Он сделал круг под аплодисменты публики, приветствуя ее поднятием цилиндра, потом снова вышел в центр, остановился…
Оркестр смолк. Потом начал в половину громкости играть «Баркаролу» Чайковского.
Гамбрини снял цилиндр и передал его униформисту. Тот остался стоять, держа цилиндр перед иллюзионистом.
Артур небрежным движением вынул из него огромный платок, причем одновременно из цилиндра вылетело несколько голубей. Взмахнув этим легким платком, Гамбрини продемонстрировал его публике. Вероятно, в следующий момент он собирался вытащить из-под него букетик цветов, но вместо этого он вдруг оступился, взмахнул рукой и, ища опоры, уцепился за плечо опешившего униформиста.
Я услышал резкий звук отодвигаемого кресла – Саламонский вскочил и подался вперед. Лина побледнела.
Гамбрини вдруг застонал и выгнулся дугой, чуть не падая, – удержался он только благодаря униформисту. Другие служители все еще топтались у выхода на арену, не понимая, что происходит. Дирижер, стоящий к арене спиной, продолжал отбивать такт оркестру. Музыканты вполсилы дудели, уставившись в ноты – под красивую медленную музыку Гамбрини застонал сильнее, и теперь судорога резко согнула его тело вперед. Он повалился на песок, увлекая за собой униформиста. Тут очнулся шпрех, который сорвался с места и побежал к Гамбрини. За ним бросились и другие униформисты. Иллюзионист корчился на арене, публика начала роптать, потом несколько дам одновременно закричали, требуя доктора. Саламонский метнулся к выходу из ложи. Лина сидела бледная, кусая кулаки. Наконец дирижер, почувствовав что-то неладное, обернулся и дал знак музыкантам замолчать. В наступившей тишине были слышны только стоны корчившегося на арене Гамбрини и тихий, но все нарастающий гул публики. Наконец иллюзиониста подхватили со всех сторон и бегом унесли с арены. Прошло несколько томительных минут. Гул публики становился все громче, пока не вышел Саламонский собственной персоной. Одним движением руки утихомирив взволнованные ряды, он объявил, что великому Гамбрини стало нехорошо. Сейчас его осматривает доктор. Дирекция театра приносит извинения. Первое отделение закончено, публику просят в буфет. А после антракта представление продолжится.
Лина обернулась ко мне.
– Пойдемте скорей к Гамбрини, – сказала она. – Кажется, произошло самое плохое.
9Сыщик Архипов
Мы спустились по узкой лестнице и коридором сначала побежали к выходу на арену, но там нам сказали, что Гамбрини унесли в гримерную. Лина спросила шпрехшталмейстера – послали ли за доктором, и тот доложил, что лично позвонил из конторы по телефону. Тогда мы поспешили к Гамбрини.
Его гримуборная была полна народу. Саламонский сидел в кресле, сгорбившись. У его плеча привалилась к стене Лиза – все еще в своем соблазнительном зеленом трико с блестками. Два униформиста – из тех, вероятно, что принесли фокусника, толкались у дверей. Именно из-за их фигур я и увидел самого иллюзиониста, которого положили на кушетку. Я вспомнил, что еще недавно оставил его лежащим именно на ней. Но если тогда тело и лицо его были расслабленны, то сейчас он был скручен страшной судорогой, которую не смогла ослабить и смерть. А в том, что Гамбрини мертв, не было никакого сомнения.
– Полицию вызвали? – спросил я.
– Полицию? – переспросил Саламонский. – А-а-а-а… Лина, вызови полицию.
Супруга директора метнула холодный взгляд в сторону мужа и, круто повернувшись, вышла.
– И вы, ребята, идите, – обратился я к служителям арены, – вас потом как свидетелей вызовут.
Так в помещении стало посвободней. Но меня беспокоило, что Лиза видит эту страшную картину.
– Мадемуазель, – обратился я к ней.
Саламонский вскинул на меня глаза, но потом, поняв мои намерения, махнул гимнастке рукой.
– Иди, иди и ты. Нечего тут смотреть.
Лиза слегка дотронулась до его плеча – в сочувственном жесте, как бы спрашивая – не стоит ли поддержать его в эту минуту, но Саламонский только печально покачал своей большой гривастой головой. Тогда она повернулась (и я снова не смог удержаться и не посмотреть на талию артистки) и ушла.
Зато в дверь заглянул вдруг Ванька. Карлик покосился на Саламонского и исчез – на его месте возник Дуров. Он был одет к представлению – в белую длинную рубаху из шелка с яркими помпонами вместо пуговиц. На голове его была белая же шапочка. Но грим на лицо он еще не клал. Очень странно было видеть его в таком костюме, но без грима.
– Альберт Иванович, – позвал он.
– Что? – обернулся Саламонский.
– Полицию вызвали?
– Да.
Дуров медленно подошел к телу Гамбрини и посмотрел в лицо покойника. Потом снял свою шапочку и перекрестился.
– Бедный Артур…
– Идите, готовьтесь к выходу, – грубо сказал Саламонский, не глядя на Дурова.
Тот взглянул на меня и развел руками. Потом, ни слова не говоря, вышел из двери. Но тут же в дверь протиснулся высокий мужчина в сером костюме и с кожаным саквояжем в руках.
– Добрый вечер, Альберт Иванович, что с Гарибяном?
