, хотя никто в его съемочной группе не придал этому значения. Если об Иннокентьевском действительно могли сказать, что он не на шутку опасается встречи с убийцей, то заподозрить Овчинина в трусости не мог ни один знавший его человек.
Общее мнение об Овчинине было таким, что это человек себе на уме. Он всегда все сделает по-своему и проявит полное равнодушие к тому, как расценит тот или иной его поступок кто-то другой.
Однажды к режиссеру в павильон зашел майор Жаверов, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз во время перерыва.
— Слушаю вас, товарищ майор, — бесстрастно сказал объявивший перерыв Овчинин, садясь в кресло и закуривая. Жаверову он не предложил ни стул, ни сигарету.
— Товарищ Овчинин, — начал майор, — я зашел только напомнить вам о необходимых мерах предосторожности… После недавней гибели вашего коллеги, режиссера Иннокентьевского, нельзя исключать вероятность того, что убийца снова заявится к вам. От него, как вы сами понимаете, всего можно ожидать…
— Ха! — воскликнул режиссер. — Это вас артист Носиков подослал?
— Меня никто не подсылал! — резко отрезал Жаверов.
— Извините, — кивнул Овчинин, — не так выразился. Я хотел сказать: это он вам передал, что я, дескать, не соблюдаю мер предосторожности?
— Я пришел по собственной инициативе просто предупредить вас, — сухо сказал майор. — Не приказываю, не умоляю и не действую по чьему-либо наущению, а всего лишь прошу вас: берегите себя. Всего доброго.
Жаверов покинул павильон в полной уверенности, что режиссер теперь нарочно станет выказывать свою неразумную смелость.
Однако майор ошибся. Овчинин на самом деле всегда поступал не благодаря или вопреки чему-то, а только так, как считал нужным. О том же, почему он так считает, режиссер предпочитал ни с кем не объясняться.
70
Поздним вечером, когда «Мосфильм» опустел, в седьмой павильон осторожно проник уборщик Лихонин. Он подошел к световому прибору, стоящему неподалеку от входа и направленному лампой на противоположную — самую дальнюю — стену. Лихонин несколько раз подряд включил и выключил свет, после чего замер в ожидании.
Через полминуты из-за декораций вышел Топорков.
— Приветствую, Василий Николаевич, — с улыбкой сказал он, подходя к уборщику.
Лихонин тоже улыбнулся и кивнул.
— Никак соскучились? — лукаво спросил его Топорков.
Лихонин с готовностью кивнул.
— Я думаю, не столько по мне, сколько по моим замечательным вылазкам, не так ли? — Топорков наклонил голову набок.
Лихонин кивнул с еще большей готовностью.
— Мне и самому надоело медлить, — с досадой произнес Топорков. — Но, понимаете ли, Василий Николаевич, я всерьез нацелился на Овчинина. Прямо покоя он мне не дает. С тех пор как в первый раз я не успел его заколоть, только о нем проклятом и думаю… Мне казалось, надо пока на остальных перейти — их все-таки еще хватает… Но, верите ли, расправа с Иннокентьевским не принесла мне никакого удовлетворения… Овчинин, что и говорить, пока единственный мой достойный противник. И я должен, должен с ним покончить! Пока я с ним не разберусь, за других не примусь, извините за рифму… Такой я себе теперь обет дал: первым делом — Овчинин! Остальные режиссеришки — потом… Знал бы ему цену заранее, конечно, первым бы его и ухлопал… Но он мне только сейчас раскрылся. Когда я у него на кинопробах был, то не заметил, что это такая уж сильная личность… Да я, впрочем, тогда всего одну минуту его и наблюдал-то и всего одно слово от него услышал: «Следующий!»
Лихонин поморщился.
— Ага, вижу, он и вам не нравится, — обрадовался поддержке Топорков. — Впрочем, он никому не нравится. Слишком высокомерный… Так что о нем, думаю, никто и не всплакнет. А вы как мыслите?
Лихонин изобразил усмешку: конечно, кто же о таком плакать станет…
— Мало того что он высокомерный, — неприязненно продолжал Топорков, — он еще и хитрый… Трусливым его не назову — это, очевидно, не так. Но хитрый — весьма и весьма… Как-то вот он предвидел, что второй раз я с ним только через какое-то время пожелаю увидеться. И не успел я еще этого пожелать, а он вдруг резко меняет стратегию: осторожным становится… Как будто специально, чтобы меня позлить…
Лихонин приложил ладонь к шее и изобразил: может, все-таки за свою шкуру опасается?
— Это не основной его мотив, — покачал головой Топорков. — Если такой мотив вообще у него есть… Убежден, он делает это все лично для меня — устраивает спектакль, как Гамлет устраивал Клавдию. Видно, хочет мне показать и доказать, кто тут «истинный Гамлет»! Он сам, мол, со Свистуновским своим… И пока он своего добивается. Я, как видите, в замешательстве. Ума не приложу, как к нему подобраться…
Лихонин изобразил одной рукой тряпку и потряс на нее из другой руки, как из бутылки. А затем обхватил себе рот.
— Да здесь даже хлороформ нет возможности применить, — вздохнул Топорков. — Он, говорю же, один не остается… Не при свидетелях же его усыплять или тем более закалывать…
Лихонин стал тыкать указательным пальцем в грудь: мол, может, я смогу чем-то помочь?
— Даже не знаю, — с сомнением отозвался Топорков. — Не сомневаюсь, что вы бы смогли, но для вас это небезопасно… Вас ведь уже брал на подозрение майор этот… как там его?.. Нет, Василий Николаевич, не надо вам рисковать…
Лихонин усердно замотал головой: я не боюсь и хочу рискнуть!
Топорков еще раз глубоко вздохнул:
— Вы уверены?
Да, да, да! — радостно закивал Лихонин…
71
Следующим вечером, когда освобождался седьмой павильон, Лихонин стоял неподалеку от входа с ведром и шваброй. Завидев выходящего Овчинина, он выдвинулся вперед и поманил его пальцем.
— Что такое? — нахмурился Овчинин, но все-таки подошел.
Лихонин вытащил из кармана раскрытый блокнот и показал ему запись: «Задержитесь, пожалуйста».
— Зачем? — спросил режиссер.
Лихонин перевернул страницу: «Узнаете».
— Да не хочу я ничего узнавать! — взорвался Овчинин. — Если не хотите говорить толком…
Тут режиссер осекся и замолчал, увидев, что Лихонин в одну секунду стал багровым. Кулаки уборщика с силой сжались и слегка затряслись, хотя он и не пытался их поднять.
— Да, вы не можете говорить, я помню, — перешел на более спокойный тон Овчинин. — Но что вам стоило написать подробно, что вам… вас… Нет, я вообще не понимаю и не хочу понимать, зачем это я должен сейчас задерживаться!..