— Я пойду к самому принцу, вот что я сделаю…
— К принцу вас и близко не пустят, — нетерпеливо перебила ее Хелен. — А если даже и придете к нему, что же такое вы ему скажете?
Лувейн в упор посмотрела на нее.
— Скажу ему правду, миссис Родд.
— Правду? — повторила Хелен. — Какую?
— А такую. Такую, которую Лео так хочет скрыть. — Лувейн вцепилась дрожащими руками в косяк двери. Она была в панике, перед глазами плыл красный туман. Слова, рвущиеся наружу, будут чудовищны, понимала Лули, но мучившие ее страх и сомнение заставили их высказать, и остановиться она уже не могла. — Неужели вы думаете, что я не знаю, зачем он туда поехал? Неужели вы думаете, что я не понимаю, почему он жертвует собой? Он ведь знает, поймите, он знает то, что и я все это время знала: он знает, кто убийца!
Она понимала, что этого говорить нельзя, понимала, что ее поведение подло, и все же не могла задавить в себе ненависть к этой женщине, такой холодной и надменной, к женщине, в которой нет сердца, нет тепла, нет чувств и которая тем не менее стоит между ней и ее любимым. Лули снова в упор взглянула в это холодное бледное лицо и вдруг выкрикнула:
— Лео знал, что это… вы!
Все замерли. Как будто кинолента остановилась, и они застыли в характерных ракурсах: оживленные, скептические, восхищенные, испуганные. Молчание нарушила Хелен Родд. С холодным укором она сказала:
— Сразу видно, что вы сильно сомневаетесь в любви Лео к вам, раз опустились до такой презренной лжи.
Отчаянные голубые глаза потупились под взглядом Хелен.
— Вы думаете, что я пошла на это обвинение, чтобы убрать вас со своей дороги?
— Вне сомнения.
— Если Лео благополучно вернется, клянусь всем, что для меня свято: я никогда об этом больше слова не скажу.
— Слово не воробей. Нельзя вернуть то, что вы сказали при всех.
— Я ничего не сказала! Если я и считаю, что вы убийца, какое им до этого дело?
— Зато мне до этого есть дело. И еще какое. Я не убийца. У меня просто не было повода желать смерти мисс Лейн.
— Я ни секунды не думала, что вы хотели убить мисс Лейн, — ответила Лули, сделав акцент на имени убитой.
Снова тишина. Залитая солнцем терраса. Все стоят неподвижно. Лишь теплый ветерок приносит с собой пряный аромат сосны.
— Было бы интересно узнать, — желчно спросила Хелен, — что же на самом деле вы думаете.
«Я не должна этого говорить, — вертелось в голове Лули. — Я не должна этого говорить. Я все это говорю, потому что ненавижу ее, потому что боюсь ее, потому что хочу убрать ее со своей дороги. Это подло, и если скажу это последнее, то будь я проклята».
И все же она сказала:
— Я думаю, что вы хотели убить — меня. Думаю, что вы зашли не в тот номер. И увидели кого-то, кого приняли за меня.
Лули неожиданно подняла руки, собрала с лица яркие волосы и скрутила их узлом на затылке. На миг она замерла, а потом отпустила волосы. Рыжие кудри снова мягко рассыпались вокруг ее лица.
Фернандо присвистнул — удивленно, на высокой ноте, как дает свисток отбывающий поезд, — потом перекрестился и забормотал молитву.
В это время по лестнице бодро поднялся Лео Родд в сопровождении начальника полиции, остановился как вкопанный и сказал:
— Господи боже, Лувейн… Если бы не цвет волос, ты сейчас так стояла, что я бы принял тебя за Ванду Лейн.
Глава 11
…Лет десять назад, в суровые послевоенные годы, в крохотной квартирке ютились вместе двоюродные сестры, Луиза Барр и Ванда Лейн. Их имена в конце концов переплелись в тот самый замечательный псевдоним: Лувейн Баркер. Ее литературный первенец родился в муках после долгих, изнуряющих месяцев безмерного труда. Появился он у той из сестер, которую звали Ванда Лейн.
— Она всегда была умница, она писала, — рассказывала Лули инспектору Кокриллу в своей зашторенной комнатке. — А я была попрыгунья, любила общество, танцульки, развлечения. Ванда этого терпеть не могла, ей хотелось сидеть дома и кропать свою драгоценную рукопись. А потом роман приняли, и ей надо было ехать к издателю. Она поехала — сидела перепуганная, как мышь, и негодовала на себя за это, молчала и все больше понимала: она портит впечатление. Но потом по роману поставили фильм и сказали, что она обязана быть на премьере.
От страха показаться на люди у Ванды начались мигрени, тошнота, бессонные ночи, отчаяние и ужас. «Луиза, я не могу, не буду, мне будут задавать вопросы, а я ни слова не сумею ответить, буду выглядеть дурой, да меня просто может стошнить на глазах у всех от страха и нервов». Но все же вот она нехотя надевает платье, специально купленное для такого случая, дрожащей рукой делает непривычный макияж, и вдруг — удушающий запах подпаленных волос… «Все, не могу больше, вот теперь уж точно никуда не поеду, и все!» И почти сразу же ее озарило спасительное открытие: «Луиза, поезжай ты, можешь надеть мое платье! Скажи, что я больна, что я умерла, скажи, что ты мой представитель, скажи… Господи, Луиза! Да скажи им, что ты — это я!»