– Здравствуйте, доктор, – ответил Саламонский, не вставая. – Вот. Умер.
– Как это произошло?
Пока Саламонский рассказывал об обстоятельствах смерти Гамбрини, а доктор приступал к осмотру покойного, я, как можно, огляделся и увидел стакан, из которого иллюзионист пил свое лекарство при нашем прощании.
– Доктор, – сказал я, – посмотрите остатки жидкости в этом стакане. Гамбрини недавно пил из него какой-то препарат от астмы. Может быть, он просто не рассчитал дозу?
Доктор взял у меня стакан и понюхал.
– Вы видели, как он пил лекарство?
– Да.
– Откуда он его наливал? Из бутылки? Из пузырька?
Я припомнил:
– Из какого-то пузырька.
– Думаю, – сказал доктор, – нет, почти уверен, что это экстракт эфедры хвощевой. У Артура была астма, и я лично прописал ему этот препарат. Я помню.
– Не мог он выпить слишком большую дозу?
Доктор пожал плечами.
– Безусловно, это не отравило бы его. Экстракт вовсе не так силен. Увы, я не полицейский врач, моя специализация – это живые, пусть и заболевшие люди. Переломы, ушибы – да. Но тут, – он указал на Гамбрини, – тут не моя специализация. Альберт Иванович, вы полицию вызвали?
– Да вызвал, вызвал, – пробурчал Саламонский, – сейчас уже приедут.
– Тогда я пойду, – сказал доктор, – мне надо конюху Масличкину перевязку сделать. Счетец я пришлю вам, Альберт Иванович? Вы уж не забудьте распорядиться.
– Хорошо, – мрачно кивнул директор.
Как только доктор ушел, Саламонский живо повернулся ко мне и спросил:
– Значит, вы были перед представлением у Гамбрини? О чем вы говорили?
– О «смертельных номерах».
– И что он сказал?
– Что это – не он.
– Да уж… – Саламонский откинулся на спинку кресла. – Бедный Артур… Он что-то чувствовал?
– Что вы имеете в виду?
– Он чувствовал, что… что с ним случится вот это?
– Да. Он чувствовал.
Саламонский вздохнул. В этот момент послышались шаги, и в комнату вошел человек небольшого роста в пальто. За ним ввалились еще двое верзил.
– Здрасьте, – сказал человек, – Ну что тут у вас?
– Вы кто? – спросил Альберт Иванович.
– Я из сыскной полиции. Моя фамилия Архипов. Захар Борисович. С кем имею честь?
– Саламонский Альберт Иванович, директор.
– Очень приятно. А вы? – сыщик повернулся ко мне. – Впрочем, вас я знаю, господин Гиляровский. Можете не представляться.
– Откуда?
– Служба-с, – усмехнулся Архипов, – вы, как всегда, раньше полиции прибыли?
– Я пишу статью о подготовке новогоднего представления, – сказал я, поглядев на Саламонского. Тот кивнул.
– Удачно попали. Петров, – сыщик повернулся к одному из своих сопровождающих, – сбегай, посмотри, там Зиновьев не приехал?
– Есть!
– Это наш врач, – пояснил Саламонскому Архипов. – Вы, господа, пока скажите мне, где я смогу вас найти после осмотра, чтобы снять показания. И разрешите нам тут пока осмотреться.
Саламонский сказал, что следователь может нас найти в директорском кабинете. После чего мы вышли.
Уже в кабинете Саламонский, ничего не говоря, налил из давешней бутылки «Курвуазье» себе и мне почти по полному бокалу и закурил новую сигару.
– Пока мы ждем, – сказал он, – хочу вас попросить.
– О чем же?
– Пять лет назад вся эта история со «смертельными номерами» сильно ударила по цирку. Конечно, публика валом валила – ей это все щекотало нервы. Понятно! Но вот несколько хороших артистов разорвали свои контракты. А уж от полиции я натерпелся… – Он выпил чуть не половину своего бокала. – И вот этот кошмар возвращается. Полиция! Сыщики! В прошлый раз они так ничего и не нашли. И в этот – я уверен – не найдут ничего. А вот вы, Владимир Алексеевич… Вы можете.
– Почему вы так уверены?
– Я чувствую. Полиция скована правилами и своим положением. А вы, как журналист, нет.
– Позвольте не согласиться, – сказал я сурово, – хорошего же вы мнения о нас! Мы вовсе не такие уж проныры и щелкоперы, как нас теперь принято называть. Есть те, кто позорит нашу профессию, выдумывая кровавые и скабрезные подробности. Но не надо по ним судить всех журналистов! В конце концов, даже Толстой писал для газет! А уж он-то не прощелыга, не правда ли?
– Я не про это, – прервал меня Саламонский, – наши не станут откровенничать с фараонами. А вот с вами они говорить будут. Вы – свой. Только вы и сможете все это… распутать.
– Ага, – сказал я, – вы, Альберт Иванович, хотите, чтобы я расследовал все это дело?
– Не просто расследовал, но – и это главное – предупредил новые убийства!
– Ну и ответственность вы на меня взваливаете!
– Согласны?
Я подумал – откажусь, значит, позволю мерзавцам и дальше устраивать «смертельные номера». Совесть моя будет совсем не чиста. Но если соглашусь, а не смогу предотвратить – тогда что? Буду вдвойне виноват – не только перед своей совестью, но и перед теми артистами, чьи жизни не сберег…