– Может быть, вам назначить награду? – спросил как бы невзначай Саламонский, пристально глядя на меня из сигарного дыма. – Какой гонорар вы хотите получить?
Я выдохнул и опрокинул весь коньяк в глотку. К черту!
– Мне ваших денег не надо, – сказал я твердо, глядя ему в глаза. – Но дело трудное. Если не справлюсь – не обессудьте.
– Какое! – ответил директор. – Ни единого слова обидного от меня не услышите. Я понимаю ваше сомнение. Так что? По рукам?
Он протянул мне свою огромную лапищу. И я пожал ее.
Тут дверь открылась, и на пороге появился сыщик Архипов.
– Ну-с, – бодро сказал он, – господа, дела принимают все более неожиданный оборот!
10Сильнодействующее лекарство
Серым холодным утром я приехал в полицейский морг, чтобы встретиться с Павлом Семеновичем Зиновьевым – именно его имя назвал вчера сыщик Архипов. Я не сказал Саламонскому и самому Архипову, что давно знаком с Зиновьевым, надеясь узнать у него кое-какие подробности вчерашнего осмотра.
Павел Иванович сразу провел меня в свой кабинет и угостил горячим чаем, что было очень кстати.
– Давненько вы ко мне не заглядывали, Владимир Алексеевич! Опять по делам или просто так?
– Конечно, не просто так.
Доктор вздохнул.
– Давайте догадаюсь. Снова интересный покойник? Уж не вчерашний ли циркач?
– Точно. Он здесь?
– Здесь. Хотите посмотреть?
– Нет, Павел Семенович, я вчера уже видел.
– Да, зрелище не из приятных. А знаете, я ведь месяца два назад водил в цирк своего племянника и хорошо помню этого самого фокусника. «Эликсир бесстрашия»! Вы видели этот номер?
– Нет.
– Забавный!
– И что это было? Что за номер?
– По-моему, это был гипноз. Да… Помнится, на арене установили два помоста и между ними положили узкую доску. Этот фокусник вызвал из зала того, кто отчаянно боится высоты. Вышла барышня – такая скромная, молодая – непонятно, как она решилась. Он предложил ей подняться и пройти по доске. Барышня, конечно, отказалась. Тогда он дал ей совершенно пустой кубок и предложил выпить. Она выпила – как будто в кубке что-то было. Потом они вместе взошли на помост и пошли по этой доске. И – ничего – никакого страха девушка не выказала. А вот когда они оказались уже на другом помосте, он взмахнул рукой, и она как будто бы очнулась – в общем, обратно пришлось ее спускать на руках. Ну? Точно – он ее загипнотизировал.
– А кубок вправду был пуст? – спросил я.
– Пуст! Я сидел во втором ряду и видел все точно! Нет, это внушение, это – гипноз. Под гипнозом люди и не такие штуки выкидывают. Вы, Владимир Алексеевич, никогда не увлекались гипнозом?
– Нет.
– А я увлекался. И недурно получалось. Хотите, я вас загипнотизирую?
– Спасибо, не стоит. А вот лучше скажите, не можете припомнить, какого цвета были волосы у девушки?
– Как не припомнить – каштановые. Заплетенные в толстенную косу! Почти как у меня! – Он со смехом потер свою обширную лысину. Правда, отсутствие волос на затылке доктор Зиновьев с успехом компенсировал большой черной бородой с ниточками седины.
– Может, парик? – сказал я с сомнением. Ведь это могла быть и Лиза Макарова…
– Мне уже советовали, – кивнул доктор. – Но так голове летом прохладней, а зимой я шапку ношу!
Он засмеялся, а я сначала недоуменно посмотрел на него и только потом понял, что вопрос про парик он адресовал себе.
– Павел Семенович, – сказал я поспешно, – отчего умер Гамбрини?
Обычно веселый доктор смущенно отвел глаза.
– Понимаете, Владимир Алексеевич, следствие еще не закончено. И я не имею права сообщать о нем подробности. Тем более что вы – журналист. Если мое начальство узнает о нашей встрече – только о встрече, – уже будут мне шишки на голову. А если вы еще и соблазните меня на рассказ, а потом опишете в своей статье… Вы сами понимаете.
Я клятвенно заверил его, что никакой статьи не будет. Но доктор все смущался, как красная девица, – было видно, что рассказать ему хочется, однако долг не дает.
– А давайте меняться, – предложил я. – Я вам расскажу, как закончилось дело с тем мальчиком, у которого вырезали голосовые связки, а вы мне – отчего умер Гамбрини.
– Ах! – вскрикнул Зиновьев. – Как это некрасиво с вашей стороны, Владимир Алексеевич, меня шантажировать! И ведь как успешно вы это делаете! Ну ладно, если дадите мне слово, что ничего из мной рассказанного печатать не будете, то, так и быть, меняемся!
Я коротко рассказал историю с похищением «певчиков» с Хитровки. Про «полковника» и его университетского товарища, известного хирурга. И про опыты, невольным свидетелем чего стал сам Зиновьев.
– Так это был Войнаровский? И вы говорите, что его самоубийство связано именно с этой историей?
– Да.
– Несчастный Войнаровский! Я ведь знал его… И ведь никогда не мог подумать…
– Павел Семенович! Теперь ваша очередь!
– Ну ладно!
Зиновьев подтянул к себе с края стола папку, надел пенсне и заглянул в одну из бумаг.
