– Так точно!
Он обернулся к Сагтынскому.
– Завтра я уеду. Дело почти докончено. Осталось только посмотреть вещи, принесенные от деревенской бабы, где жил младший Скопин. Я больше не хочу заниматься этой историей.
Дневник
Как нимфа у ручья, что вижу я в окошке, Так Настенька моя пригрезилась в ночи. О, Купидон, поправь полет твоей стрелы немножко – Вручи от сердца милой ныне мне ключи.
Перечитал написанное стихотворение. Правда, никакой нимфы в окошке я не вижу – только старые деревья, дорогу и лес под холмом. А вдруг она спросит, что за нимфы мне грезятся? Какая чушь! Я просто очень сильно выпил, думая, что так рифмы польются из меня как… Что из меня льется обычно, а? Надо будет потом вырвать эту страницу вместе с дурацким стихом. Поеду! Поеду сейчас в Обитель, посплю до темноты и немного протрезвею, а то, боюсь, покажусь Настеньке уже полным глупцом и пьяницей, а это нехорошо. Но как хочется спать, Господи! И руки слушаются плохо. Все! Марш в столовую за серебром – и вперед, навстречу счастью, свободе и новой жизни! А если эта дурочка не захочет бежать со мной, так и черт с ней! Мало ли девушек в огромном мире!
Обитель
Дубельт дочитал последнюю запись в дневнике, найденном в кармане Галера, и посмотрел на три тела, лежавшие перед ним в свете факелов. Один из них был, по всей видимости, тем самым доктором Галером. Второй – давешний безумный ротмистр… Третье тело было настоящей мумией, раздавленной упавшей на него статуей, но дыра в груди виднелась отчетливо.
Во дворе разрушенной Обители было почти тихо – после того, как уехали артиллеристы.
– Что-то еще? Шкатулки, сундуки, ящики, бумаги, книги? – спросил он у одного из жандармов, вернувшихся с развалин.
– Никак нет!
Сагтынский, весь перепачканный в каменной пыли, перелез через груду камней и, встав рядом, отрицательно покачал головой:
– Может быть, завтра, при свете поищем еще.
Дубельт погладил кончиками пальцев потрескавшуюся кожу обложки дневника.
– Нет, – сказал он, – никакого смысла. Мы все устали. Поедем в Лефортово.
– А как быть с телами?
– Ротмистра и Галера тайно похоронить. Но вот это, – он указал на мумию в одежде прошлого века, – со всем почтением положить в ящик с сухой соломой и переправить в Петербург. Пусть Николай Павлович сам решает.
– Ты думаешь… – начал Сагтынский.
– Я уверен. Вопрос слишком щепетильный, чтобы я мог решить его сам.
Он потребовал лошадь себе и Адаму Александровичу, но с высоты седла еще раз осмотрел развалины.
– Боже мой, – тихо сказал Леонтий Васильевич. – Как будто снова на войне побывал.
Речка Тихая
Он не запомнил, как нес Луизу вдоль реки, пока не нашел тропинку, уходящую в лес. Как она потребовала опустить ее на землю, как, опираясь друг на друга, дрожа от усталости и холода, они шли сквозь этот страшный темный лес, пока не набрели на старую, почти вросшую в землю избушку – именно в такой должна жить Баба-яга. Но вместо старой колдуньи на стук в дверь отозвалась девушка лет двенадцати – очень бедно одетая, с рябым от оспин лицом, закутанная в большой серый платок с заплатами.
– Чего тебе? – грозно спросила девчушка, едва удерживая в худенькой ручке большой топор. – Иди себе, куда шел!
– Милая девочка, – попросила Луиза, – позови кого-нибудь из взрослых.
– Еще чего!
Федя закашлялся, а потом вынул из кармана полушку.
– Вот, – отдышавшись, сказал он. – Нам нужно согреться и переночевать.
Девочка явно колебалась.
– Бродят тут, – проворчала она, но посторонилась, а когда Федя прошел вслед за Луизой, быстро выхватила денежку из его грязных пальцев.
Сеней в избушке не было – только одна душная крохотная комнатка, топившаяся по-черному. А прокопченный потолок, с которого свисала как водоросли сажа, был так низок, что Федя невольно втянул голову в плечи.
Они с Луизой сели на низкую лежанку, покрытую грязной соломой, а девочка начала раздувать угли в очаге, над которым на веревке с крюком висел медный котелок. Луиза тяжело привалилась к плечу своего спутника. От нее пахло пороховым дымом, потом и пылью.
– Чего стреляли? – спросила девочка, не оборачиваясь. – Вы же оттуда прибежали, а?
– Нет, – тут же ответил Федя. – Не оттуда. Мы сами по себе.
– Ага! – с усмешкой отозвалась девчонка. – Ври да не завирайся.
– А где твои родители? – юноша попытался перевести разговор.
– Мамка ушла. Как стрелять начали – туда пошла.
– Зачем?
– Ну… может, подберет чего. Так-то она хворост собирает и в Москву носит. Летом – грибы да ягоды. Да травы разные. А зимой хворост. А много с того хворосту прибытку?
– Давно ушла? – спросил Федя.
– Давно.
– А ты одна тут?
– Одна.
– Не страшно?
– Привыкшая. Вы грейтесь поскорее, а то матушка придет и выгонит вас. Она чужих не любит. Она злая на чужих.
– Почему? – спросила Луиза.
– Чужие нас обижают.
Луиза отстранилась от Феди.
– И тебя… обижают?
– И меня, знамо дело. Места у нас нехожие.
Девушка посмотрела на Федора. Тот сидел угрюмый, глядя в пол.
