– Двенадцать, – сказала девушка.
Галер оглянулся на нее.
– Почему?
– А почему вы убили бабку?
– Я не убивал ее, – устало ответил доктор.
– Кроме вас никто не мог.
– Разве? А почему не вы, Луиза? Вы ведь не любили ее. Думаете, я не заметил?
– Какое вам дело? – сердито ответила Луиза.
– Вам не жаль ее!
Луиза промолчала. Тогда Галер спросил ее тихо, глядя прямо в глаза:
– Или вы знаете, кто ее убил, но скрываете?
Девушка отвела взгляд.
– Считаете, это я? – спросила она. – А я считаю, что вы.
– Нет, не я. Может, горничная?
– Глупость! Уж я-то знаю ее с детства.
– Однако, кроме нее и нас, в доме никого не было, – сказал Галер. – Или был кто-то еще?
– Нет! – крикнула Луиза.
Потом девушка молча сидела, глядя прямо в стенку прохода. Ее большие, немного навыкате глаза не моргали, а тонкие губы были сурово поджаты. Пожалуй, действительно – никакого сходства с бабкой. Бабка была воплощением давно минувшего века – увядшая роза екатерининских времен. Луиза вела себя и одевалась проще, но не казалась простушкой по сравнению с бабкой. Ее темно-синее платье с большим отложным воротником из белого полотна сейчас было вымазано пылью, но держалась девушка так, будто на ней не было ни соринки. А баронесса была дряхлой одноглазой старухой – совсем непохожей на ту соблазнительную кокотку, как ее описывал в своих предсмертных воспоминаниях Иван Андреевич Крылов. Доктор вспомнил старый дом в Лефортово, куда баронесса привезла его из Петербурга. И ту последнюю ночь, когда она начала свой рассказ, совершенно переиначив все, что рассказывал Крылов. За окнами кабинета было темно, дождь стучал в стекла, а в камине ярко и бездымно горели березовые поленья…
Лефортово
Агата Карловна сидела в кресле с высокой спинкой, положив рукопись себе на колени, а сверху – скрюченные подагрические руки.
– Та-а-ак… – произнесла она, глядя в сторону, на огонь в камине. – Как я и говорила, Иван Андреевич – ловкач! Написано увлекательно, умно. Но тут, – она ткнула пальцем в листы на своих коленях, – тут почти все – вранье.
Федор Никитич пожал плечами. Очень хотелось спать. Дорога совершенно вымотала его, пожалуй сильнее, чем эту старую каргу. В дороге она читала рукопись без комментариев, прерываясь только на почтовых станциях – на еду и постель. Иногда подолгу задумывалась, шевеля иссохшими губами, будто что-то подсчитывала. А Галер не пытался заговорить с ней по дороге в Москву. Он остро чувствовал перемену в жизни – особенно его волновала невозможность увидеть сестру. Хотя Агата Карловна и обещала, что за ней будут ухаживать, но…
– Прежде чем взяться за дело, вы должны узнать правду, – решительно сказала старуха, взяла со столика колокольчик и позвонила. – Ну где же эта девка?
Издалека послышались шаги, дверь отворилась, и в комнату заглянула прислужница.
– Чего вам? – спросила она.
– Чаю из синей банки! Да погорячее! На две персоны.
Галеру не хотелось чая. Он бы лучше лег спать, но, согласившись на предложение баронессы, сделанное неделю назад в Петербурге, возле библиотеки, где еще остывало тучное тело баснописца Ивана Андреевича Крылова, теперь не смел перечить. Служанка ушла. Баронесса помолчала, снова пожевала морщинистыми губами, а потом начала:
– Сначала я должна рассказать немного о себе. О том, как стала шпионкой Матушки императрицы. Да! Шпионство – занятие неблагородное, впрочем, выбирать мне не приходилось. Мой отец, Карл Штютте, прибыл в Петербург по приказу княгини Цербстской Иоганны Елизаветы.
– Кто это? – спросил Галер.
– Не перебивайте! Это была мать будущей императрицы Екатерины Алексеевны. Они вместе приехали в Петербург. Но потом Елизавета Петровна стала удалять княгиню Цербстскую от дочери. Ей якобы сообщили, что Цербстская спуталась с Иваном Бецким, внебрачным сыном генерал-фельдмаршала Трубецкого. На самом же деле княгиня Цербстская, пользуясь своим положением будущей тещи, просто шпионила при русском дворе. Писала из Петербурга донесения Фридриху Прусскому, с которым Россия тогда воевала.
– А говорят, что шпионство – занятие неблагородное, – заметил доктор.
