чал из своего окна.
Но как она была хороша в тот вечер! Я просто уверен, что еще чуть-чуть, и мы бы поцеловались! Как я хотел этого! Я даже плакал ночью.
Заснул и тут же проснулся. Бросился перечитывать написанное. Какой же я глупец! Как же можно быть настолько слепым, чтобы принять сквозняк за попутный ветерок! Откуда я, болван, взял, что Настенька тоже любит меня? И что даже хотела поцеловать. Я глупец! Это только мои мечты, только французский роман, который я принял за реальность! О, если бы у меня было хоть одно ее письмо – я мог бы перечитывать его, искать тайные слова, знаки, сообщающие мне либо о взаимности, либо о холодности.
Я хотел было распахнуть окно, чтобы впустить морозный воздух в затхлую атмосферу комнаты, но только напрасно дергал рамы – заботливая матушка забила все паклей и проклеила полосами, нарезанными из пожелтевшей бумаги. И вдруг я застыл. Нет, не чистый воздух мне был нужен, а рюмки с серной кислотой, помещенные внутри двойных рам, чтобы стекла не запотевали. Вот! Это испугало меня – неужели я был так безрассуден, что решил отравиться под минутным влиянием плохих предчувствий! Рухнув на стул, я достал бутылку с вином и надолго приложился, чтобы успокоить разум. Надо снова лечь в постель и попытаться уснуть. Утро вечера мудренее.
Еще темно, но я чувствую, что уже утро. Заснуть я так и не смог. Решено – сегодня же поеду к Настеньке и объяснюсь. И будь что будет. Если я ей не безразличен – тогда одно. А если же я обманулся в своих чувствах, тогда… Тогда не знаю что. Но тут я больше оставаться не могу. Очень жаль маму, однако жить той жизнью, какую они с отцом мне приуготовили, я не хочу. Я не хочу стеречь этот каменный лабиринт, не хочу гадать, кто мой настоящий отец, не хочу расти в этой глуши, ходить в старых вещах, питаться кашей и хлебом. Не хочу закончить как отец. В столовой осталось еще немного серебра, заберу днем, когда мама и отец уснут после обеда. Скажу, что поехал в Обитель, а сам – к Настеньке. И будь что будет!
Лефортово
Весь день его била крупная дрожь.
– Да ты не заболел, малый? – спросила хозяйка. – Не ешь совсем. Только водички попил и все. Дай-ка потрогаю – не горит ли лоб?
Федор только головой помотал – мол, отстань. И все выбегал во двор – смотреть, не смеркается ли? Едва только солнце коснулось верхушек сосен, он схватил свою сумку, подрамник и с гулко бьющимся сердцем пошагал в сторону дома на холме.
– А может, я и правда заболел? – пробормотал он, но тут же отбросил это, потому что все его мысли занимала только Луиза, слова, которые она сказала на прощание. Взобравшись на холм, он обошел дом и подкрался к заветному окну – оно было открыто, и легкий прохладный ветер играл белыми занавесками. Тут юноша остановился, не понимая, что теперь делать? Крикнуть, вызывая девушку? Но вдруг услышит служанка? Или бросить камушек в окно? Он поставил сумку и положил на нее подрамник, наклонился, чтобы отыскать камень поменьше, и тут же услышал ее голос:
– Потерял что-то?
Федор моментально покраснел и поднял голову. Луиза выглядывала из-за занавески.
Он сглотнул ком в горле и сипло ответил:
– Нет.
– Давай свои вещи, а потом и сам полезай!
Она высунулась из окна – в одном шифоновом пеньюаре – и протянула голые руки.
Федя, схватив сумку и подрамник, передал их девушке, не в силах отвести глаз от рук с тонкими полупрозрачными пальцами и от узеньких плеч. А потом, когда она наклонилась пониже, чтобы принять сумку – от выреза. Луиза только подняла бровь.
– Ну а сам?
Он взлетел на каменный уступ, схватился за подоконник, чуть не сломав ногти, и через секунду был уже внутри комнаты. Она была очень мала – вмещала платяной шкаф с зеркалом в полный рост, аккуратно застеленную белым покрывалом кровать, стол и стул, на котором уже сидела Луиза, у ног которой лежали подрамник и сумка. Наклонив голову, она посмотрела на юношу и нервно засмеялась.
– Ах! Я и не подумала! Ты же не можешь все время стоять! Тебе надо сесть!
Она быстро огляделась и пересела на край кровати.
– Так хорошо?
Он молча кивнул и начал устанавливать подрамник, путаясь в треноге. Потом достал из сумки папку с бумагой и прикрепил к ней лист.
– Почему ты все время молчишь? – спросила Луиза.
Можно было поклясться, что она прекрасно понимала, что происходит с Федором, и просто играла с ним. Нет, это не было игрой опытной женщины с невинным юношей – она тоже впервые осталась наедине с молодым человеком. Но, в отличие от Феди, Луиза уже твердо для себя все решила. Ее также целый день била лихорадка – хотя и другого свойства. Если Федя мучился неизъяснимой для него истомой, то девушка – непрерывно представляя себе, как это произойдет. Что она будет говорить, как сначала покажется неприступной и даже прогонит кавалера. А потом, когда тот в отчаянии решит выброситься из окна (благо падать тут невысоко), намекнет ему, что счастье может быть доступно… тут она начинала путаться, мысли снова заходили на круг – и так несколько часов, пока она не поняла, что просто копирует романтические сцены из тайком прочитанных французских романов, обнаруженных в библиотеке за рядами книг, – вероятно, их положил туда еще дед. Рассердившись, она решила вообще не показываться из окна или просто отослать юношу домой, сказавшись больной, но тут услышала, что он уже топчется снаружи И все планы, все бредни моментально вылетели у нее из головы. Ее просто понесло жемчужной волной счастья и уверенности. Она как будто пропиталась цветочным медом, засияла как солнце и наблюдала за Федей с высоты своего счастья.
Юноша откашлялся.
– Сейчас…
Не сводя глаз с девушки, он нащупал нужный заостренный угольный грифелек, достал его и сделал несколько штрихов. Это простое действие придало уверенности. Он даже сел на стул, посмотрел на Луизу и начал работать. Через несколько минут Федя положил грифель на полочку, встал и подошел к девушке.
– Позволь, – сказал он тихо, – надо немного повернуться к окну. Я покажу как.
Легко коснувшись ее плеча, он показал, как развернуться. И вдруг заметил, что на светлой ткани остались угольные следы от его пальцев.
– Ох! – вырвалось у юноши. – Прости, я тебя немного испачкал. Но это не страшно. Это всего лишь уголь!
Луиза, скосив глаза, посмотрела на пятна и сделала строгое лицо.
– Что же ты, сударь, натворил! – сказала она сердито. – Как же я теперь буду позировать в такой грязной рубашке?
Сердце Феди болезненно сжалось. Он искал, как исправить сделанное, но тут Луиза широко улыбнулась, вскочила на ноги и, рывком через голову стащив пеньюар, откинула его в угол комнаты.
– Придется позировать так! – сказала она, совершенно не стыдясь своей наготы. – Нарисуй меня как нимфу.
Они стояли совсем рядом. Взгляд юноши перебегал с ее волос на лицо, но ниже он не смотрел из смущения.
– Я красивая? – прошептала Луиза.
– Почему ты спрашиваешь?
– А у кого еще я могу спросить? Ты – первый мужчина, который видит меня такой.
– Ты очень красивая, – ответил юноша.
– Откуда ты знаешь? Разве ты смотришь на меня?
– Смотрю.
– Нет, ты смотришь на лицо. Ты посмотри на меня всю. Отойди назад, посмотри.
Он послушно сделал два шага назад. Косые лучи вечернего солнца придавали ее коже золотисто-перламутровый оттенок. Сначала он не увидел ее всю сразу – взгляд замирал то на небольшой девичьей груди с маленькими розовыми сосками, потом – на изгибе талии. Он видел то тонкие предплечья, то узкие пальцы ног. Наконец скользнул по холмику волос внизу плоского подрагивающего живота. Феде стало очень жарко, сердце колотилось так, будто он пробежал не меньше версты. И со стыдом он понял, что естество выдало его – штаны в районе гульфика оттопырились. Он чувствовал, что вот сейчас не выдержит, что семя его изольется, что сладостная истома уже охватывает тело. И порывисто отвернулся, посмотрел в окно, только чтобы не видеть ее тело.
– Что? – разочарованно спросила девушка. – Я так некрасива?
– Очень красива! – сказал он горячо, однако не поворачиваясь.
– Тогда в чем дело?
– Не могу сказать.
– Говори немедленно! Слышишь!
Она подошла, повернула голову юноши и посмотрела прямо в глаза.
– Я приказываю! Говори!
Он снова сглотнул.
– Боюсь не сдержаться.
Сначала она удивилась, а потом весело рассмеялась и вдруг схватила его прямо за оттопыренный гульфик. И тут же судорога пронзила тело Федора. Он со стоном вытянулся, чувствуя, как семя густой струей бьет прямо в подштанники и горячо впитывается. Луиза, закусив нижнюю губу, наблюдала за его лицом.
– Так не пойдет, – сказала она, – что это ты надумал? Наслаждаться в одиночку? Ну-ка, смотри, и штаны у тебя промокли. Как ты домой пойдешь в таком виде?
– Прости, – пробормотал Федор, лицо которого залилось густой краской стыда.
Он и не знал теперь, что делать. Наверное, надо было бежать прочь.
– Давай-ка снимай все, – приказала Луиза. – Надо просушить. Давай, что стоишь столбом!
И она сама начала стаскивать с него одежду. Наконец и Федор остался в чем мать родила. Не дав ему опомниться, Луиза схватила юношу за руку и потянула к кровати. Откинув покрывало, она уложила его, а потом легла рядом и прижалась.
– Ну, милый мой шпион, – сказала девушка, – я тебя теперь просто так не отпущу.
Она прижалась к Федору всем своим длинным горячим телом, закинула на него ногу и начала целовать. Он целовал ее в ответ, но в душе мучился вопросом – а что же дальше? Конечно, Федя слышал несколько раз от мужиков подробности их соитий, но те рассказывали так грубо и смешливо, что казалось – дело это грязное, случайное и ничего, кроме брезгливости, в нем не вызывало. Кроме того, по словам мужиков, после того, как они извергали семя, все заканчивалось. И поэтому Федя с тревогой думал: неужели и у него теперь все уже закончилось? Но нет! Ласки Луизы становились все настойчивее. Она совсем сбросила покрывало на пол, начала целовать грудь Феди, потом, со стоном, – живот. И юноша почувствовал, что снова полон сил. Луиза застонала громче и крепко обхватила своими тонкими пальцами его вставшего на дыбы жеребчика.