Лефортово
Он вспомнил это не вдруг. Как будто долго протирал рукой заиндевевшее на морозе окно, а потом заглянул в крохотную оттаявшую дырочку, увидев тьму, из которой медленно проступило бледное одноглазое лицо страшной старухи.
Значит, он не ушел тогда вместе с Луизой. Значит, он остался.
– Пропуск выписан на имя баронессы де Вейль, – прошептала старуха. – Но баронесса де Вейль – это я.
Галер продолжал сидеть напротив нее в темной гостиной. Дрова уже прогорели и зловещим багровым светом озаряли старые кирпичи камина, покрытые плотным нагаром. Доктор молчал – он был совсем без сил, оцепенение охватило все его тело. Превращение старухи в чудовищную птицу почти закончилось – нос превратился в острый крючковатый клюв, глаза подернулись желтоватым цветом, когти скребли по подоконнику.
– Но если я умру, то баронессой де Вейль станет моя внучка, – продолжила Агата Карловна.
Галер с трудом разлепил пересохшие губы.
– Нет… – прошептал он. – У вас бред, мадам. Да и я… – он говорил медленно, через силу, – да и я, кажется, приболел… Мне нужно лечь в кровать и немного поспать.
– Времени нет! – каркнула старуха. – Время кончилось! Завтра вы должны проникнуть в этот Чертов дом! Я не могу все время чего-то выжидать! Нет! Все сложилось, все части сошлись! Я не хочу больше ждать.
И тут за ее спиной распахнулись наконец два тяжелых крыла с иссиня-черными перьями.
– Судьба… – прохрипела она, – я так долго этого желала, но сама не смогу узнать ответ, потому что в Обитель должна войти баронесса де Вейль. Я поняла это слишком поздно – баронесса де Вейль – не я! Не мне сорвать это яблоко с Древа Познания!
– Вы хотите умереть? – спросил доктор изумленно.
Крылья снова опустились за спиной Агаты Карловны. Она тяжело встала с кресла и подошла к багровому зареву камина. Взяла когтистой рукой оставленный там Луизой стилет. Потом повернулась к доктору и протянула его.
– Ты сделаешь Луизу баронессой де Вейль. Сейчас.
Доктор прижал руки к лицу – здесь, а не там, в темной гостиной.
– Нет, – хрипло сказал он себе, – нет-нет-нет. Я не убивал.
Из его рта выплеснулась кровь – вероятно, камень сломал ребра и они проткнули легкие.
– Точно в сердце, – раздался голос старухи. – Ты врач. Ты знаешь, где оно.
Он вспомнил – старуха была убита одним ударом. Точно в сердце. С хирургической точностью.
Галер вытер кровь с подбородка и захотел крикнуть старухе, что это невозможно, что он не убивал ее, что это безумие…
«Но ведь я уже был безумен, – вдруг подумал он, – я был безумен, уже когда записывал рассказ Крылова, когда согласился на аферу Агаты Карловны, а уж тем более в тот момент, когда сидел в гостиной и наблюдал за ее превращением. Что это как не безумие!»
И пусть! Пусть безумен, однако это не значит, что он обречен умереть здесь, под грудой камней. Он выберется, он найдет лекарство, он еще раз увидит сестру! Он должен спасти себя ради сестры!
Доктор схватился окровавленными пальцами за камень на груди и начал его тянуть вбок, чтобы высвободиться. От страшного напряжения ему захотелось кричать. Но вместо крика в груди снова заклокотало, кровь хлынула. Он еще несколько минут лежал так, вцепившись в камень, пытаясь вдохнуть, но только давился собственной кровью. Потом глаза доктора Галера закатились, пальцы разжались.
Обитель
– Крепкое было здание, хорошо раньше строили, – сказал подошедший капитан Ватрухин.
Адам Александрович отвлекся от чтения рукописи и посмотрел на Обитель. Теперь она представляла собой только развалины. Всюду громоздились кучи каменных обломков и куски разбитых мраморных статуй, обезображенных ядрами. Оставались стоять только стены, скрывавшие внутренний дворик. И то – все в трещинах, посеченные осколками.
– Как жаль, – сказал Сагтынский, – наверное, интересно было бы пройтись по этим залам. У меня такое ощущение, будто мы уничтожили часть прошлого.
– Так и есть, – кивнул Дубельт. – Прошлое иногда надо уничтожать, если оно угрожает будущему. – Потом он повернулся к Ватрухину: – Давайте уж доведем дело до конца. Нам еще надо будет осмотреть развалины.
Капитан пожал плечами и пошел к своей батарее. Не прошло и получаса, как последние стены рухнули, открыв небольшой внутренний двор, полуразрушенный дом и остовы деревьев, высаженных явно в ряд – вероятно, здесь была аллея или небольшой яблоневый сад. И еще старый крест – он чудом сохранился, несмотря на время и обстрел. А возле креста стоял человек с саблей в руке. Простоволосый, черный от грязи.
– Кто это? – спросил Дубельт и оглянулся на своих жандармов, куривших тонкие глиняные трубки у стены.
– Не могу знать! – ответил один из них.
Пушки замолкли. Капитан Ватрухин подошел к Леонтию Васильевичу и указал на стоявшего во дворе.
– Ну вот, – сказал он, – все-таки там люди!
Дубельт раздраженно сморщился и быстро подошел к развалинам. Под сапогами хрустела каменная крошка.
– Эй, там! – крикнул он в сторону далекой фигуры с саблей. – Кто таков?
