— Я думал об этом, — сказал Андрей. — И у меня есть объяснение.
— Вот как? — Соболев искоса бросил на него внимательный взгляд. — Следствие буксует, а ты, значит, во всем сразу разобрался?
— Следствие как раз не буксует, а умышленно игнорирует очевидные факты.
— Да-а? Какие?
— Любые. Как я уже говорил, этот Перепелицын топит отца, — горячо сказал Андрей. — Ничего не желает слышать ни про СМС от Никольникова, ни про украденный нож. И вот, взвесив все обстоятельства, я пришел к выводу. Это не просто недоразумение. Кому-то непременно нужно поскорее закрыть дело. Отца нарочно заманили на ту проклятую дачу. Нужен был человек, на которого свалят ответственность за убийство. Знакомый Никольникова. Сам Никольников ничего не писал отцу. Это сделал настоящий убийца. Когда уже закончил свое дело. С телефона покойника, чтобы заманить жертву на место преступления.
— Так-так… — Соболев потрогал нижнюю губу. Его взгляд был обращен к потолку. — Выводы довольно смелые, Андрей. Чересчур смелые, я бы сказал. Кто, говоришь, ведет дело?
— Перепелицын, — подсказал Андрей.
— А-а, Перепелицын… Знаю его. Молодой следователь, но успел себя хорошо зарекомендовать. Не помню, чтобы на него были нарекания. А тут вдруг сговор с преступниками. — Прокурор покачал головой. — Зачем бы ему это понадобилось? Он ведь всей своей карьерой рискует.
— Этого я не знаю, Анатолий Борисович. Но дело темное.
— Знаешь, парень, не в обиду тебе будет сказано, но нельзя вот так бросаться бездоказательными обвинениями. — Соболев снова покачал головой. — В прокуратуре и полиции столько чисток проводили, что теперь здесь ни одного пятнышка грязного не осталось. Всю нечисть вымели к чертовой матери! — Он взмахнул рукой, запястье которой обхватывал элегантный браслет часов. — На местах остались люди порядочные, ответственные. Призванные блюсти букву закона.
— Тогда почему у отца забрали телефон с СМС- сообщением? — запальчиво воскликнул Андрей. — Кто подослал в дом лжесвидетеля, показавшего на допросе то, что он не мог видеть и слышать? И кто, наконец, повесил его, обставив это как самоубийство?
Соболев развернулся в кресле всем корпусом:
— Как ты сказал?
— Это должно остаться между нами, Анатолий Борисович, — твердо произнес Андрей.
— Конечно, конечно. Даю слово.
Выслушав рассказ Андрея о нападении на него и убийстве Рогожкина, Соболев решительно поднялся из кресла и занял место за письменным столом, давая понять, что неофициальная часть встречи закончена.
— Андрей, — сурово произнес он, глядя на свои стиснутые кулаки. — Ты явился ко мне с очень серьезными обвинениями. Если выяснится, что хотя бы половина рассказанного тобой — правда, этот Перепелицын будет наказан по всей строгости закона. Я все проверю и разберусь в кратчайшие сроки. Но! — Он предупредительно вскинул указательный палец. — О нашем разговоре никому ни слова. Прежде всего, ради твоей личной безопасности. Ты хоть понимаешь, что натворил? Ворвался на опечатанный объект, ранил человека, присвоил огнестрельное оружие. Да за такие художества… — Соболев покрутил шеей, как будто ей стало тесно в петле галстука. — Любой другой на моем месте немедленно вызвал бы конвой и отправил тебя за решетку.
— Я понимаю, — удрученно пробормотал Андрей.
— Понимает он… Ладно, сделаем вид, что ты мне ничего не рассказывал, а я не слышал. Договорились?
— Договорились, Анатолий Борисович.
— Смотри, Андрей, — строго произнес прокурор. — Я тебя, фактически, покрываю. Рискую многолетней карьерой и своим честным именем, которое мне дороже всего.
— Молчок. — Андрей прижал пальцы к губам.
— Это не шутки, — продолжал Соболев. — Ведь стоит преступникам узнать о нашем с тобой разговоре, как они сбегут и залягут на дно. Мы не имеем права их спугнуть.
— Не спугнем.
— Хорошо. А теперь, раз взаимопонимание достигнуто, будем закругляться.
— Конечно.
Андрей встал и вытянулся, как перед офицером. Соболев тоже поднялся с кресла, приблизился и положил ладонь ему на плечо.
— С этой минуты никакой самодеятельности, мой мальчик. Я сам обо всем позабочусь. Сейчас же затребую дело, но не напрямую, а в обход, чтобы Перепелицын ничего не заподозрил раньше времени. — Продолжая держать Андрея за плечо, он, подталкивая, направил его в сторону двери. — Ко мне на работу лучше не наведывайся, я сам тебе позвоню.
— У стен имеются уши?
Соболев хохотнул:
— Уши в прокуратуре особо не высунешь, а вот глаза… — Он нахмурился. — Не следует, чтобы нас видели вместе. Пойдут ненужные разговоры. Оно нам надо? Не надо. Короче, связь будем держать по телефону.
— Запишите мой номер, — предложил Андрей.
