Горькослад
9 августа 1892 года, 5 часов 31 минута
Вопреки популярному заблуждению, элодейцы (Вещие) достаточно часто собираются вместе. Но тому, кто хотел бы наблюдать их общий сбор, следует знать: где и когда он состоится, предсказать почти невозможно. Как мне сказали, несколько раз в году всех элодейцев, обитающих в пределах десяти дней пути от Жуткого моря, посещает гонец. Тогда они сходятся вместе и обсуждают вопрос, по поводу которого собрались. Насколько мне известно, собрания эти очень своеобычные, совершенно несхожие с бытующими у иных народов. Никаких празднований, песнопений, ритуальных мероприятий. Обсуждения длятся несколько дней, причем не в общем кругу, а отдельными группами. В некоторую минуту вопрос признается решаемым либо нерешаемым – и каждый уходит своей дорогой.
Сидя впереди Горькослада на спине Ноша София внимательно рассматривала Соленый. Грунтовые улицы, убитые колесами и ногами, по сторонам домов с бревенчатыми каркасами… Строения напоминали составленные коробки: внизу поменьше, сверху побольше. Между домами – узкие переулки. Заглянув в такой проход по левую руку, София заметила стремительно исчезающий круп напуганной лошади, пустое седло и что-то вроде синего волочащегося одеяла. Сквозь узкие окошки на улицу выплывал дым. В одно окно на улицу высунулась женщина.
– Айвен! Айвен!.. – пронзительно закричала она. Потом вдруг завалилась внутрь комнаты и больше не появлялась.
Чувствовалось: малиновый туман везде похозяйничал, и весьма неплохо. София прежде не бывала в Соленом и не знала, с чем сравнивать. Однако город выглядел как после штурма. За дверными проемами виднелся огонь, строения обугливались на глазах, поодаль дым уже заволакивал горизонт. Привокзальная улица была почти безлюдна. Один-единственный мужчина сидел на земле и плакал, уткнувшись в ладони лицом. София содрогнулась.
– Самое страшное, что туман появляется на рассвете, – проговорил Горькослад. – Люди еще дома. Целые семьи друг на дружку набрасываются…
Жуть! Кромешная, непостижимая. Бессмысленная.
– Значит, туман – отрава, – отозвалась София.
Горькослад некоторое время молчал. Нош обошел перевернутую тележку и проворно затрусил боковой улицей.
– Да, это своего рода отрава. В малых дозах она может отвлечь, сбить с толку, но здесь… Здесь почти смертельная концентрация.
Красная пленка, повсеместно осевшая на Соленый, делала зрелище запредельным. Тонкий осадок покрывал каждое здание, улицу, каждое тело, валявшееся на земле. В отличие от Бостона, уличных часов в Соленом не было. Вместо них на каждом углу торчком стояли здоровенные бревна, украшенные резными рельефами: то небрежное, то любовное, то искусное, то неумелое дело рук приезжих и местных. Служили бревна вовсе не для того, чтобы отмечать время. Они стояли точно странные узорчатые часовые, бесстрастно наблюдавшие за городом. Теперь и эти рельефы, похожие на старинные письмена, припудрило красным. Здесь и там София замечала в красноватой пыли отпечатки ног, тянувшиеся вдоль пустых улиц.
– Малые дозы?.. – запоздало спросила она.
– Да. Источник тумана – цветок.
Поверить было трудно.
– Так это все цветок сделал?..
– Нет, – решительно ответил Горькослад. – Не цветок. Люди!
София опять ничего не поняла, но решила отложить расспросы во имя более актуальной заботы:
– Куда мы едем?
– Вон из города. Там безопасно.
– А как мои друзья поймут, куда я делась?
Горькослад задумался.
– Надеюсь, как-нибудь разберутся. Лично я верю Ношу. Это он подсказал мне, где тебя искать. Я его послушал. Думаю, Златопрут сумеет помочь остальным.
«А ведь я ему не говорила про Златопрут», – сообразила София.
– Откуда ты знаешь, что она с нами была? – спросила девочка, по возможности оглядываясь на спутника через плечо.
– Это не я знал, а Нош, – сказал Горькослад. Его губы сжались в одну линию. – Настали такие времена, что только Нош хоть что-нибудь знает. Древний больше не хочет со мной говорить… – И нахмурился: – Что такое, Нош?