– Ага! Точно. Ваш фокусник умер от отравления стрихнином.
– Стрихнином? – удивился я. – Не экстрактом эфедры?
– Ну что вы, Владимир Алексеевич, – укоризненно посмотрел на меня патологоанатом поверх пенсне, – думаете, я стрихнина не отличу от эфедрина? Эфедрин присутствует в анализах. Но все же – не он причина смерти. Причина – высокая доза стрихнина. Непонятно, как он вообще его проглотил. Вы никогда не пробовали стрихнин?
– Нет, конечно!
– Он очень горький.
– Но стрихнин – это же яд!
– Да. Однако в малых дозах его используют для, например, улучшения работы кишечника.
Я поставил стакан с допитым чаем на стол и постучал по нему пальцами.
– Странно, – сказал я доктору Зиновьеву, – Гамбрини пил эфедру против приступов астмы. Откуда же взялся стрихнин? Их же нельзя перепутать?
– Нет. Невозможно.
– Странно. Вы уверены насчет стрихнина?
– Абсолютно! – доктор Зиновьев даже пристукнул ладонью по столу. – И даже без анализа содержимого желудка. Милый мой, знаете, сколько в этих стенах побывало тех, кто отправился на тот свет с помощью стрихнина? Десятки! Я таких на глазок могу отличить, не вскрывая. Характерно выпученные глаза, сильный мышечный тонус, переходящий в окоченение, разорванные капилляры кожных покровов лица – это когда кровь идет туда под таким давлением, что капилляры рвутся, – и еще несколько признаков. Тут и гадать нечего. Смерть страшная! Человека так выгибает назад, что перекрывается доступ воздуха. Некоторые просто умирают от удушья.
– Он умер от удушья?
– Нет, доза была сильнее. Хотя в физическом выражении, по объему, она могла быть и небольшой. Четыре-пять миллиграммов.
– Вот как…
– Кстати! – Зиновьев выскочил из-за своего стола и присел на стол передо мной. – Вы знаете, что у экстракта эфедры и стрихнина есть похожий эффект?
– Какой?
– Они возбуждают. В малых дозах, конечно. Усиливается чувствительность. Человек становится активней, превращается в живой радар. Улавливает малейший шум, малейшее движение. Его движения становятся быстрей. Вот – как у меня! – и доктор расхохотался, увидев выражение моего лица. – Да нет! Я просто чай пью крепкий! Мне и этого достаточно!
– Ух! – выдохнул я. – Знаете, Павел Семенович, вы меня сейчас по-настоящему испугали.
– Испугал? Это хорошо. Это – эмоция полезная.
– Да, испугали, но и навели на одну мысль.
– Ну вот! – улыбнулся Зиновьев. – И от меня польза!
– Еще какая! И не в первый раз!
– Только помните наш уговор – никому ни слова!
– Слушаюсь!
– И еще – не ждите следующего трупа, пожалуйста. как разведаете это дело – загляните, расскажите мне. Договорились?
Я тепло попрощался с Зиновьевым и поехал домой обедать.
Не успел я сбить снег с ботинок, как дверь отворилась, и Маша с великим неудовольствием сообщила, что в гостиной меня ждет какой-то пьяница. Пришел, расселся, и теперь она с сестрой вынуждены прервать Великую Рождественскую Уборку. Я выдал ей три рубля, чтобы они сходили купить еще оберточной бумаги, белого холста и бечевки, и пошел смотреть, кого это бог послал. Скажу честно, гостей я приводил часто, и не все они вели себя, как серые мышки, – впрочем, под стать хозяину. И Маша моя уже привыкла к такому образу жизни, взяв за правило не жаловаться, а всякий раз накрывать стол и сидеть в уголке, в старом кресле, наблюдая как бы в домашнем театре за нашими сидячими спектаклями. Но в те дни она подхватила всегдашнюю московскую предпраздничную горячку, оттого и гости теперь вызывали в ней раздражение.
Итак. В гостиной я увидел Владимира Леонидовича Дурова. И удивился изменениям, произошедшим с ним. Одет он был небрежно. Черные волосы торчали во все стороны, а кончики усов были опущены вниз, явно лишенные заботливой руки хозяина. И да – от него несло перегаром. К тому же было заметно, что и те старые дрожжи он уже успел оросить новым возлиянием.
– Вот те на! – воскликнул я. – Владимир Леонидович! Что случилось?
– А то вы не знаете! – проворчал Дуров. – Вам что, следователь ничего не рассказал?
– Нет, – честно ответил я. – Вчера он допросил меня в кабинете Саламонского, но ничего, кроме некоего нового поворота в деле, так и не объявил.
– Новый поворот! – скривился Дуров. – А знаете, что этот так называемый новый поворот это я!
– Как?
– А вот так! Знаете ли вы, что пока я был на арене, полиция обыскала мою гримуборную и нашла пузырек из-под яда?
– У вас?
– Да! Мне пришлось задержаться чуть не до полуночи для допроса.
– Что же вас спрашивали?
– Да вот – откуда у меня этот чертов… Этот чертов пузырек! – Дуров сжал кулаки и поднял их. Он был на грани бешенства.
– А откуда он у вас? – спросил я, как мне показалось, предельно осторожно.
Дуров аж взвизгнул:
– Да не знаю я! Не знаю я!
Внезапно он остановился, почувствовав, что позволил себе лишнее, откашлялся и продолжил: