У немого действительно была нечесаная серая борода. А в дополнение к ней сморщенное лицо с глубоко запавшими глазами и нос картошкой. Низкий лоб вкупе с выдающимися надбровными дугами выдавали бы в Шматко человека недалекого, но склонного к диким поступкам – правда, только если верить физиогномистам. Я же частенько встречал людей самой звериной наружности, которые тем не менее были куда как человечнее многих обладателей безупречной аристократической внешности.
При виде Дурова Муму заволновался, замычал и начал мелко кланяться.
– Узнал! – довольно сообщил мне Дуров-младший и повернулся к своему собеседнику: – Ну, как ты живешь?
Конюх закивал головой и стукнул себя по груди. Хорошо, мол, спасибо.
– Не замучили тебя тут?
Немой отрицательно завертел головой.
– А не женился еще? – спросил Дуров.
Конюх засмущался, как подросток, и, наклонив голову вбок, замахал грязной ладонью.
Дуров снова повернулся ко мне.
– Хотите с ним поговорить? – спросил он. – Ответов совершено ясных не будет, но наш Муму и без слов достаточно красноречив.
«Рефлексы! – подумал я. – Вот человек, который прост и несведущ в этих материях. Кроме того, за неимением слов, он будет реагировать ярче».
– Скажи мне, дядя, – обратился я к Шматко мягко, – ты ведь пять лет назад нанялся сюда в конюшню?
Конюх внимательно выслушал меня, а потом что-то загулил и начал пожимать плечами.
– Ну! – сказал Дуров. – Этого он, как видите, уже не помнит. Для него пять лет – срок слишком давний.
– Хорошо, – согласился я, – а знаком ли тебе Дёмка Тихий?
В глазах немого вдруг промелькнул страх. Он на секунду застыл, а потом яростно стал мотать головой.
– Не знаешь такого, – кивнул я, уже будучи в полной уверенности, что прозвище Тихого немому известно. – И последний вопрос. Может, ты случайно видел… или слышал, кто тут артистов у вас убивает, – последнее слово я выделил нарочно и впился в лицо конюха.
Тот плотно сжал губы, нахмурился и снова замотал головой. А потом отвернулся и быстро пошел к выходу из конюшни, не реагируя на окрики Дурова.
– Ну вы и спрашиваете, – сказал тот, когда Шматко вылетел из ворот конюшни. – Прямо берете быка за рога.
– Это специально, – пояснил я. – Мне важней были не его ответы, а его реакция. Рефлексы.
– Рефле-е-ексы! – важно кивнул Дуров-младший. – Это вы моего братца наслушались про рефлексы?
– Не только его.
– Ну и как вам рефлексы нашего Муму?
– Очень интересно, – ответил я коротко.
– Не расскажете?
– Обязательно. Но чуть погодя. Хорошо?
Дуров кивнул:
– Рефлексы – это правильно. Только знаете, какой главный рефлекс?
– Боязнь боли?
– Да. Даже не надо ее применять. Главное – показать, что ты хочешь ее причинить.
Мы дошли до гардероба. Но не успели еще попросить подать свою одежду, как пожилой гардеробщик, перегнувшись через стойку, зашептал Дурову:
– Анатолий! Ты слышал?
– Про что? – спросил Дуров-младший.
– Про афишу?
– А что про афишу?
– Ее полчаса назад снова повесили. И вот тебе!
– Что с ней? – спросил я, предчувствуя нехорошее.
– Повесили афишу. И рядом униформиста поставили. А тут двое – вроде как рабочие. Несут фанеру. Большоооой лист такой. Несли-несли и уронили – первый как будто поскользнулся.
– Ну?
– Баранки гну! Этот-то – Петруха, который униформист, – бросился помогать. Помог на свою голову. Энтот встал и – спасибо говорит. И пошли. И все.
– Как все? – спросили мы с Дуровым.
– Ну, и все. Петруха и стоит дальше. А тут подбегает к нему человек и туда – тычет в афишу – смотри, черт, чего охраняешь. Энтот Петруха и поворачивается. А там – уже!
– Череп? – спросил я.
– Он самый. Они, стало быть, когда первый упал, второй фанеру энту и привалил к афише. И загородил. А что там – кто написал – второй ли или кто еще, – никто не знает.
– А сам-то ты как узнал? – спросил Дуров. – Ты же отсюда этого видеть не мог?
– А рассказали, – сказал гардеробщик, – тут потом такая карусель пошла! И директриса прибежала, и еще какие-то люди.
– Афишу сняли? – спросил я.
– Не-е-ет. Приехал Саламонский и говорит – оставьте, мол. Чему быть, того не миновать.
Дуров попросил свое пальто. Пока гардеробщик ходил за ним, Анатолий Леонидович мрачно сказал:
– Альберт сдался. И решил – хоть рекламу сделает. Мерзко.
Одевшись, он повернулся ко мне:
– Вы едете?
– Нет, – ответил я. – Мне нужно поговорить с еще одним человеком.
Он пожал мне руку и вышел.
Мне действительно нужно было поговорить с еще одним человеком. Хотя, видит бог, совершенно этого не хотелось.
17Племянница
– Опять вы! – поморщилась Лиза, когда я вошел в ее гримерную. – Вы же обещались не преследовать меня!
Девушка явно только что пришла и еще не успела раздеться. В руках у нее была меховая шапочка с пером, снег таял на плечах шубки, отчего она намокла и показалась мне вдруг старой и не такой уж красивой. А из какого меха ее сшили, вдруг подумалось мне, – не из того ли, который лает по подворотням?