– Как ужасно, – прошептала Луиза.
Снаружи вдруг послышалось конское фырканье и скрип колес. А потом в дверь забарабанили.
– Анфиска, открывай! – раздался мужской густой голос. А потом, не дожидаясь ответа, дверь распахнули, и в избушку ввалился заросший черной клочковатой бородой мужик в овчинной шубе, из которой вываливался объемный живот, обтянутый выцветшим зеленым кафтаном.
– Не ждала? Ну чо, смотри, каких я тебе гостинцев… – но тут он заметил Федора и Луизу: – А это кто?
– Пустила погреться.
– Ну, как пустила, так и проводи.
Федя встал.
– Чего командуешь? – резко спросил он.
– Тебя не спросил!
– Нехорошо так – пока матери нет, к девчонке подкатывать!
– Матери? – бородач как будто удивился. Потом повернулся к девочке. – Это ты, что ли, опять про мамашу свою трепалась? Ну ты и лиса! Да нет у нее никакой матери. Врет она. Одна живет. Давно бы с голода померла, если бы гостей не принимала. Ты что, парень, небось поверил ей? Ах стервоза! Я ж и сам поверил в первый раз.
Девочка между тем как будто и не обращала внимания на слова мужика. Подхватив тряпкой за ручку котелка, она сняла его с крюка и поставила на чурбачок возле очага.
– Что, не так? – хмыкнул бородатый. – Уж не молчи. А то, понимаешь, не при делах как бы.
– Ну и что? – пожала плечиками Анфиса. – Что хочу, то и говорю. Не вовремя ты, не видишь?
– Вовремя, не вовремя… – проворчал мужик. – Зря, что ли, перся через лес-то? Уезжаю я завтра в Кострому. Буду не скоро.
Он повернулся к Феде.
– Слышь, голубки! Вы там сходите, коняшку моего посторожите, а? Я недолго. Будьте уж так любезны.
Федя хотел сказать что-то резкое, но Луиза вдруг вскочила с низкой лежанки, схватила его за руку и молча потащила к дверям. Уже на улице Федя вырвал рукав.
– Ты что?
– Залезай в телегу, – скомандовала девушка шепотом и первой подала пример. – Гони!
Федя оглянулся на дверь избушки, потом кивнул, сел на облучок, подобрал вожжи и послал лошадь вперед.
– Пошла!
Лошадка неуверенно переступила ногами, потом потащила телегу. Федор все нахлестывал ее длинными вожжами, пока животинка не перешла на рысь. Они успели отъехать уже довольно далеко, как дверь избушки распахнулась и мужик в одной рубахе, поддерживая рукой штаны, выскочил на крыльцо с диким обиженным ревом. Но тут Луиза сунула в руки юноши найденный в телеге кнут, он перетянул лошадь по спине, и та пошла бойко.
Когда крики чернобородого стихли, Федя натянул вожжи, переводя кобылу в шаг. И только теперь обернулся к Луизе. Девушка сидела, вцепившись побелевшими пальцами в борта телеги.
– Я думала, что жизнь у бабки – это ад. Потом там, в том страшном доме, я думала: вот настоящий ад, а все, что было прежде, – ерунда. Нет. Все не так. Ад – снаружи стен. Увези меня куда-нибудь далеко, Федя. Поклянись, что больше никогда…
Она не закончила. Плечи девушки затряслись. Она рыдала, так и не разжимая пальцев.
Лефортово
Вернувшись в старую усадьбу, он наконец вдруг понял, насколько устал. Слуга помог ему переодеться и смыть с лица и рук пороховой запах и каменную пыль. Вода в тазу оказалась почти черной. Вытираясь белоснежным полотенцем, Леонтий Васильевич снова вспомнил три тела, лежавшие перед ним во дворе. Что же, теперь разгадка была ясна. И даже удивительно, сколько сил и нервов было отдано этой истории, которая оказалась пустышкой уже так много лет назад! Сколько страстей вокруг чьих-то воспоминаний, домыслов, потерявших силу угроз… Впрочем, его совесть чиста – он выполнил приказ императора, уничтожил Обитель и лично убедился, что опасность, которой грозила старуха де Вейль, оказалась древней раздавленной мумией. Была, конечно, еще загадка исчезновения молодого Скопина и внучки баронессы, о которой Дубельт размышлял все время, пока возвращался в особняк де Вейлей. Но, насколько он понял из рассказа этого недоумка Прохора, паренек даже не успел ничего сделать. А служанка баронессы не упомянула, как готовила сумки для похода в Обитель. Она на допросе замкнулась и молчала, что Дубельт объяснял элементарным страхом. Можно ли было связать бегство этой парочки с убийством старухи? И Прохор, и служанка божились, что не убивали баронессу. Доктор, судя по собранным о нем сведениям, был человеком сдержанным, пошедшим на авантюру просто в силу необходимости – из-за больной сестры. Конечно, по-хорошему надо было бы разыскать сбежавших и хорошенько допросить, но стоило ли тратить силы прямо сейчас? Проще известить полицию о беглецах – пусть поработают, задействуют свою агентуру. Дело не к спеху. Убийца старой баронессы, кто бы он ни был – ее внучка или молодой Скопин, – никуда от правосудия не уйдет. Не говоря уже про то, что мертвая старуха куда как более молчалива, чем старуха живая.
Итак, дело теперь представлялось ему совершенно раскрытым. У него теперь была рукопись Крылова. И это очень хорошо, потому что единственный экземпляр больше никуда не денется. Плюс есть дневник, который, судя по всему, принадлежал мумии молодого человека. И письмо барона де Ротсея. Если сложить все вместе, то получится интересная картина.