Он смотрел через голову Софии на утоптанную землю впереди. Здесь отпечатков было столько, что успела истереться красная пленка. Смешавшись с землей, она обратилась в грязь.
– Что ж, – сказал Горькослад, отвечая на неслышное сообщение громоздкого скакуна. – Делай, что можешь…
– Что такое? – переспросила София.
Прежде чем он успел ответить, слева из проулка раздались ухающие крики. Повернувшись, София увидела спешившую к ним группку молодых людей – и невольно отшатнулась. Перед глазами успели мелькнуть охранники нохтландского дворца с обсидиановыми копьями. Их сменили капюшоны и длинноклювые маски: равнинами Папских государств скакала орденская стража Золотого Креста. София крепко зажмурилась, стиснула зубы. Кажется, она начинала понимать, как действовал на человека красный туман. Он смешивал видимое с воображаемым и то и другое – с картинами воспоминаний.
Понимания оказалось мало. Надо было еще успокоить сердце, готовое выскочить из груди.
«Это не нохтландская стража, – как можно тверже сказала она себе. – И не клирики Золотого Креста. Им неоткуда здесь взяться!»
Вопли, впрочем, не утихали. София открыла глаза, оглянулась. Люди вышли из переулка и следовали за ними по улице. Теперь она их разглядела как следует. Семеро, все босоногие, кроме одного. По возрасту – почти ребятня. Тем не менее шестеро несли тяжелые палки, один размахивал топором.
– Мародеры, – сказал Горькослад на ухо Софии.
Они уже тащили награбленное. Один успел облачиться в шелковый цилиндр с бархатным плащом, а в руке держал трость, отделанную серебром. У другого на шее болтался набор сверкающих бус. Еще один нес на плече красивое дорогое седло, мешавшее ему поспевать за подельниками.
– Эй! – крикнул вслед один юнец.
Нош прибавил шагу. София услышала, как сзади проворно застучали по земле пятки.
– Эй вы там!
Теперь за ними мчалась погоня. Крик вожака подхватила вся шайка. Вопли, топот…
«Что им нужно от нас?» – в ужасе соображала София.
– Нет у нас ничего! – крикнула она через плечо.
– Так они и послушали, – мрачно проговорил Горькослад. – Им бы догнать, разбираться будут потом.
София пригнулась к шее Ноша: лось прибавлял ходу.
Горькослад с напряжением выдохнул. София опустила глаза и увидела его руку. Он держал ее кверху ладонью, словно ловя капли дождя. Неожиданно в воздухе над рукой возникло тонкое зеленое щупальце. София ахнуть не успела – Горькослад развернул ладонь, обратив ее к веренице домов, и сбросил растеньице.
– Далеко еще, Нош? – послышался его голос сквозь топот лосиных копыт и крики преследователей.
На углу улицы показалось каменное здание, украшенное деревянными орлами, прикрепленными к балке над дверью. Орлы раскрывали крылья, испещренные красным, деревянные клювы распахивались в немом крике победы.
Нош завернул за угол, и у Софии округлились глаза. Дома по обе стороны улицы успели оплести толстые, оперенные листьями ло́зы, под которыми едва угадывались строения. Лозы разрастались на глазах, сплетаясь, как змеи, они проникали в переулки, заползали в дымовые трубы… Вновь зашевелились непрошеные воспоминания: София стояла глубоко в нохтландских недрах, наблюдая, как из земли прорастают светящиеся деревья. Те же гибкие движения, то же на диво безмолвное появление ростков и листьев… Вспомнились ветви, тянувшиеся перед ней в темноту, чтобы осветить путь к невидимому отверстию наверху… И опять – жуткое чувство погони, подбирающейся сзади, а ноги никак не хотят бежать достаточно быстро, и путь предстоит слишком долгий, и чем закончится – поди разбери…
София крепко зажмурилась, перевела дух, открыла глаза. Впереди виднелся проход, обрамленный сплошной зеленью. А еще, не в пример остальному городу, здесь отсутствовала красная пленка. Вернее, осталась она только на дороге под ногами Ноша. Все прочее заполонила растительность.
