– Рано или поздно преступника найдут.
Некоторое время он сосредоточенно грыз ноготь мизинца, видимо, обдумывая последние достижения современной криминалистики. Потом собрал лоб в плиссировку:
– А разве на одежде могут остаться отпечатки пальцев?
– Не знаю. Может, на лацкане пиджака. На покойном был смокинг с атласными лацканами. Один из них был оторван. Мне кажется, на атласе должны были остаться какие-нибудь следы.
Додиньи, похоже, догрыз ноготь до мяса и теперь угрюмо переваривал сказанное. Я продолжал успокаивать его:
– Мало того, судя по содранной коже косточек правой руки покойного, Люпон успел подраться с убийцей.
Додиньи так резко отодвинулся от стола, что ножки его стула издали противный скрип. Почти в отчаянии он воскликнул:
– Это не я! Я не убивал его! Я в жизни не стрелял из пистолета! Я никогда не смог бы выстрелить в человека, даже в такого, как Люпон!
– Слушайте, а чего вы так боитесь? Вы ведете себя так, как будто это вы.
Трясущимися руками Додиньи содрал пенсне и уставился на меня беззащитными близорукими глазами:
– Это правда. За эти два дня я впал в панику. Мне кажется, все меня подозревают, потому что я боролся с его аферами, писал ему обвинительные письма. Все думают, что я ему завидовал. Я бы завидовал его успехам, его известности, обширным знаниям и безошибочному вкусу, если бы не был убежден, что Люпон заполонял рынок искусными имитациями и тем самым рушил антикварный мир Франции. Каждый раз, когда я обнаруживал фальсификацию, которая так или иначе была связана с ним, я поднимал шум, обличал его, пытался противостоять его мошенничеству. Я стремился предотвратить искажение нашего прошлого, восстановить порядочность и доверие в мире антиквариата. Но подозревать, что я пытался убить его, – это смешно!
Меня поразила искренность его тона. Я, конечно, понимал, что преступник будет лгать и постарается делать это как можно убедительнее, но надо отдать должное Марселю Додиньи, он гораздо больше смахивал на жалкого обормота-неудачника, чем на беспощадного убийцу. А как же тогда пуговица? И цел ли старый пиджак? И кто сказал, что убийца должен быть похож на убийцу? Та, которая производила впечатление женщины, способной бестрепетно застрелить неверного аманта, вечером 27 мая мирно дрыхла в Рамбуйе.
Я успокаивающе поднял ладони:
– Хорошо, я убежденный сторонник презумпции невиновности. Но если не вы, не Марго Креспен и не Одри Люпон, тогда кто?
Вместо ответа он опять захрустел пальцами, не сводя с меня затравленного взора. Я оглянулся на гарсона, знаком попросил счет. Додиньи поспешно склонился ко мне, забрызгал слюной:
– Один из тех, кого Люпон обманул. Или кто-то из его сообщников.
Ну да, никакая другая теория его просто не устраивала.
– Кто? Расскажите о них.
Он сделал это со страстью. Люпон был в Сорбонне его учителем по истории французской мебели XVII–XVIII веков. Ни один музыкант так не знал свою партию, как знал Ив-Рене орнаменты барокко. Люпон чувствовал гармонию симметрии эбеновых секретеров лучше, чем композитор – собственное произведение. Изгибы и завитки кресел и козеток влекли его не меньше изгибов женского тела. Благодаря безупречному вкусу и бездонным знаниям книга Люпона о мебели рококо до сих пор является катехизисом для специалистов и любителей. И из-за него Додиньи выбрал своим жизненным поприщем историю античной мебели.
От гасконской амброзии и воспоминаний лицо моего собеседника слегка порозовело.
– В Сорбонне студенты прозвали его Пер-Лашез, то есть «отец стула». Он был апостолом мебели восемнадцатого века: стульев, табуретов, кушеток, кресел – всего того, на чем восседало или возлежало придворное общество. Эта мебель позволила создать во Франции салоны, в которых царило бесподобное остроумие, в которых искусство общения достигло совершенства. Но Пер-Лашез оказался кладбищем антиквариата. Его злым гением. Он занялся изготовлением фальшивок.
– Кроме вас, похоже, так никто не думал. А вам так и не удалось доказать это.
– Потому что очень тяжело опрокинуть признанный авторитет. Пер-Лашез был арбитром вкуса. Но честному человеку не может везти так, как везло ему. Все антиквары пытаются обнаружить среди копий и имитаций случайно неопознанный подлинный раритет. Я как-то сумел приобрести на ярмарке бержер – это такое кресло со сплошными боковыми панелями. Этот бержер оказался парой стула, созданного для мадам Елизаветы, сестры Людовика Шестнадцатого.
– Как вы это определили?
– По резьбе. И благодаря тому, что смог получить доступ к архивным оригиналам королевских заказов. По их выцветшим, рассыпающимся страницам я проследил историю кресла. Мадам Елизавету казнили во время Большого террора, а стул переехал в главный зал Шато де Креси и оттуда – к пятому герцогу Ришелье. Он, кстати, во время революции сражался в русской армии.
– Ага. Потом даже стал губернатором Одессы.
Додиньи проводил оживившимся взглядом развязного молодого человека в слишком узком пуловере.