– Уходите!
– Нет, – твердо ответил я, – не уйду, пока вы не ответите мне на несколько вопросов.
– Я не буду отвечать ни на какие ваши вопросы! – заявила Лиза. – У меня сегодня выступление. И вы мне мешаете!
– Нет, будете, – упрямо сказал я. – Вы знаете, что я ищу убийцу. В том числе и убийцу вашего дяди, гимнаста Беляцкого. И вы знаете, что сегодня – очередной «смертельный номер». На афише нарисовали череп. Опять.
– Я знаю.
– Откуда?
– Я пришла через пять минут.
– Значит, вы знаете, Лиза, что кто-то из артистов сегодня может умереть – возможно, и вы сама. Ответьте мне на несколько вопросов, иначе…
– Что иначе?
– Иначе я попрошу допросить вас следователя Архипова, – соврал я.
Однако упоминание имени сыщика сыграло свою роль. Лиза скинула шубку и села. А потом кивнула мне на табурет у двери с тремя шляпными коробками.
– Смахните это на пол и садитесь.
Я так и сделал. Сел, закинув ногу на ногу, и посмотрел Лизе в лицо.
– Итак, Лиза, вы поступили в цирк пять лет назад?
– Да.
– Вас привел ваш дядя?
– Дядя?
– Беляцкий.
– Ах, дядя… да.
Я среагировал быстро и, если честно, неожиданно для самого себя:
– Это неправда.
– Что? – удивилась Лиза.
– Вы сказали, что в цирк вас устроил дядя. Но это не так. Вы мне солгали. Я это знаю точно.
Я ждал, что она сейчас начнет кричать, начнет спорить со мной, и был вовсе не готов к такому повороту событий. Не знаю, почему у меня вдруг сложилось точное понимание, что Лиза меня обманывала? Может быть, и раньше я вполне мог бы отличить в ее словах правду ото лжи – и только чувство, которое эта красивая молодая женщина вызывала в моей душе, делало меня слепым? Дело было не в том, как искусно она обманывала, а в том, как легко обманывался я сам.
Лиза просто пожала плечами:
– Ну, хорошо, раз вам это известно, то признаю – в цирк меня взял Саламонский.
Внутренне я оторопел, но постарался не показать это.
– Где вы с ним познакомились?
– А вот это не ваше дело, Владимир Алексеевич! – окрысилась Лиза. – Это дело между мной и Альбертом!
Память вдруг выбросила мне несколько картинок из прошлого – и Лизину руку на плече Саламонского в гримерной мертвого Гамбрини, ревнивый взгляд Лины Шварц, которую Альберт Иванович услал звонить в полицию в тот вечер, и позднее – слова Лизы о том, что директор обещал ей безопасность от полиции.
– Вы – любовница Саламонского, – утвердительно сказал я.
– Вам какое дело? Весь ваш допрос – это ревность! Вы ревнуете меня к Саламонскому – признайтесь! Все – ради этого. Вы хотите это услышать? Хорошо. Да, я любовница Альберта. Уже несколько лет. Довольны?
– А Лина знает? – спросил я.
– Мне все равно! – гордо ответила Лиза.
– А ваш дядя?
– Какой дядя?
– Беляцкий?
– Да бросьте! Ведь вы все уже поняли – никакой он мне не дядя! – нервно сказала Лиза и добавила: – Был. Это Альберт всем так сказал. И с самим Беляцким договорился, чтобы он выдал меня за свою племянницу. Иначе Лина меня бы на манеж не пустила.
– Ну, хорошо, – вздохнул я и нанес следующий удар.
– Вы знаете человека, которого зовут Демьян Тихий?
– Нет!
Не слишком ли поспешно она ответила?
– Вы хорошо знаете Шматко?
– Кого? – удивилась Лиза. И на этот раз ее удивление было неподдельным.
– Шматко, немого конюха, – пояснил я.
– Это Муму, что ли? Конечно, знаю.
– Что он за человек?
Лиза вытащила папиросу из лакированной китайской коробки с изображением дамы в алом кимоно с черным зонтиком. Коробка была яркой и, очевидно, совсем не китайской.
– Понятия не имею. Человек как человек. Немой. Конюх. Меня такие совершенно не интересуют. Вам-то до него какое дело?
– Никакого. А с буфетчиком… – я заглянул в список, – Федором Рыжиковым вы знакомы.
Лиза чиркнула спичкой.
– Бросьте, мы все тут знакомы друг с другом. Знаю я буфетчика, конечно, знаю. Опять-таки не мой тип.
«Ну, конечно, – подумал я, – для тебя они бедноваты…»
– Мадемуазель Макарова, – спросил я строго, – пять лет назад, когда вы в последний раз ассистировали дяде… извините, Беляцкому, – кто наливал воду в его бутылку?
– Вы думаете, я его убила? – спросила она, выпустив тонкую струйку дыма. – Зачем? Он был тихий, пришибленный человек. Собирался бросить цирк и уехать в Минск – там у него остались жена и дочка. Хотел там купить шапито. Но он бы прогорел, точно! Денег он скопил достаточно, но сам по себе был рохлей.
– Откуда вы знаете, что он скопил много денег? – заинтересовался я.
Лиза фыркнула:
– Он сам мне сказал.
– Хорошо. А с дрессировщиком Павлом Кукесом вы были знакомы?
– Нет. Я же только-только поступила в цирк. Тогда я не знала всех. Только Альберта и Беляцкого.