Лось еще раз повернул за угол, и София увидела, что они достигли окраины города. Впереди виднелось одинокое здание, не затронутое зеленой порослью. Рядом, припорошенный красным, высился резной столб, отмечавший въезд в Соленый. На нем в нерешительности трепыхался синий флаг. Нош галопом промчался мимо него, устремляясь по грунтовой дороге прочь, туда, где высились поросшие лесом холмы. Постепенно он умерил прыть. София чувствовала, как большие легкие лося втягивали воздух и опадали. Мародеров больше не было слышно.
– Они отстали? – спросила девочка.
Обращалась она к Горькосладу, но ответил ей лось. Он остановился и повернулся. София увидела, что дорога, по которой они выехали из города, исчезла. Всё скрыли заросли. На месте въезда в Соленый высилась сплошная лиственная стена, как если бы селение забросили и оставили зарастать много веков назад. Виднелся лишь вьющийся флаг. И больше – никакого движения.
– Отстали, – сказал Горькослад. – Но нам все равно задерживаться нельзя.
Часть IIIДождь
21Длинный дом
10 августа 1892 года, 12 часов 00 минут
Между Соленым и городом Шести наций расположено немало жилищ, выстроенных в стиле, принятом до Разделения. Это длинные бревенчатые дома, служащие одновременно нескольким целям. С тех пор чаще стали встречаться обвалованные дома, – возможно, сказывается влияние Вещих. О происхождении других обычаев, бытующих в регионе, трудно сказать что-то определенное. Например, совершенно неясно, откуда взялись берестяные ветряные вертушки, во множестве украшающие каждую крышу. Никакого практического смысла в них нет. Легкие, точно бумага, эти вертушки, называемые также крыльчатками, наводят на мысли о ветряных мельницах, но жерновов при них нет. Напрашивается вывод, что местным жителям просто нравится на них смотреть.
Тео мучил кошмар: его привязали к рельсам на железной дороге. Так, что пошевелиться не мог. Приближался поезд, и он необъяснимым образом слышал разговоры пассажиров внутри. Люди безмятежно беседовали, довольные жизнью… Тео начал приходить в себя. Открыв глаза, он увидел над собой шпалы… и постепенно понял, что глядит в потолок, состоящий из темных балок и белой штукатурки. Повернув голову, Тео увидел пучки сухих трав, подвешенные к одной балке. Вдоль стены – деревянные полки, заставленные бесчисленными баночками и бутылочками, посередине – камин. С другой стороны комнаты сквозь два створчатых окна вливался солнечный свет. Между окнами виднелась зеленая дверь. Приоткрытая. Тео рассмотрел снаружи траву и цветы.
– Очнулся, – произнес женский голос.
Тео попробовал приподняться. Левую руку, от плеча до пальцев, ножом полоснула боль.
– Тихо, парень! Куда заспешил!
В поле зрения появилось лицо Казановы. Рядом с ним Тео увидел женщину лет пятидесяти. Темные с проседью волосы женщины были заплетены в длинную косу. Откинув ее за плечо, она с сосредоточенным видом склонилась над Тео. Он поднял правую руку, думая ее отстранить, но Казанова мягко перехватил кисть:
– Да не бойся ты. Это Дымка! Без нее ты бы вряд ли очухался. Она такая лекарка! Просто зашибись!
– Надо бы плечо твое посмотреть, Тео, – сказала она.
Юноша открыл рот, но лишь кое-как сумел прокаркать ответ. Пришлось кивнуть для убедительности. Дымка приподняла тряпицу, покрывавшую плечо.
– Заражение пошло на убыль, – уверенно проговорила она. – Думается, худшее позади! – И оценивающе поглядела на Тео: – Если можешь сесть, мы бы тебя покормили немножко. Небось сразу сил прибавится.
Тео сглотнул и с трудом, но внятно выговорил:
– Да… пожалуйста.
Улыбка совершенно переменила лицо Дымки. Темные глаза засияли, проложив лучики морщинок до самых висков.
– Вот и славно, – с одобрением сказала она. – Посади его, Грант.