– Ротмистр Голиков! – едва донесся ответ. – Командир охранной роты!
– Какой, к черту, охранной роты? Живо идите сюда!
– Никак нет!
– Что значит «никак нет»? – возмутился Дубельт. – Я вам приказываю!
Голиков смотрел на этого невысокого человека с рыжими усами. Вероятно, это и был тот самый высокий чин из Петербурга, которым его пугал давешний жандарм. Но никакого страха он больше не испытывал – все эмоции кончились там, внизу. Он страшно устал, все тело его болело, а вот в голове вдруг образовалось полное спокойствие и отрешенность. Ротмистр понимал, что жизнь его, вероятно, теперь, с разрушением Обители, не просто переменилась. Она кончилась. Шутка ли – прохлопал убийство жандарма да еще и допустил разрушение вверенного ему здания. Не выполнил приказов, подписанных императрицей и двумя императорами! За такое не Сибирь, а кое-что и похуже. Но и это теперь он просто отмечал, но без волнения. Вдруг очень захотелось бросить саблю, покорно перелезть через груды камней и отправиться домой, помыться в лохани, переодеться и залезть на теплую печку. И спать! День, два, а потом проснуться и обнаружить, что все это был только сон. Что все по-прежнему живы, что Обитель как стояла, так и стоит, а все эти пушки и солдаты сгинули без следа…
Нет. Не будет ему никакого дома, никакой печки и никакого радостного пробуждения. А будут допросы и, вероятно, трибунал. Хотя за что? Разве он не исполнял своего долга так, как умел?
– Ты не можешь мне приказывать, – крикнул Голиков. – Я командир охранной роты Голиков! А кто вы такие – я не знаю! Уходите, или пожалеете!
– Бедняга, вероятно, свихнулся, – тихо сказал подошедший Сагтынский.
– В любом случае его надо убрать оттуда, даже во имя обычного сострадания, – отозвался Дубельт, вернулся к своим жандармам и отрядил четырех человек, чтобы они пробрались сквозь завалы и уговорами заставили человека с саблей покинуть место обстрела. А если не пойдет сам – так взять силой и увести.
Но приказать одно, а сделать – совсем другое. Дубельт со все растущим раздражением наблюдал, как медленно ползут его люди по камням, осторожно обходя обломки статуй и открывшиеся провалы.
– Так они и до ночи не управятся, – наконец бросил он Сагтынскому.
По другую сторону развалин Голиков присел на камень, отлетевший особенно далеко, и ждал. Как только первый жандарм преодолел все препятствия и выпрямился, встал и ротмистр.
– Христом богом прошу, – сказал он, – уходите. Вы зря пришли. Я клятву давал.
– Ну-ну, дядя, – жандарм помог своему товарищу, а потом вытер обильно вспотевший лоб. – Не дури. У нас приказ тебя увести. По-доброму, дядя, без драки. Саблю-то опусти, порежешься.
– Считаю до трех, – ответил Голиков. – Если на счет «три» вы не повернете назад, пеняйте на себя.
Он поднял саблю повыше, ощущая, какая она стала тяжелая. «Дрожит у меня рука, что ли? Или не дрожит? – подумал он. – Нельзя, чтобы дрожала».
– Эй! Эй! Полегче! – закричали жандармы. Они не взяли с собой холодного оружия, решив, что справятся и так. Только один на всякий случай захватил заряженный пистолет. И сейчас быстро взвел курок, заходя сбоку.
– Что там? – нервно спросил Дубельт, кусая губу. – Дурак он, что ли?
Сагтынский не ответил, завороженно наблюдая за разворачивавшимся действием.
– Раз, – спокойно начал отсчет ротмистр, – два…
Жандарм сбоку поднял наконец пистолет.
– Не балуй, дядя! – громко крикнул он. – Пальну.
– Да что ты нервный какой, – удивился все еще спокойно тот, который перебрался первым. – Я же говорю – нет у нас приказа с тобой драться. Пошли, накормим тебя, переодеться дадим. Пошли.
– Три, – произнес Голиков и тут же рванулся вбок – к тому, с пистолетом. И тут же грохнул выстрел.
Жандарм стрелял не целясь, инстинктивно. Но попал прямо в грудь ротмистра. Голиков вдруг запнулся, выронил саблю. Он стоял и смотрел на застрелившего его человека.
– Дура! – крикнул первый жандарм. – Ты чего!
Голиков молча повалился вперед.
– Да что такое! – закричал Дубельт. – Вы что там, с ума сошли! Я не приказывал стрелять! Живо тащите его сюда! Осторожно!
Он быстро пошел к стене мимо помрачневшего Ватрухина. Потом обернулся и увидел, что Сагтынский все так же стоит у края развалин.
– Адам!
Тот вздрогнул, повернулся и медленно подошел.
– Может, еще можно спасти. Распорядись, чтобы его немедленно отвезли к доктору. Нужен лучший доктор! Лучший! Ты знаешь, кто в Москве лучший доктор?
– Я думаю, доктор не поможет, – тихо и почему-то устало ответил Сагтынский. – Твой человек, Лео, стрелял в упор. Прямо в грудь
Дубельт ничего не ответил. Он стоял прямой как палка, с побелевшими скулами.
– Слушай мой приказ, – громко сказал он оставшимся у стены жандармам. – Как только вынесут тело, все идут на развалины и ищут. Предметы, бумаги… еще тела… Что угодно. Быстро и до темноты. Ясно?