– Ну, сама-то она считала, что не шпионит, а интригует! Но канцлер Бестужев как-то перехватил отчеты княгини и поднес императрице Елизавете. Та была в бешенстве! Казнить княгиню Цербстскую, свою будущую родственницу, как вы понимаете, она не могла. Изгнать – за милую душу! Предчувствуя скорую разлуку с дочерью, княгиня Цербстская и выписала моего отца в Петербург – батюшка был хороший куафюр и быстро стал любезен ее дочери Екатерине. Этого Иоганна Цербстская и добивалась – чтобы мой отец стал ее шпионом при дочери. Она через него собиралась влиять на Екатерину в случае своей высылки из России. Батюшка взялся за дело не столько от бедности, сколько из желания основать свое дело в великолепной русской столице и получить клиентуру, которой в Штеттине у него никогда бы не завелось. А потом случилось то, что и должно было случиться, – он прижился сначала в Ораниенбауме, где жили Петр и Екатерина, потом вместе с молодыми супругами переехал в Петербург. Впрочем, функции шпиона он все же выполнял – только не для матери, а для дочери. Носил записки от Екатерины к английскому послу Уильямсу, а от того доставлял мешочки с золотом для подкупа Разумовского и его гвардейцев с целью сместить императрицу Елизавету и посадить на трон Петра Федоровича. Когда же перемена свершилась сама по себе, в результате смерти Елизаветы, батюшка стал частым гостем у братьев Орловых, пока те не устроили уже настоящий гвардейский переворот, в результате которого уже сама Екатерина взошла на престол, а муж ее Петр Третий умер от острой геморроидальной колики в Ропше. Как тогда всем рассказали, конечно… Молодая императрица не забыла усердия отца и продолжила поручать ему всякие щепетильные дела, далеко от себя не отпуская.
Дверь кабинета снова открылась. Дородная баба-служанка внесла огромный поднос с чайником и чайной парой. Пока она ставила их на столик, Агата Карловна молчала. Молчал и Галер, глядя в темное окно, по которому стучал холодный московский дождь. Наконец служанка ушла, и баронесса продолжила, будто и не останавливалась. Казалось, она еще в дороге, надолго уходя в себя, соображала, что и как говорить – свою повесть старуха вела без запинок. Доктор подумал – много ли в ее словах правды? Или она, как и Крылов, потчует хорошо состряпанной историей? Ему ужасно не нравилась эта зыбкая болотная почва, по которой приходилось идти неизвестно куда.
– Каким образом я появилась на свет? – спросила сама у себя старуха. – Это тайна даже для меня. Отец никогда не женился. Матери у меня не было – только кормилица. Но так или иначе я оказалась на этом свете, прямехонько во дворце. Дальше вам должно быть неинтересно, скажу только, что отец меня очень любил. И императрица благоволила мне как родной.
Она сняла листы рукописи с колен, свернула их трубкой и положила сбоку на кресло. Очень медленно, с трудом взялась за чайник и подняла его, чтобы разлить чай по чашкам. Галер не стал ей предлагать помощь – это в договор не входило. Баронесса отпила из своей чашки и продолжила:
– Я, конечно, часто воображала, что являюсь внебрачной дочерью императрицы Екатерины. Ведь был же Бобринский ее сыном. Я даже спрашивала об этом отца, который однажды, когда мне было уже двенадцать, очень твердо заявил – это не так. И запретил мне фантазировать, чтобы не огорчиться, узнав правду. Вероятно, матерью моей была кто-то из служанок, а может, даже из младших фрейлин… Он так и не открыл тайну моего рождения – через год, когда мне исполнилось тринадцать, его нашли задушенным в подвале.
– Вот как?
– Да. Матушка императрица приказала провести тщательнейший розыск, но убийцу не нашли. А может, нашли, но мне ничего не сказали, щадя мою молодость. Екатерина взяла меня к себе и даже некоторое время занималась воспитанием. Впрочем, ей быстро наскучило это занятие, и Матушка передала меня на руки старухе-фрейлине Канюковой, ведавшей при дворе всей женской прислугой. Время от времени царица призывала меня к себе и спрашивала, о чем говорят подопечные Канюковой и остальные придворные. Так постепенно я унаследовала занятие батюшки – стала шпионить во дворце, выполнять поручения, носить записки и… да, случилось и это. И еще раз. И еще… Постель – лучший способ узнать мысли мужчины, мой дорогой! Я была юна, очень привлекательна, а надзор старухи ограничивался тем, что она давала мне постель и много свободного времени. Которое я сначала уделяла книгам из дворцовой библиотеки, а потом – кавалерам.
Доктор Галер сухо кашлянул. В устах старухи эти слова звучали неприятно.
– В рукописи, которую вам продиктовал Крылов, все начинается с его визита к императрице, – сказала Агата Карловна, усмехнувшись. – Матушка приказывает ему проследить, куда девается золото, которое согласно секретному указу самого Петра Алексеевича ежегодно закладывали в отверстие Фехтовального зала Сухаревой башни. Крылов пишет об этом визите как о чем-то неожиданном. Представляет себя комичным потеющим человеком, ни сном ни духом не ведающим… Я же расскажу о том, что было чуть раньше того визита.
Меня вызвали в спальню императрицы ближе к вечеру. В последние годы Матушка сильно утомлялась и ложилась рано. Случалось, ее мучила бессонница. Тогда звали «Чернявого», Платона Зубова, последнего фаворита царицы. Не верьте досужим болтунам, императрица вовсе не предавалась с ним плотским утехам – ей было почти шестьдесят, чувства давно угасли, но привычка к молодым блестящим мужчинам, которых можно держать подле себя, осталась. Они стоили Матушке много дороже болонок и левреток, но роль их была похожа. Разве только болонки не умели играть в «фараон» и сплетничать про придворных, а Зубов вполне на это годился. К тому же Матушка обожала, когда о ней судачили. Это льстило старушке. Хотя… – Агата Карловна поставила чашку. – Я сейчас, должно быть, уже старше, чем она в те годы.