Одна рука Казановы проникла под затылок Тео, другая – под спину. Тео попробовал сдвинуться самостоятельно. Плечо отозвалось болью. Пришлось изрядно поскрипеть зубами, но наконец Казанова устроил его на подушках, приваленных к деревянной спинке кровати.
– Удобно?
– Удобно, – выдохнул Тео.
Оказавшись в более-менее вертикальном положении, он смог как следует разглядеть комнату. Дымка стояла у дровяной плиты. Тео увидел большой стол, заваленный травами, мисками, банками и ножами. Темноватый коридор вел в другую часть дома. Кровать, на которой лежал Тео, похоже, временно вытащили в кухню, служившую одновременно и мастерской.
Казанова, довольный, сел рядом с Тео на стул. Юноша хотел расспросить обо всем сразу, но не знал, с чего начать.
– Где мы? – прохрипел он наконец.
– Это Дымкина хижина. Мы на юго-востоке штата Нью-Йорк.
– Как мы сюда попали?
Бровь Казановы, не тронутая шрамом, поползла вверх.
– Ты совсем не помнишь нашей поездки?
Тео покачал головой:
– Я помню… – Он вздрогнул. – Только засаду.
Подошла Дымка. Она держала деревянное блюдо и на нем – чашку воды, миску дымящегося супа из грибов с зеленым луком и плошку лесных ягод.
– Ешь медленно, – посоветовала она. – Следи, все ли в порядке будет с желудком. Ты же несколько дней не ел почти ничего.
Она поставила стул по другую сторону кровати, возле окна, придвинула к себе связку холщовых мешочков, сшитых вручную, и принялась набивать их высушенными травами с подноса.
Тео здоровой рукой взял ложку, отхлебнул. У него вырвался вздох: кажется, он в жизни своей ничего вкуснее не пробовал! Зеленый лук источал запах травы, грибы – аромат земли.
– Спасибо вам, – поблагодарил он Дымку. – Язык проглотить!
Женщина улыбнулась в ответ:
– Понравилось? Ну и хорошо.
Тео съел еще ложку и обратился к Казанове:
– Можешь рассказать, что с нами случилось?
– А ты-то помнишь, как тебе плечо распахало?
– Я только помню, как из-за деревьев выскочили стрелки, потом в одного мула угодила стрела. Я и побежал, чтобы фургон меня не снес…
– Примерно так все и было, – сказал Казанова. – Появились лучники, наши все бросились кто куда. Как ранило мула, я не заметил, но второй, должно быть, понес, и тебя потащило. Куда тебе в хомуте было за ними угнаться! – Он покачал головой. – Спасибо и на том, что хомут в какой-то мере тебя защитил, пока ты по земле ехал. Ну вы и неслись, еле догнал! И хомут еле снял…
Он взглянул на Тео, поморщился.
– Пока я тебя освобождал и в кузов закидывал, мулы успели довольно далеко убежать… Я ведь подумывал вернуться к отряду, Тео, правда! – Он вновь покачал головой. – Да только осталось ли там к кому возвращаться? А вот твоя рана показалась мне скверной. Я ее вычистил и перевязал лучшей простыней Меррета, но грязи в нее успело набиться более чем достаточно… Потом ты вроде стал глаза открывать, но явно был не в себе. Я и подумал, а не было ли какого яда на наконечниках? Тем более они сделаны так, чтобы раскалываться уже в теле: скорее всего, я не все вытащил… Вот я и решил – надо гнать скорее вперед и показать тебя Дымке. По счастью, мы были чуть западнее границы, я и давай править на северо-восток. Сперва в Пенсильванию, потом в Нью-Йорк… Как раз вчера на рассвете и прибыли. Так что ты больше суток в лихорадке валялся. Дымка живо вскрыла рану и вычистила осколки. Все заштопала, чтобы ты быстрей поправлялся!
Тео дослушал и констатировал:
– Значит, мы теперь дезертиры.
Казанова опустил глаза:
– Боюсь, именно так. Ты уж меня прости.
Тео попробовал улыбнуться:
– За что прощать? За то, что жизнь мою спас?
А у самого кровь в висках застучала. Да, Казанова отвез его в надежное место, но как расплачиваться придется? Не окажется ли, что отныне в Бостон и носу показать не придется?
– Он устал, Грант, – заметила Дымка.