— Мы тогда были очень похожи, инспектор, — продолжала Лули. — Одного роста, почти одинаково сложены, у обеих пепельно-русые волосы и, что самое главное, похожие черты лица. Нечто вроде кровного сходства, знаете ли, не совсем одинаковые, но такие, что нас то тут, то там незнакомые люди могли перепутать. А в киноиндустрии нас никто не знал, ее видели лишь однажды, меня вообще никогда. Издатели и другие, кто собирался присутствовать на премьере, настаивали на том, что ей важно туда поехать: там будут фотографировать для газет, она получит известность и так далее. Ну, в общем, мы рискнули, и поехала я. Причесалась, как она, не красилась, говорила тихо и очень мало, и все шло прекрасно, как в сказке. Только в конце приема я не удержалась, слегка развеселилась и немного пошутила. Вокруг стали перешептываться: а эта Баркер и не такая уж зануда, когда немножко выпьет и оживится, крошка…
Инспектор Кокрилл сидел на белом покрывале кровати Лули, тоже походившей на катафалк, болтал коротенькими ножками и рассеянно стряхивал пепел ногтем прокуренного пальца.
— Значит, с этого все и началось?
— С этого. В другой раз она, естественно, опять сказала: давай ты. И это было разумно: я же кое-что говорила на премьере, о чем могли упомянуть при новой встрече, а она бы не знала, как отвечать. К тому же, хотя и ненамеренно, но я создала такой образ, который — как клялась Ванда — ей было не повторить. Тем более ей все эти презентации были противны, а я их просто обожала. Разумеется, наша выдумка казалась мне отличным приключением. Итак, «Лувейн Баркер» с моей подачи расцветала все пышнее с каждой неделей и месяцем. Все считали, что я становлюсь веселее и общительнее, подкрашиваюсь и хорошо одеваюсь, забыв свои мышастые жакетики и юбчонки, потому что растет популярность моего романа. Ванда была очень довольна, что теперь нас не перепутают, если увидят вместе. Она, в свою очередь, стала одеваться и подкрашиваться еще скромнее, чем прежде, а я еще ярче. Я вообще развлекалась. Ее работа стала приносить настоящие деньги, и она за это платила.
— Понятно, — сказал Кокрилл. Дымок от сигареты вился между его прокуренных пальцев. — И вы были согласны принимать ее деньги?
Лувейн сидела откинувшись назад, прижавшись ярко-рыжей копной волос к стене, балансируя на задних ножках стула.
— Да, конечно, — ответила она. — А как же? Я и сама немножко зарабатывала: всякие там мелочи, обзорчики и статейки… В нашей семье у всех был неплохой слог. К тому же я зарабатывала тем, что появлялась в обществе, обсуждала заказы на романы и так далее, не говоря уже о том, что делала все по хозяйству, лишь бы Ванда писала. Я бросила свою работу, сидела дома и была за главного секретаря: этакий загнанный бобик, разрывавшийся между письмами и телефоном. Но только до тех пор, пока мы жили в одной квартире.
— А потом разъехались?
— Да. — Лувейн поставила стул как следует и положила сцепленные руки на стол. — Мы стали волноваться, как бы наш фокус не раскрыли. Ванда особенно. К тому времени она обрела немало почитателей, ее романы стали очень популярны, особенно среди женщин. Читательницы ей писали, их привлекала ее светская манера: они удивлялись, как внешне веселый и общительный человек может настолько глубоко и искренне понимать горести обычных женщин. Если бы ее почитательницы узнали, что их обманывают…
— Мисс Баркер пришел бы конец? — спросил Кокрилл.
Лули резко вскинула голову. Никогда прежде он не видел ее такой серьезной, на миг ему показалось, что она перенеслась от него в другой мир.
— Гораздо больше, чем это, — наконец ответила она. — Читательницам действительно был очень важен такой собеседник. Они воспринимали Лувейн как… настоящего друга.
— И сочли бы себя обманутыми, если бы узнали, что их друг вовсе не вы?
— Они решили бы, что мы их дурачим.
— Итак, вас это очень волновало…
— Дорогой мой, — Лули стряхнула с себя задумчивость, — это было бы катастрофой. Они же писали письма, открывали свою душу! Поэтому мы подумали, что должны стать еще осторожнее. Мы старались еще больше отличаться друг от друга: Ванда делалась все незаметнее, а я — наоборот. Мы выдумывали всевозможные хитроумные уловки, обе выучились этому шрифту восемнадцатого века — тогда о нем навыпускали столько книг — и писали почти одинаково.
— Да, — кивнул инспектор, — я видел, что в своем блокноте Ванда писала курсивом.
— …а потом решили, что нам больше не стоит жить в одной квартире. Естественно, у нас уже тогда была куча денег и мы могли себе позволить разъехаться.
— Мисс Лейн никогда не высказывала недовольства, что ей приходится вам много платить?
— Нет, что вы, — сказала Лули, — ни разу. Мы все разработали по-деловому: часть ее заработка в качестве жалованья мне за работу — а она была немалой, — и потом расходы, самая большая статья: мне же все-таки надо было жить так, как того ожидали от Лувейн Баркер. На этом настаивала сама Ванда. Недовольства не было. Она всегда говорила, что без меня она никогда бы ничего не добилась, и это, по-моему, верно. Как и то, что и дальше ей без меня было не обойтись. Так или иначе, она денег на меня не жалела — нам обеим хватало с лихвой.