— Не смеши! Мне не составляет труда получить данные на любого человека. В общем, жди звонка. И сиди смирно, Андрюшка! — Соболев погрозил толстым пальцем. — Ты с детства непоседой был. Поехали однажды мы с батей твоим на рыбалку, сели, забросили, увлеклись. А ты тем временем купаться полез. Чуть не утонул, сорванец. Еле откачали.
— Да, помню что-то такое…
На душе Андрея потеплело. Он вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, о котором обязательно позаботятся взрослые, ответственные, опытные мужчины.
Словно читая его мысли, Соболев сказал на прощание:
— Ни о чем не беспокойся. Все уладим.
И, усилив нажим большой сильной ладони, прокурор выставил Андрея за дверь. А минуту спустя выглянул, окинул взглядом пустую приемную и велел секретарше:
— Соедини с Перепелицыным, Надежда.
И втянулся обратно, как рак в нору.
Глава 14
Соседи по нарам уже второй час подряд обсуждали достоинства женщин, которых имели в жизни. Впрочем, женщинами их здесь не называли. «Мочалками», «бабами», «телками», «сосками» — в лучшем случае. И не имели их зэки, а «драли». Просто безбожно, если верить их россказням. Туманов не верил. Эти сладострастные разговоры заменяли в камере онанизм или же предшествовали ему. Господи, как же обрыдло все это!
Туманов машинально повернулся на правый бок, но тут же спохватился и ограничился тем, что остался лежать на спине. Нужно было наблюдать за ворами, чтобы не подкрались неожиданно. Для обороны у Туманова имелся носок, набитый цементом. Этим оружием он обзавелся, когда выводили на прогулку через коридор, где сняли половицы, чтобы заменить их плиткой.
Отбой уже объявили, но в камере мало кто спал. Горела настольная лампа, приглушенно бормотал телевизор, заключенные расслабленно отдыхали после благополучно прошедшего дня. Казалось бы, тут и уставать не от чего, но на самом деле в тюрьме ты находишься в состоянии постоянного напряжения, которое выматывает похлеще физической работы.
Туманов никогда не думал, что в заключении будет так трудно. Пребывание в замкнутом пространстве среди большого скопления народа отупляло. В состоянии непрекращающегося психологического пресса и под давлением необходимости каждую минуту концентрироваться на том, чтобы не сделать или не ляпнуть что-нибудь запрещенное, вся жизнь Туманова упростилась почти до животной ступени. Он замечал, что его мысли и желания становятся все более примитивными. Неужели в конечном итоге он опустится до уровня этих двоих, которые, гнусно хихикая, несут всякую похабщину?
Ведь в голове то и дело мелькают непотребные мыслишки и образы. Алла чаще всего вспоминается голой, раскрасневшейся от желания, с волосами, прилипшими к потным щекам. Как можно было ночами напролет спать с ней рядом на одной кровати и не соблазняться ее еще таким молодым, таким аппетитным телом?
И как можно было забывать о существовании холодильника, набитого всевозможными яствами? Намазал булку маслом, нарубил колец сухой колбаски, соорудил здоровенную чашку сладчайшего чая с лимоном — и наслаждайся жизнью, хоть перед телевизором, хоть над раскрытой книгой. А в нескольких шагах восхитительно чистая, сверкающая белоснежным кафелем ванная комната с унитазом, шампунями, бритвами, зеркалом и прочими приметами цивилизации…
Туда хотелось ежедневно, ежеминутно, ежесекундно. Мысленно Туманов постоянно находился дома. Невозможность удовлетворения самых примитивных потребностей приводила к их иллюзорному воспроизведению в бесхитростных грезах. На какое-то время это помогало отрешиться от окружающей тюремной обстановки. Но рано или поздно она напоминала о себе, и тогда ощущение ужасающего контраста между мечтами и действительностью причиняло невообразимое страдание.
Уснуть бы, забыться, думал Туманов, тараща глаза, чтобы не отключиться. Сейчас даже самый жуткий кошмар не мог быть хуже реальности, в которой он находился. Любой сон позволил бы сбежать от всего этого страха, осознания ужаса своего положения.
Но приходилось бодрствовать. Бодрствовать и смотреть.
Последние обитатели камеры заканчивали свои вечерние посиделки. Вот уже выключили телевизор, вот стихло журчание в отгороженном углу. Закряхтели, зазевали, захрустели суставами зэки, укладываясь на нарах. Прекратилась возня на воровских койках. Весь лишний свет погас, но под потолком осталась гореть голая лампа, чтобы ничего не могло укрыться от взоров вертухаев, периодически заглядывающих в камеру сквозь решетчатый «намордник» на двери.
Началось самое трудное время. Бодрствование ночью, когда все остальные дрыхнут, сопя и похрапывая на все лады, требует огромного напряжения воли. Особенно, если ты не спал толком ни вчера, ни позавчера.
Рот Туманова механически раскрылся, издавая неудержимый зевок, за которым последовал еще один, еще один и так далее, почти без перерыва. Заснуть, забыться и видеть сны… Может, действительно поступить так, наплевав на угрозу, исходящую от Шамана? Туманов попытался мысленно протестовать против такого варианта, но получалось не слишком убедительно.
Обессиливающая апатия охватила его. В который раз захотелось сдаться на милость врага. Удар заточки в сердце, и больше не нужно будет сопротивляться, пересиливать себя, беспокоиться о чем-либо. Все закончится.