– Да в порядке я, – ответил Тео. Он смотрел на зеленую травку за дверью. – Как называется это место?
– Оукринг, – сказала Дымка, проследив его взгляд. – Мы в штате Нью-Йорк, у южных берегов Жуткого моря.
Тео повернулся к Казанове:
– Это что, твоя родина?
Казанова покачал головой:
– Нет. Я здесь жил некоторое время, прежде чем перебраться на восток, – и переглянулся с хозяйкой. – Дымка обо мне разок позаботилась… Вы́ходила, примерно как тебя сейчас.
– Ясно, – сказал Тео. – Разбирается в ожогах.
– Именно, – не отрываясь от своего занятия, кивнула Дымка. – Другое дело, если Грант не хочет рассказывать, негоже и мне.
– А если он вам особое разрешение даст?
Казанова коротко вздохнул:
– Так уж вышло, парень: пока ты валялся без памяти, я одно обещание дал…
Тео смотрел на друга с надеждой.
– Я поклялся, – продолжал Казанова, – что, если ты поправишься, всю историю тебе расскажу.
– Наконец-то!
– Ты сперва немножко окрепни. Рассказ мой такой, что настроение вряд ли поднимет… Теперь тебе есть и спать надо, а не сказки страшные слушать!
Глаза у Тео стали слипаться.
– А я люблю страшные сказки… – пробормотал он.
– Это я уже понял, – хмыкнул Казанова.
– Вот проснусь – и ты мне все расскажешь. Договорились? Вот проснусь…
Проснулся он вечером, когда летний закат населил кухню пурпурными тенями. Казанова и Дымка сидели снаружи, за дверью. Тео слышал их тихие голоса, потрескивание огня. Еще некоторое время он неподвижно лежал в густеющих сумерках, наблюдая за собственным пробуждением. Боль в плече не стала ни сильней, ни слабей, но прежнее ощущение слабости и сонного безволия исчезло. Тео вдохнул запах трав, сушившихся над ним на стропилах. В животе заворчало.
Осторожно откинув одеяло здоровой рукой, Тео медленно повернулся в постели, спустил ноги. Земляной пол был плотным, приятным. Тео посидел немного и встал. При попытке сделать шаг комната опасно накренилась. Тео поспешно ухватился рукой за спинку кровати.
– Ты что творишь? – В дверях возник Казанова. – А не рано тебе еще вставать?
– Самое впору…
– Тогда хоть топай помедленней! – взмолился Казанова, конвоируя его к двери.
Вечер стоял теплый, Дымка развела костерок в небольшой яме, выложенной кирпичами. Она сидела на деревянной скамеечке. Казанова усадил Тео рядом с хозяйкой. Юноша с удовольствием вздохнул, вытягивая босые ноги к огню.
– У нас тут кукурузные лепешки с бобами, Тео. – Дымка протянула тарелку. – Как думаешь, твоему желудку такое по силам?
– Еще как по силам, – весело подтвердил Тео. – Спасибо огромное!
Он принялся за еду, а хозяйка сказала:
– Грант утверждает, будто Шадрак Элли тебе не чужой…
– Вы тоже его знаете? – с набитым ртом спросил Тео.
Женщина кивнула:
– Шадрака очень многие знают. Я, может быть, чуть лучше иных. Мы с ним переписывались во время войны. Есть, понимаешь ли, один торговец, Энтвисл, он и сюда заезжает время от времени. Соберет новости – и в Бостон. А на обратном пути приносит весточку от Шадрака. Может, и тебе Шадраку с ним письмишко послать?
– Точно! Спасибо, я тоже его встречал! А когда он снова появится?
– Со дня на день ждем. – Дымка с удовольствием наблюдала за тем, как с тарелки Тео исчезает еда. – А ты определенно на поправку идешь!
– Чему удивляться, – с улыбкой проговорил Казанова. Он сидел поблизости на пеньке, покрытая шрамами половина лица скрывалась в тени. – Он ведь в руках Сары Дымки Лонгфелло, самой искусной целительницы Нового Запада и Территорий…
Дымка рассмеялась.
– Грант любит мои таланты преувеличивать, – сказала она Тео.
– Ничего я не преувеличиваю, – твердо возразил Казанова.