– От Ришелье этот бержер перешел в нормандский замок Эльбёф Шарля Эжена Лотарингского. Пока, в конце концов, не попал в аукционный дом Друо. Стул ошибочно выставили на продажу в качестве уцелевшего кресла от какого-то убогого гарнитура девятнадцатого века. Но это была моя единичная удача, а у Пер-Лашеза таких находок оказалось подозрительно много. К тому же он необъяснимо разбогател. Ив-Рене был из небогатой семьи, и жена его тоже своих денег не имела. А в последнее время он на одно бордоское тратил больше, чем я зарабатывал в год.
Если судить по виду Додиньи, то расходы Люпона на вино воображение не поражали.
– И вы утверждаете, что не завидовали ему?
– Не деньгам. Я-то как раз из состоятельной семьи. Моему отцу принадлежит большая фармацевтическая фабрика, он был недоволен, что я не пошел по его стопам. Но я надеялся стать вторым Люпоном. Из-за этого лишился помощи отца… – Додиньи вяло поковырял остывший жульен. – Зато я добился своей цели. Я знаю, что я лучший эксперт антиквариата во Франции. Я стал так хорош, что понял, как ужасен Люпон. Я был обязан разоблачить его.
– В таком случае мне повезло, что я не успел воспользоваться любезной помощью Люпона в поставках старинной мебели шаху Персии. Вы сообщили о своих подозрениях полиции, указали на людей, которые могли бы желать его исчезновения?
Он поерзал на стуле, опять захрустел пальцами:
– Полиция не желает меня слушать. Я превратился в изгоя. Друзья Люпона сдвинули ряды и убедили следствие, что я чокнутый завистник.
Я и сам склонялся к этому мнению, но никаких других зацепок для расследования у меня пока не имелось. Я щедро вытряс в его стакан остатки мушкетерского эликсира.
– Тогда вам может быть полезен вменяемый помощник. Мне надо снять подозрение со своей жены, а вы хотели бы разоблачить шашни Люпона. Это делает нас естественными союзниками, не так ли? Сейчас самое время действовать. Внимание публики приковано к этому человеку, газеты опубликуют любое ваше откровение, а истеблишменту и полиции будет гораздо труднее отмахнуться от ваших показаний. Надо разузнать как можно больше о его махинациях. Возможно, убийца – кто-то, кого мы до сих пор не учли. Если вы поможете мне найти человека, у которого были причина и возможность застрелить Люпона, я охотно начну подозревать его.
А заодно у меня появится возможность тесно общаться с теперешним основным подозреваемым.
Подозреваемый промямлил:
– М-м-м… Допустим, пока нам по пути. Но что будет, если вы вдруг обнаружите то, что не хотели бы обнаружить? – Грустный взгляд агатовых глаз переплыл на меня. – Что вы сделаете в таком случае?
Мне стало тяжело дышать, словно на грудь навалился гигантский валун. Но вслух я твердо повторил:
– Моя жена совершенно ни при чем.
– А если гипотетически?
– Этот гипотетический случай будем рассматривать только по необходимости. А пока такой необходимости нет.
Мне показалось, что Додиньи глянул на меня с жалостью. Да что это у них всех? С какой стати все: инспектор, Марго, а теперь еще и этот псих – подозревают Елену? Только потому, что она чужестранка, не своя? Нет, я не стану искать убийцу под неверным светом темного фонаря ксенофобии.
Я подыграл ему:
– Раз Люпон продавал фальшивки, у него наверняка были сообщники и жертвы. У кого-нибудь могло возникнуть желание отомстить ему. Нам надо встретиться с самыми очевидными кандидатами в убийцы.
Додиньи долго выгрызал свое решение из заусеницы, потом помахал обслюнявленным пальцем:
– Я готов предъявить доказательства его махинаций, найти его жертв, указать на сообщников, но не могу доказать, что его убил кто-то из них.
– Не волнуйтесь. Если мы сами нащупаем хоть какую-то зацепку, мы напустим на них полицию, а дальше это уже будет не наше дело.
Почти окунув унылый нос в арманьяк, он заявил:
– При одном условии: вы остановите продажу французского антиквариата персидскому шаху.
– А как я это сделаю? Вы думаете, кто-нибудь спрашивает меня в таких делах?
– Это мое условие.
– Хм… Я сделаю, что смогу.
– Тогда попробуем. – И тут же, с невесть откуда взявшимся апломбом: – Но учтите, я взялся сотрудничать с вами не потому, что пытаюсь оправдать себя, а потому, что мне всегда было важно не физически уничтожить Пер-Лашеза, а уничтожить его репутацию. И тут его смерть ничего не меняет. Наоборот, мне очень жаль, что он уже никогда не узнает, что будет опозорен.
Я подвинул ему салфетку и карандаш:
– Отлично. Составьте список подозреваемых.
Он начал писать левой рукой, склонив яйцеобразную шишковатую голову. Я сразу узнал кудреватый летящий почерк. На втором имени Додиньи остановился, поднял на меня грустный взгляд:
– Я уже понял, что вы видели мою записку. Я только не знаю, каким образом. Вряд ли сам Пер-Лашез вам ее показал.
Я промолчал. Глупо было с моей стороны цитировать его писульку и тем самым обнаруживать знание, в источнике которого я не мог признаться. По счастью, Додиньи больше заботился о том, чтобы оправдаться, а не уличить.