– Коли уж заговорили об излечении и талантах, кое-кто тут обещал кое-что рассказать, – напомнил ему Тео.
– Не поплохело бы тебе заново от такого рассказа…
– Да ладно тебе, – дожевывая кукурузную лепешку, сказал Тео. – Я, значит, под стрелы подставляюсь, только чтобы твою историю послушать, а ты теперь на попятный?
Казанова невесело улыбнулся и некоторое время молчал.
– Правда в том, – начал он затем, глядя в огонь, – что обычно я о той поре стараюсь вовсе не думать, вот только последнее время то и дело напоминают…
– Из-за войны? – спросила Дымка.
– Из-за нее, проклятой. И пепел еще…
Казанова наклонился вперед, поставил локти на колени. В руке он держал кружку, поданную Дымкой, и медленно, словно изучая, взбалтывал ее содержимое.
– Сейчас ты узнаешь, почему все называют меня трусом, – сказал он Тео.
– Я это слышал всего один раз, – признался юноша. – В дальнейшем никто при мне такого не говорил.
– Спасибо, конечно, но не было никакой нужды меня защищать. Без сомнения, я форменный трус. И был им всегда.
Тео ждал, чтобы Дымка опровергла его слова, но та лишь напряженно смотрела на Казанову, словно готовясь к чему-то очень болезненному.
– Я родился к западу от этих мест, – начал свой рассказ Казанова. – В пограничной деревне. Когда мне было семь лет, моих родителей и брата убили переселенцы с Нового Запада. Я выжил только потому, что меня сочли мертвым. Спасла кровь младшего братишки, залившая мне все плечи и голову… Стервятники, называвшие себя переселенцами, не заметили, что я еще дышу. Подумаешь, двое мальчишек, валяющиеся в крови на земле…
Тео смотрел на Казанову во все глаза. Аппетит у него как-то сразу пропал.
– Нас, немногих выживших, подобрали жители соседней деревни. Среди них я и вырос. Это была воинственная деревня. Десятилетиями, а то и веками они питали ненависть к одному прибрежному племени. Случалось так, что схватки между деревнями происходили каждые несколько месяцев. Потом все затихало, иной раз на годы. Если везло, даже лет на десять. Пока я взрослел, стоял один из таких периодов мира. Деревня процветала. Возмужав, я взял жену, родилась дочь… Я всегда был чужаком, приемышем, но с годами все сильней чувствовал – мое место именно там, среди этих людей…
А потом перемирие кончилось. Что послужило поводом, осталось неизвестным, просто опять начались стычки. Я отказался участвовать. Люди ушам не поверили. Не говоря уже о взрослых мужчинах, даже мальчишки желали доказать свою доблесть и верность деревне! Вот тогда меня трусом и объявили.
Казанова выплеснул кружку в огонь, пламя сердито зашипело.
– Конечно, – продолжал он, – люди были правы. Да только я видел смерть своей семьи от рук поселенцев, а против того племени, с которым мы воевали, никакого зла не держал. Когда я пытался представить себя в военном походе, неизменно рисовалась картина того, чем все завершится. Вот он я, как стервятник, стою над телами каких-нибудь окровавленных ребятишек… Нет уж! Я предпочел репутацию труса.
Потом наш военный вождь – его называли Четырехпалым из-за того, что в детстве ему откусила палец собака, – сказал: раз я не сражаюсь, меня надо изгнать вместе с семьей. Живите, дескать, сами по себе и не надейтесь, будто голодной зимой вам кто-то поможет! – Казанова медленно покачал головой. – Я должен был сказать: хорошо, изгоняйте. Я не сказал…
Мою жену звали Тализа. Она была из деревенских. Вся ее семья там жила. Я не мог просить ее уйти от них навсегда, скитаться со мною и четырехлетней Оссой в поисках нового дома. Куда нам идти, как пищу добыть?.. Податься к переселенцам с востока мы не могли, те нас сразу убили бы. Нас не приняли бы и племена, жившие у Жуткого моря. Причина моего изгнания стала бы известна: кому нужен трус, да еще и с семейством?
И я пошел на войну. Помню, стояла ясная, безлунная апрельская ночь. Мы, сорок шесть воинов, подобрались к деревне тише весеннего снегопада. Четырехпалый подал сигнал, и мы засыпали деревню стрелами. В качестве, так сказать, первого предупреждения. Их мужчины выбежали нам навстречу… Поле боя я видел плохо. У меня перед глазами плавал красный туман, я думал, это кровь. Но я ошибался. Это было воспоминание.
Случилось так, что вместо настоящего я увидел прошлое. Пятнадцати лет словно не бывало! Я снова услышал, как содрогалась земля под копытами лошадей. Мы были около дома. Я видел, как неуверенно попятился братишка, я бросился к нему, но опоздал. Пронесся всадник, и сломанное тело братика полетело прямо ко мне, точно сбитая птица… Мы с ним упали, и я застыл…
Тщетно я силился найти опору в настоящем, в темной апрельской ночи, где кипело сражение. Хуже: я вдруг услышал, как меня зовет моя дочь, Осса. Ее голос звучал так ясно, словно она стояла рядом со мной.
Видения прошлого наконец расступились, я понял, где нахожусь. Но крик Оссы повторился, в нем звучала боль. Умом я понимал, что нас разделяло не меньше трех миль, но крик был настолько реальным!.. Я кинулся с поля боя прочь, я мчался во все лопатки, уж поверь мне… – Казанова сделал паузу. – Я все силы до капли вложил в ту гонку… и все равно опоздал. Дым пожара я унюхал за полмили. К тому времени крики дочери смолкли, я их больше не слышал.
Влетев в деревню, я увидел наш длинный дом совершенно обугленным. Дверь заложили извне. Я сразу растворил ее, и те, кто был еще жив, кинулись вон. Я же бросился внутрь и стал выносить тех, кто успел надышаться дыма и лежал на полу. Я все не находил Тализу и Оссу. А потом… Я увидел их в дальнем конце дома, отрезанных огнем от выхода. Моя жена держала дочь на руках, крепко обняв, словно это могло ее защитить…
Я подхватил обеих, вынес наружу, сбил пламя… Это не помогло – жизнь уже покинула их. Даже в смерти они так крепко держались одна за другую, что я не смог их разделить. Так, вместе, мы их и похоронили…
Казанова повернул к Тео изуродованное лицо и угрюмо усмехнулся, натянув шрам.
– Потом меня провозгласили трусом, ведь я из боя удрал.
– Ты больше тридцати человек из того дома спас, Грант, – тихо напомнила Дымка.
– И что с того? – Казанова опять уставился в пламя. – Мы с тобой считаем жизни не так, как свойственно воинам. У них свой метод подсчета, и мне его не понять. Для них потеря некоторого числа людей – лишь еще более веский повод опять устроить войну. А потом опять.
В дальнейшем выяснилось, что длинный дом подожгли поселенцы, стакнувшиеся с нашими врагами. Они подкараулили нас, воспользовались нашим отсутствием. Пока взрослые мужчины были в походе, женщин, стариков и детей оказалось так легко согнать вместе, запереть в доме, поджечь… Раз плюнуть!
Казанова поднял камешек, закинул в огонь.
– После этого я был только счастлив с ними расстаться. Обрадовался изгнанию. Мне стало все равно, куда идти, но я вспомнил про Оукринг. Здесь всем рады, отсюда не гонят даже самых отверженных. Вот я сюда и пришел…
– Грант забыл упомянуть, что у него самого обгорело полтела, – заметила Дымка. – До сих пор удивляюсь, как он вообще умудрился добраться сюда. Долго же, помню, он выздоравливал! Много месяцев…
– В любом другом месте я бы попросту помер, – с некоторой торжественностью сказал Казанова. – В то время я смерти только обрадовался бы. Думаю даже, я слишком искусную лекарку себе нашел…
– Мне так жаль… – наконец проговорил Тео.
Ему стало ужасно стыдно за то, что он без конца подначивал Казанову и наконец выудил у него рассказ о подобном горе.
– Могу представить, до какой степени тебе ненавистна война…
– Она бессмысленна, – ответил Казанова. – Всего лишь тупое, безмозглое разрушение.
Тео пробрало холодом, он содрогнулся и понял: Казанова с самого начала планировал побег из подразделения майора Меррета. Вопрос был только – когда…